Художник А. Ю. Никулин Редактор Л. Н. Павлова Ясперс К. Я 83 Вопрос о виновности: Пер с нем

I. РАСЧЛЕНЕНИЕ НЕМЕЦКОЙ ВИНОВНОСТИ

жүктеу/скачать 0,56 Mb. бет 5/26 Дата 18.10.2023 өлшемі 0,56 Mb. #186591 түрі Реферат

Бұл бет үшін навигация:

• Политическая виновность
• Моральная виновность
• Метафизическая виновность

I. РАСЧЛЕНЕНИЕ НЕМЕЦКОЙ ВИНОВНОСТИ Преступления В отличие от первой мировой войны, после ко­торой нам не надо было признавать за собой спе­цифических, совершенных только одной сторо­ной преступлений (с чем согласна историография и противников Германии), сегодня очевидны пре­ступления нацистского правительства, совершен­ные им перед войной в Германии, а во время войны — повсюду. В отличие от первой мировой войны, после ко­торой ответ историков всех народов на вопрос о виновности в войне не звучал в пользу какой-то одной стороны, эта война начата была Германией. В отличие от первой мировой войны эта война в конце концов действительно стала мировой вой­ной. Она застала мир в другой ситуации и с другим знанием. Ее смысл вступил в другое по сравнению с другими войнами измерение. И сегодня мы видим нечто совершенно новое в мировой истории. Победители учреждают суд. Нюрнбергский процесс касается преступлений. Это сразу проводит ясную границу в двух на­правлениях: Не немецкий народ здесь под судом, а от­дельные, обвиненные в преступлениях немцы — но в принципе все вожди немецкого режима. Эту границу американский представитель обвинения провел с самого начала. В своей основополагающей речи Джексон сказал: «Мы хотим ясно за­явить, что не намерены обвинять весь немецкий народ». Подозреваемые обвиняются не в целом, а из-за определенных преступлений. Эти преступления ясно определены в уставе Международного воен­ного трибунала: Преступления против мира: планирование, подготовка, развязывание или ведение агрессивной войны или войны, на­рушающей международные договоры... Военные преступления: нарушения правил войны, будь то убийства, жестокости, депортации на принудительные ра­боты применительно к представителям гражданского населе­ния оккупированных территорий, убийство или жестокое об­ращение с военнопленными, разграбление общественной или частной собственности, умышленное разрушение городов или деревень или любое, не оправданное военной необходимостью опустошение. Преступления против человечности: убийство, истребление. порабощение. депортация какого-либо гражданского населения, преследование по политическим, расовым или ре­лигиозным мотивам при совершении преступления, подсудно­го трибуналу. Дальше определяется круг ответственности. Руководители, организации, зачинщики и лица, участвовавшие в составлении или выполнении совместного плана или сговора для соверше­ния одного из вышеназванных преступлений, ответственны зa все действия, совершенные каким-либо лицом при исполне­нии такого плaнa. Обвинение направлено поэтому не только против отдель­ных лиц, но и против организаций, которые, как таковые, должны считаться преступными: имперский кабинет, корпус политических руководителей национал-социалистической не­мецкой рабочей партии, СС. СД, гесгапо, СА, генеральный штаб, верховное командование германских вооруженных сил. Мы, немцы, на этом процессе слушатели. Не мы его добились, не мы его ведем, хотя обвиняе­мые — люди, ввергшие нас в беду. «У немцев, право же, не меньше счетов с обвиняемыми, чем у остального мира», — говорит Джексон. Иные немцы чувствуют себя обиженными этим процессом. Такое чувство понятно. Оно ос­новано на том же, на чем, с другой стороны, осно­вано обвинение всего немецкого населения в пре­ступлениях гитлеровского режима. Каждый гражданин отвечает за дела и страдания своего го­сударства и участвует в них. Преступное государ­ство — обуза для всего народа. Поэтому в том, как поступают с руководителями государства, даже если они преступники, гражданин этого государ­ства чувствует и отношение к себе. В них и с ними осуждается данный народ. Поэтому оскорбления и унижения, выпадающие на долю руководителей государства, воспринимаются народом как оскор­бление и унижение его самого. И отсюда инстинк­тивное, поначалу еще неосознанное неприятие этого процесса. На самом же деле мы должны здесь проник­нуться мучительным сознанием политической от­ветственности. Мы должны испытать чувство уни­жения, поскольку этого требует политическая ответственность. Через это мы поймем свое пол­ное политическое бессилие и то, что мы не являемся политическим фактором. Но все зависит от того, как мы воспримем, ис­толкуем, освоим и во что превратим свою ин­стинктивную уязвленность. Есть возможность отвергнуть обиду с порога. Тогда выискиваются основания оспорить весь этот процесс, его правомерность, его правдивость, его цель. 1. Выдвигаются общие соображения: войны проходят через всю историю, и войны еще будут. Не народ ведь виноват в войне. Природа человека, его универсальная виновность приводит к войнам. Это поверхностность совести, которая сама себя объявляет невиновной. Это самоуверенность, ко­торая своим нынешним поведением как раз и спо­собствует будущим войнам. На это надо возразить: на сей раз не подлежит сомнению, что Германия планомерно готовила войну и начала ее без всякой провокации с другой стороны. Дело обстоит совершенно иначе, чем в 1914 году. На Германию возлагают вину не за войну, а за эту войну. А эта война сама — нечто новое, нечто иное в небывалой всемирно-истори­ческой обстановке. Этот упрек Нюрнбергскому процессу по-дру­гому выражается примерно так: есть что-то нераз­решимое в человеческом бытии, снова и снова за­ставляющее решать силой то, о разрешении чего надо «молить небо». У солдата есть рыцарские чувства, и даже когда он побежден, его можно обидеть, обращаясь с ним не по-рыцарски. На это надо возразить: Германия совершила множество действий, которые (вне всякой рыцар­ственности и вопреки международному праву) привели к истреблению групп населения и прочей бесчеловечности. Поведение Гитлера с самого на­чала было направлено против всякой возможнос­ти примирения. Возможны были только победа или гибель. Теперь налицо последствия гибели. Всякое требование рыцарственности — даже когда множество отдельных солдат и целых частей неви­новны и со своей стороны всегда вели себя по-ры­царски, — всякое требование рыцарственности необоснованно, коль скоро вермахт как организа­ция выполнял преступные приказы Гитлера. На­плевав на рыцарственность и великодушие, нель­зя потом притязать на них в собственных интересах. Эта война возникла не из-за безвы­ходного противоречия между существами одной породы, которые по-рыцарски пошли на бой, а была по своему происхождению и проведению преступным коварством и полной разнузданнос­тью воли к уничтожению. Даже на войне можно обуздать себя. Положе­нием Канта «на войне нельзя допускать действий, делающих примирение в дальнейшем просто не­возможным» — этим положением Канта гитлеров­ская Германия первой пренебрегла в принципе. Вследствие этого насилие, одинаковое по сути с первобытных времен, но в своих истребительных возможностях зависящее от техники, ограничений сегодня не знает. Начать войну при нынешней об­становке в мире — вот что чудовищно. Говорят, этот процесс для всех немцев — на­циональный позор. Будь хотя бы немцы в суде, немца судили бы немцы. На это надо возразить: национальный позор состоит не в суде, а в том, что к нему привело, в самом факте этого режима и его действий. Созна­ние национального позора для немца неизбежно. Оно направлено не в ту сторону, если обращено к этому процессу, а не к его истоку. Далее: если бы победители учредили немецкий суд или ввели немцев в состав суда, от этого бы ничего не изменилось. Они оказались бы в суде не в силу самоосвобождения немцев, а по милости победителя. Процесс — это результат того факта, что не мы освободили себя от преступного режи­ма, а союзники освободили нас от него. Возражают: как можно в сфере политическо­го суверенитета говорить о преступлениях? Если с этим согласиться, то победитель может объявить преступником побежденного, тогда кончается смысл и тайна власти, которая — от Бога. Фигуры, которым повиновался народ, — а таковою раньше был кайзер Вильгельм II, сегодня «фюрер», — счи­таются священными. На это надо возразить: речь идет о привычке мышления, созданной традицией государствен­ности в Европе, традицией, которая дольше всего держалась в Германии. Но сегодня ореол святости вокруг глав государств исчез. Они люди и отвеча­ют за свои поступки. После того как европейские народы судили и обезглавили своих монархов, перед народами стоит задача: держать под контро­лем свое руководство. Государственные акты — это в то же время персональные акты. Люди как отдельные лица стоят за ними и держат за них ответ. Юридически выдвигается такой довод: пре­ступления существуют лишь в мерках законов. Нарушение этих законов есть преступление. Пре­ступление должно быть однозначно определено, и его состав должен быть однозначно определен. В особенности: nulla poena sine lege, то есть: приго­вор может быть вынесен только по закону, суще­ствовавшему перед совершением преступления. А в Нюрнбергском суде имеют обратную силу законы, установленные теперь победителями. На это надо возразить: в смысле человечности, прав человека и естественного права, а также в смысле европейских идей свободы и демократии законы, по меркам которых можно определить преступления, уже существуют. Кроме того, есть договоры, устанавливаю­щие, если они добровольно подписаны обеими сторонами, такое преимущественное право, ко­торое в случае нарушения договора может слу­жить мерилом. Но где же решающая инстанция? В мирных ус­ловиях государственности это суды. После войны это может быть только суд победителя. Отсюда еще один аргумент: власть победите­ля не есть право. Успех — это не инстанция для права и для истины. Трибунал, который мог бы объективно расследовать и осудить военную вину и военные преступления, невозможен. Такой суд всегда пристрастен. Суд из нейтральных лиц тоже был бы пристрастен, ибо нейтральные лица бес­сильны и фактически повинуются победителям. Свободно судить мог бы только суд, за которым бы стояла власть, способная и насильственно на­вязать свое решение обеим тяжущимся сторонам. Аргумент мнимости этого права продолжает: после каждой войны вину сваливают на побеж­денного. Его вынуждают признать свою вину. Следующая за войной экономическая эксплуата­ция маскируется под возмещение ущерба. Грабеж выдается за юридический акт. Если нет свободно­го права, то уж лучше откровенное насилие. Это честнее, и это легче вынести. Есть только власть победителя. Сам по себе упрек в преступлении всегда может быть взаимным — дать ход этому уп­реку может лишь победитель. Он делает это без­оглядно, беря мерилом исключительно собствен­ную выгоду. Все прочее — маскировка того, что на самом деле есть насилие и произвол обладающего нужной для этого властью. Мнимость суда проявляется, наконец, в том, что действия, объявленные преступными, выно­сятся на суд лишь тогда, когда они совершены по­бежденным государством. Такие же действия со стороны суверенных или победивших государств обходятся молчанием, не разбираются и подавно не наказуются. На это надо возразить: власть и сила — дейст­вительно решающая реальность в мире человека. Но не единственная. Абсолютизация этой реаль­ности уничтожает всякую надежную связь между людьми. При такой абсолютизации никакой дого­вор невозможен. Как это Гитлер и в самом деле сказал, договоры в силе лишь до тех пор, пока они отвечают собственным интересам. По такому принципу он и действовал. Но этому противосто­ит воля, которая, несмотря на признание реаль­ности власти и действенности этого нигилисти­ческого взгляда, считает их чем-то таким, чего быть не должно и что поэтому нужно всеми сила­ми изменить. Ведь в человеческих делах реальность еще не есть истина. Напротив, этой реальности нужно противопоставить другую реальность. А наличие таковой зависит от воли человека. Каждый должен при всей своей свободе знать, на чем он стоит и чего он хочет. С этой позиции надо сказать: процесс как новая попытка упорядочить мир не теряет своего смысла, если он еще не в состоянии опереться на какой-то законный мировой порядок, а поневоле увязает сегодня в политике. Он еще не происходит как судебный процесс внутри замкнутого государ­ственного строя. Поэтому Джексон откровенно сказал, что «если бы защите разрешили отклониться от обви­нения, строго ограниченного обвинительным за­ключением, процесс затянулся бы и суд запутался бы в неразрешимых политических спорах». Это значит также, что защита должна зани­маться не вопросом виновности в войне, захваты­вающим всякие исторические предпосылки, а только одним вопросом: кто начал эту войну. Кроме того, защита не вправе ссылаться на другие случаи подобных преступлений или обсуждать их: политическая необходимость устанавливает гра­ницу дискуссии. Но из этого не следует, что все становится тем самым неправдой. Напротив, трудности, возражения высказаны откровенно, хотя и коротко. Нельзя отрицать того основополагающего факта, что главной отправной точкой является успех в борьбе, а не один лишь закон. В большом, как и в малом, справедливо то, что иронически го­ворилось по поводу, например, воинских проступ­ков: тебя наказывают не из-за закона, а потому, что попался. Но из этой основополагающей ситуа­ции не следует, что после успеха человек не спосо­бен, в силу своей свободы, претворить свою власть в осуществление права. И даже если это происхо­дит не полностью, даже если право возникает лишь в каком-то объеме, то и тогда на пути к упо­рядочению мира достигается уже многое. Сдержи­вание как таковое создает пространство раздумья и проверки, пространство ясности, а тем самым и тем решительнее сознание непреходящего значе­ния силы как таковой. Для нас, немцев, этот процесс имеет то пре­имущество, что он устанавливает различие между определенными преступлениями руководителей и именно коллективно не осуждает народ. Но процесс этот значит гораздо больше. Он должен впервые и навсегда объявить войну пре­ступлением и сделать из этого выводы. То, что на­чалось с пактом Келлога*, должно впервые осуще­ствиться. Величие этой попытки не подлежит сомнению, как и добрая воля многих ее участни­ков. Попытка эта может показаться фантастичес­кой. Но если нам станет ясно, о чем идет речь, мы будем с трепетом ждать того, что произойдет. Раз­ница лишь в том, предполагаем ли мы с нигилис­тическим торжеством заранее, что это будет мни­мый процесс, или горячо желаем, чтобы он удался. Все зависит от того, как он будет проходить, каковы будут его содержание, его итог, его моти­вировки, насколько цельным останется этот про­цесс в памяти. Все зависит от того, признает ли мир то, что здесь сделано, правдой и правом, при­дется ли согласиться с этим и побежденным, уви­дит ли здесь позднее история справедливость и ис­тину. Но решается это не только в Нюрнберге. Суще­ственно вот что: станет ли Нюрнбергский процесс звеном в череде осмысленно конструктивных по­литических действий, даже если таковые еще часто будут перечеркиваться заблуждениями, не­разумием, бессердечностью и ненавистью, — или же мерило, которое поставят здесь над человечест­вом, в конце концов отвергнет и державы, кото­рые сейчас возводят его. Державы, учреждающие Нюрнберг, свидетельствуют тем самым, что, под­чиняясь мировому порядку, они в содружестве хотят мирового правительства. Они свидетельст­вуют, что действительно хотят взять на себя ответ­ственность за человечество как результат их побе­ды, а не только за свои собственные государства. Такое свидетельство не смеет быть лжесвидетель­ством. На все возражения против данного процесса надо поэтому ответить: в Нюрнберге речь идет о чем-то действительно новом. Нельзя отрицать, что все, о чем в этих возражениях говорится, пред­ставляет собой возможную опасность. Но невер­ны, во-первых, те альтернативы, которые из-за каких-то недостатков, ошибок, шероховатостей в частностях отвергают все вообще, ведь главное — это направление действий, непоколебимое терпе­ние действенной ответственности держав. Проти­воречия в частностях должны быть преодолены действиями, направленными среди смуты к миро­вому порядку. Неверно, во-вторых, настроение возмущенной агрессивности, которая заранее го­ворит «нет». То, что происходит в Нюрнберге, сколько бы это ни вызывало возражений, есть слабое, дву­смысленное предвестие мирового порядка, необ­ходимость которого начинает сегодня ощущать человечество. Это совершенно новая ситуация: мировой порядок, конечно, отнюдь не у дверей — до его осуществления будут еще большие кон­фликты и неисчислимые опасности войн, — но он уже показался возможным мыслящему человече­ству, уже чуть забрезжил зарей на горизонте, тогда как в случае, если он не удастся, человечество ока­жется перед страшной угрозой самоуничтожения. У совсем уж бессильного единственная под­держка — целостность мира. Перед лицом небы­тия он хватается за корни и за что-то всеобъемлю­щее. Поэтому именно немцам мог бы открыться необыкновенный смысл этого предвестия. Наше собственное благополучие в мире обу­словлено мировым порядком, который в Нюрн­берге еще не устанавливается, но на который Нюрнберг указывает. Политическая виновность За преступление преступника постигает нака­зание. Если Нюрнбергский процесс ограничива­ется преступниками, то это снимает бремя с не­мецкого народа. Но не настолько, чтобы он оказался свободен от всякой вины. Напротив. Тем яснее становится истинная наша вина в своей сути. Мы были германскими гражданами, когда со­вершал преступления режим, называвший себя немецким, притязавший быть Германией и с виду имевший на это право, ибо он обладал государст­венной властью и до 1943 года не встречал опасного для себя противодействия. Уничтожение всякой порядочной, подлинной немецкой государственности имеет причиной, должно быть, и поведение большинства немецко­го населения. Народ отвечает за свою государст­венность. Перед лицом преступлений, совершенных от имени Германской империи, ответственность воз­лагается и на каждого немца. Мы «отвечаем» кол­лективно. Спрашивается, в каком смысле каждый из нас должен чувствовать ответственным и себя. Несомненно — в политическом смысле ответст­венности каждого гражданина за действия, совер­шаемые государством, гражданином которого он является. Необязательно, однако, поэтому и в мо­ральном смысле фактического или интеллектуаль­ного участия в преступлениях. Должны ли мы, немцы, нести ответственность за злодеяния, учи­ненные над нами немцами, или за злодеяния, от которых мы как бы чудом спаслись? Да — по­скольку мы допустили, чтобы такой режим у нас возник. Нет — поскольку многие из нас в душе были противниками всего этого зла и никаким по­ступком, никаким внутренним мотивом не обре­кали себя на признание своей нравственной сови­новности. Считать ответственным не значит признать морально виновным. Коллективная виновность, таким образом, хоть и существует как политическая ответствен­ность граждан, но это не значит, что она тождест­венна по смыслу моральной и метафизической, а также уголовной виновности. Взять на себя поли­тическую ответственность, спору нет, тяжело ввиду ее ужасных последствий и для каждого в отдельности. Она означает для нас полное полити­ческое бессилие и нищету, которая надолго выну­дит нас жить в голоде и холоде или на грани их и в напрасных усилиях. Но эта ответственность как таковая не задевает душу. Политический поступок совершает в совре­менном государстве каждый, по меньшей мере своим голосованием на выборах или своей неяв­кой на выборы. Смысл политической ответствен­ности не позволяет уклониться от нее никому. Потерпев неудачу, политически активные люди обычно потом оправдываются. Но в полити­ческих делах такие оправдания ничего не стоят. Мол, намерения у них были самые лучшие, мол, они желали добра. Гинденбург, например, не хотел ведь губить Германию, не хотел отдавать ее Гитлеру. Это ему не поможет, он это сделал, а это-то и важно в политике. Или они, мол, видели грозящую беду, говорили об этом, предостерегали. Но это в политике не считается, коль скоро из этого не последовали действия и коль скоро эти действия не увенчались успехом. Можно подумать: но ведь есть же люди полнос­тью аполитичные, жившие вне общества, монахи, например, отшельники, ученые, исследователи, художники. Если они действительно аполитичны, то на них-то вина не лежит. Но политическая ответственность лежит и на них, потому что и они обязаны своей жизнью дан­ному государственному укладу. В современных го­сударствах быть вне общества нельзя. Хочется, конечно, допустить возможность от­страниться, но допустить ее можно только с этим ограничением. Нам хочется признавать и любить аполитичное существование. Но, перестав участво­вать в политике, аполитичные теряют и право судить о конкретных политических действиях текущего дня, то есть право самим заниматься безопасной по­литикой. Аполитичность требует от человека само­отстранения от политической деятельности любого рода, а политическую ответственность снимает с него не в любом смысле. Моральная виновность Каждый немец проверяет себя: в чем моя вина? Вопрос о виновности применительно к отдель­ному человеку, поскольку он сам себя просвечива­ет насквозь, мы назовем моральным. Тут между нами, немцами, существуют самые большие раз­личия. Конечно, приговор выносит только каждый себе самому; общаясь, мы можем говорить друг с другом и морально помочь друг другу добиться яс­ности. Моральное осуждение другого остается, од­нако, in suspenso* — в отличие от уголовного и от политического. Граница, у которой кончается и возможность морального суждения, лежит там, где мы чувству­ем, что другой ни о каком моральном самопросвечивании и не помышляет, — где в аргументации нам слышится только софистика, где собеседник вовсе, кажется, и не слушает нас. Гитлер и его со­общники, это маленькое меньшинство в несколь­ко десятков тысяч, пребывают вне моральной ви­новности до тех пор, пока они вообще не чувствуют за собой вины. Они, кажется, не спо­собны раскаяться и измениться. Они такие, какие они есть. В отношении таких людей остается только насилие, потому что они сами живут только на­силием. Моральная виновность, однако, существует у всех, у кого есть совесть и кому не чуждо раскаянье. Морально виновны способные к покаянию, те, что знали или могли знать, а все-таки шли путями, кото­рые при самопросвечивании предстают им преступ­но-ошибочными, — одни из них закрывали глаза на происходившее, другие поддавались одурманива­нию и соблазну, третьи продавались за личные блага, четвертые повиновались из страха. Предста­вим себе некоторые из этих возможностей: а) Жизнь в маске — неизбежная для того, кто хотел выжить, — влекла за собой моральную ви­новность. Лживые заявления о лояльности перед грозными инстанциями вроде гестапо, такие жесты, как приветствие «хайль Гитлер», участие в собраниях и многое другое, что влекло за собой видимость участия, — за кем из нас в Германии никогда не было такой вины? Заблуждаться на этот счет может только забывчивый, потому что заблуждаться он хочет. Маскировка была одной из основных черт нашего существования. Она отяго­щает нашу нравственную совесть. б) Больше волнует человека в момент ее пони­мания вина, вызванная лживой со­вестью. Многие молодые люди просыпаются с ужасным сознани­ем: моя совесть меня обманула — на что еще я могу положиться? Я думал, что жертвую собой ради благороднейшей цели, что желаю самого луч­шего. Каждый, кто так ужаснется, проверит себя, виновен ли он был в неясности и в нежелании ви­деть, в сознательном замыкании, изоляции собст­венной жизни в «благопристойной» сфере. Здесь надо прежде всего видеть разницу между солдатской честью и политическим смыслом. Ибо сознание солдатской чести остается защищенным от любых рассуждений о виновности. Кто был верен в товариществе, стоек в опасности, проявил мужество и деловитость, тот вправе сохранять что-то неприкосновенное в своем чувстве собственно­го достоинства. Это чисто солдатское и в то же время человеческое начало одинаково у всех наро­дов. Его проявление не только не вина, но, коль скоро оно не запятнано злодеяниями или выпол­нением явно злодейских приказов, некая основа, некий смысл жизни. Но проявление солдатского начала нельзя ото­ждествлять с делом, за которое сражались. Солдат­ское начало не освобождает от вины за все другое. Безоговорочное отождествление фактического государства с немецкой нацией и армией — это вина лживой совести. Тот, кто был безупречен как солдат, мог стать жертвой фальсифицированной совести. Благодаря этому оказалось возможным творить и терпеть из-за национальных убеждений явное зло. Отсюда чистая совесть при злых делах. Однако долг перед отечеством гораздо глубже, чем слепое повиновение тем или иным правите­лям. Отечество уже не отечество, если разрушается его душа. Мощь государства сама по себе — не цель, напротив, она губительна, если это государ­ство уничтожает немецкую сущность. Поэтому долг перед отечеством отнюдь не вел последова­тельно к повиновению Гитлеру и к убежденности, что и как гитлеровское государство Германия не­пременно должна победить в войне. Вот в чем за­ключается лживая совесть. Это непростая вина. Это в то же время и трагическое смятение, особен­но большой части несведущей молодежи. Долг перед отечеством — это полная самоотдача ради высочайших требований, предъявляемых нам на­шими лучшими предками, а не идолами лживой традиции. Поразительно поэтому, как, несмотря на все зло, удавалось самоотождествление с армией и го­сударством. Ведь эта обязательность слепого на­ционального взгляда — понятная лишь как пос­ледняя гнилая опора теряющего веру мира — была, по совести, одновременно моральной виной. Эта вина стала возможной и благодаря неверно понятому библейскому изречению «будь покорен имеющим власть над тобой»*, окончательно выродилась в удивительную покорность приказу на военный манер. «Это приказ» — для многих эти слова звучали и еще звучат патетически, выражая высший долг. Но они одновременно и освобожда­ли от вины, равнодушно утверждая неизбежность зла и глупости. Безусловной моральной виной ста­новилось такое поведение в раже послушания, по­ведении инстинктивном, считающем себя добро­совестным, а на самом деле ничего общего с совестью не имеющем. Из отвращения к нацистской власти многие после 1933 года избирали офицерскую карьеру, потому что казалось, что только здесь царит при­стойная атмосфера, не подверженная влиянию партии, враждебная партии, как бы отрицающая власть партии. И это тоже было заблуждением со­вести, последствием которого — после устранения всех самостоятельных генералов старой школы — оказалось в конце концов нравственное разложе­ние немецкого офицера на всех руководящих по­стах, несмотря на множество славных, даже благо­родных служак, которые тщетно искали здесь спасения, как того требовала от них обманчивая совесть. Именно тогда, когда с самого начала человек действует по честному разумению и доброй воле, его разочарование, в том числе и в себе, особенно велико. Оно приводит к проверке и самой искрен­ней веры вопросом: насколько ответствен я за свою иллюзию, за всякую иллюзию, которую я питаю. Пробуждение, распознание этой иллюзии не­обходимо. Оно сделает из идеалистов-юнцов стойких, нравственно надежных, политически трезвых немецких мужчин, которые смиренно примут свою судьбу. в) Частичное одобрение национал-социализ­ма, половинчатость, а порой внутреннее приспособление и примирение, было моральной виной, лишенной какого бы то ни было трагизма, свойст­венного предыдущим разновидностям вины. Такая аргументация: «Ведь есть в этом и хоро­шее», такая готовность к мнимо справедливому признанию была у нас распространена. Правди­вым могло быть только радикальное «либо—либо». Если я признаю порочный принцип, то все скверно, и даже хорошие с виду последствия — вовсе не то, чем они кажутся. Из-за того, что эта ошибочная объективность была готова признать в национал-социализме мнимо хорошее, даже близ­кие прежде друзья становились друг другу чужи­ми, с ними уже нельзя было говорить откровенно. Тот, кто еще недавно сетовал, что нет мученика, который пожертвовал бы собой, выступив за прежнюю свободу и против несправедливости, — тот же человек мог восхвалять как высокую заслу­гу уничтожение безработицы (путем вооружения и жульнической финансовой политики), мог в 1938 году приветствовать захват Австрии как осущест­вление старого идеала единой империи, а в 1940-м подвергать сомнению нейтралитет Голландии и оправдывать гитлеровскую агрессию, и главное — радоваться победам. г) Многие предавались удобному самообману: они, мол, потом изменят это порочное государст­во, партия исчезнет, самое позднее — со смертью фюрера. Сейчас надо во всем участвовать, чтобы изнутри поворачивать все к добру. Вот типичные разговоры. С офицерами: «Мы устраним национал-социа­лизм после войны именно на основе нашей побе­ды: пока надо держаться вместе, привести Герма­нию к победе; когда горит дом, сперва тушат огонь, а потом спрашивают, кто устроил пожар». Ответ: после победы вас распустят, вы с радостью пойдете по домам, оружие останется только у СС, и террористический режим национал-социализма перерастет в рабовладельческое государство. Ни­какая индивидуальная человеческая жизнь не будет возможна. Будут сооружаться пирамиды, строиться и перестраиваться дороги и города по прихоти фюрера. Будет развиваться огромный ме­ханизм вооружения для окончательного завоева­ния мира. С преподавателями высшей школы: «Мы пар­тия фронды. Мы отваживаемся на непринужден­ные дискуссии. Мы достигаем духовных целей. Мы все постепенно преобразуем в прежнюю не­мецкую духовность». Ответ: вы заблуждаетесь. Вам предоставляют свободу шута при условии неукос­нительного послушания. Вы молчите и уступаете. Ваша борьба — видимость, для руководства жела­тельная. Вы только помогаете похоронить немец­кий дух. У многих интеллигентов, которые участвовали в событиях 1933 года, стремились достичь руково­дящего положения и по своим взглядам публично взяли сторону новой власти, интеллигентов, кото­рые позднее, будучи лично оттеснены, возмуща­лись, но чаще продолжали одобрять режим, пока неблагоприятный исход войны не стал в 1942 году очевиден и не сделал их наконец противниками режима, — у многих из этих интеллигентов есть такое чувство, что они пострадали от нацистов и потому призваны прийти им на смену. Сами они считают себя антинацистами: они, мол, в духов­ных вопросах были правдивы и беспристрастны, хранили традиции немецкого духа, предотвраща­ли всяческое разрушение, делали какие-то добрые дела. Возможно, среди них окажутся люди, винов­ные из-за косности своего мышления, которое хоть и не совпадает с партийными доктринами, но в действительности, не отдавая себе в том отчета, сохраняет при видимости перемены и враждеб­ности внутреннюю позицию национал-социализ­ма. Из-за этого мышления, может быть, им изна­чально сродни то, что было бесчеловечной, диктаторской, мертвяще-нигилистической сущ­ностью национал-социализма. Кто в 1933 году, бу­дучи зрелым человеком, обладал внутренней убежденностью, коренившейся не только в поли­тическом заблуждении, но и в усиленном благода­ря национал-социализму чувстве бытия, тот не очистился иначе, как через переплавку, которая должна зайти, может быть, глубже всякой другой. Кто вел себя так в 1933 году, остался бы без нее внутренне хрупким и способным к фанатизму в дальнейшем. Кто участвовал в расовом безумии, кто питал иллюзии относительно строительства, которое основывалось на обмане, кто мирился с уже тогда совершенными преступлениями, тот не только ответствен, но и обязан нравственно обно­виться. Может ли он обновиться и каким образом, это только его дело, об этом извне трудно судить. д) Есть разница между активными и пассивными. Политические деятели и исполнители, руково­дители и пропагандисты виновны. Если они и не совершили уголовных преступлений, то все же из-за своей активности они несут поддающуюся по­ложительному определению вину. Однако каждый из нас несет вину, поскольку он оставался бездеятелен. Вина пассивности другая. Бессилие извиняет; морального требования полез­ной смерти не существует. Еще Платон считал есте­ственным в бедственные времена при отчаянном положении прятаться, чтобы выжить. Но пассив­ность знает свою, моральную вину за каждую упу­щенную по небрежности возможность защитить гонимого, облегчить зло, оказать противодейст­вие. В покорности бессилия всегда оставалась воз­можность пусть не безопасных, но при осторожнос­ти все-таки эффективных действий. Боязливо упустив такую возможность, каждый в отдельности признает своей моральной виной слепоту к беде другого, душевную черствость, внутреннюю незадетость случившейся бедой. е) Моральная виновность во внешнем примы­кании, роль попутчика объединяют в какой-то мере очень многих из нас. Чтобы устроить свою жизнь, не потерять своего положения, не загубить свои шансы, человек становился членом партии и соблюдал все другие формальности. Никто не получит за это полного оправдания, тем более что было много немцев, которые дейст­вительно не совершили такого акта приспособле­ния и взяли на себя все невыгодные последствия этого. Надо представить себе, какова была обстанов­ка году в 1936-м или 1938-м. Партия была государ­ством. Такое положение, казалось, закрепилось надолго. Только война могла свалить этот режим. Все державы заключали договоры с Гитлером. Все хотели мира. Немец, который не желал оказаться совсем в стороне, потерять свою профессию, по­вредить своему делу, должен был подчиниться, тем более человек молодой. Принадлежность к партии или к профессиональному союзу была уже не политическим актом, а скорее актом милости государства, допускающего данное лицо. «Значок» нужен был как внешний знак, без внутреннего со­гласия. Тому, от кого тогда требовали куда-то вступить, трудно было отказаться. Для смысла примыкания имеет решающее значение, при каких обстоятельствах и по каким мотивам чело­век стал членом партии. У каждого года и каждой ситуации есть свои оправдания и свои отягчаю­щие обстоятельства, различить которые можно только в каждом индивидуальном случае. Метафизическая виновность Мораль тоже всегда определяется мирскими целями. Морально я могу быть обязан рисковать своей жизнью, если надо что-то осуществить. Но морально несостоятельно требование, чтобы кто-то жертвовал жизнью, зная наверняка, что этим ничего не достигнешь. Морально требование риска, но не требование, чтобы кто-то выбрал вер­ную смерть. Скорее морально в обоих случаях тре­бование противоположного: не делать бессмыс­ленных вещей для мирских целей, а сохранить себя для их осуществления. Но есть в нас сознание своей виновности, у ко­торого источник другой. Метафизическая винов­ность — это отсутствие абсолютной солидарности с человеком как с человеком. Она не снимает своей претензии и тогда, когда морально осмыс­ленное требование уже исключается. Эта солидар­ность нарушена, если я присутствовал при неспра­ведливостях и преступлениях. Недостаточно того, что я с осторожностью рисковал жизнью, чтобы предотвратить их. Если они совершились, а я при этом был и остался жив, тогда как другого убили, то есть во мне какой-то голос, благодаря которому я знаю: тот факт, что я еще жив, — моя вина. Когда и ноябре 1938 года горели синагоги и впервые депортировали евреев, вина за эти пре­ступления была, конечно, прежде всего моральная и политическая. Двоякая вина лежала на тех, у кого еще была власть. Генералы при этом присутствовали. В каждом городе, когда совершались преступле­ния, мог вмешаться комендант. Ведь долг солда­та защищать всех, когда преступления соверша­ются в таком объеме, что полиция не может предотвратить их или не справляется со своей задачей. Они бездействовали. Они предали в этот момент славные прежде моральные тради­ции немецкой армии. Их это не касалось. Они отреклись от души немецкого народа ради абсо­лютно автономного военного механизма, подчи­няющегося приказам. Среди нашего населения многие, правда, были возмущены, многие охвачены ужасом, предчувст­вуя беду. Но еще большее число людей продолжа­ло без помех заниматься своими делами, общаться и развлекаться как ни в чем не бывало. Это мо­ральная вина. А те, кто в отчаянии полного бессилия не мог этому помешать, — те от сознания метафизичес­кой вины сделали в своем внутреннем развитии еще один шаг. Выводы а) Последствия виновности В том, что мы, немцы, что каждый немец в каком-то смысле виновен, — в этом, если наши рас­суждения были не совсем неосновательны, не может быть сомнения: Каждый немец без исключения несет поли­тическую ответственность. Он должен участвовать в возмещении ущерба в юридически установлен­ной форме. Он должен страдать от результатов действий победителей, от их волевых решений, от их разногласий. Мы не в состоянии оказывать здесь какое-либо влияние как фактор силы. Только разумно излагая факты, указывая на возможности и опасности, можно участвовать в подготовке решений. В подобающей форме можно обращаться к победителям с доводами. Не каждому немцу, даже очень малому мень­шинству немцев, приходится нести наказание за преступления, другому меньшинству приходится расплачиваться за национал-социалистическую деятельность. Защищаться разрешается. Судят суды победителей и учрежденные ими немецкие инстанции. У каждого немца, наверное, — хотя и у каждо­го по-своему — найдется повод проверить себя с моральной стороны. При этом, однако, ему не нужно признавать никакой инстанции, кроме собственной совести. Каждый немец, способный понимать, изме­нит, наверное, благодаря метафизическому опыту такой беды свое жизневосприятие и свое самосо­знание. Как это произойдет — никто не может ни предписать, ни предвосхитить. Это дело каждого в отдельности. То, что из этого возникнет, станет в будущем основой немецкой души. Эти разграничения можно использовать со­фистически, чтобы освободиться от всего вопроса виновности, например, так: Политическая виновность — хорошо, но она ограничивает только мои материальные средства, а внутри-то она меня вовсе не задевает. Уголовная виновность — она ведь касается очень немногих, не меня, ко мне это не имеет от­ношения. Моральная виновность — мне говорят, что критерий — собственная совесть, другие не смеют упрекать меня. А уж моя совесть обойдется со мной по-дружески. Все не так скверно — подве­дем черту и начнем новую жизнь. Метафизическую виновность — ее и вовсе, как было сказано, никто не должен приписывать дру­гому. Ее, мол, я должен увидеть, изменяясь. Это бредовая мысль какого-то философа. Такого не бывает. А если бывает, то я ничего подобного не замечал. Об этом мне можно не беспокоиться. Наше расщепление понятий виновности может стать уловкой, помогающей снять с себя вину. Разграничения находятся на переднем плане. Они могут заслонить первопричину и целое. б) Коллективная виновность Разграничив моменты виновности, мы в конце концов возвращаемся к вопросу о коллективной ви­новности. Разграничение, при всей своей правильности и разумности, несет в себе описанный выше со­блазн — вообразить, будто такими разграничения­ми ты снял с себя вину, облегчил свое бремя. При этом опускается нечто такое, что в коллективной виновности, несмотря ни на что, явно присутству­ет. Грубость мышления в категориях коллектива и осуждения коллективов не препятствует чувству нашей общности. В конечном счете, спору нет, истинный кол­лектив — это общность всех людей перед Богом. Каждый волен в чем-то освободиться от привя­занности к государству, народу, группе, чтобы прорваться к невидимой солидарности людей как людей доброй воли и как людей, связанных общей виной человеческого бытия. Но исторически мы привязаны к более близ­ким и более узким сообществам, и без них мы бы канули в бездну. Политическая ответственность и коллективная виновность Факты таковы: суждения и чувства людей во всем мире определяются в большой мере коллек­тивистскими представлениями. На немца, кем бы немец ни был, смотрят сегодня в мире как на кого-то, с кем лучше не иметь дела. Немецкие евреи за границей нежелательны как немцы и счи­таются, по существу, немцами, не евреями. Вслед­ствие такого коллективистского мышления поли­тическая ответственность становится в то же время и наказанием на основании нравственной виновности. Такое коллективистское мышление часто возникало в истории. Варварство войны об­рекало все население в целом на грабежи, наси­лия, продажу в рабство. Вдобавок на долю не­счастных выпадало еще и моральное уничтожение во мнении победителей. Человек должен не толь­ко покориться, но и признать это и покаяться. Всякий, мол, немец, христианин, иудей ли, во власти дьявола. Факт этого распространенного в мире, хотя и не всеобщего мнения снова и снова подбивает нас не только воспользоваться для защиты нашим простым отделением политической ответствен­ности от моральной виновности, но и проверить, много ли правды содержит в себе коллективист­ское мышление. Мы не отказываемся от такого отделения, но мы должны ограничить его, отме­тив, что поведение, приведшее к ответственности, основано на общей политической обстановке, ко­торая носит характер как бы моральный, потому что тоже определяет мораль индивидуума. От этой обстановки индивидуум не может отделить себя полностью, потому что он, осознанно или неосо­знанно, живет как ее элемент, который никак не может уйти от влияния среды, даже находясь в оп­позиции. Есть что-то вроде моральной коллектив­ной виновности в том образе жизни населения, который я, как отдельное лицо, разделяю и из ко­торого возникают политические реальности. Ведь политическая обстановка и весь образ жизни людей неразделимы. Нельзя абсолютно от­делить политику от принадлежности к роду чело­веческому, человек не отшельник, гибнущий в одиночку. Политическая обстановка сформировала швей­царца, голландца и веками воспитывала в нас, немцах, послушание, династические убеждения, равнодушие и безответственность в отношении по­литической реальности — и что-то от этого в нас есть, даже если мы против такого поведения. Что все население, по сути, расплачивается за последствия действий государства — quidquid delirant reges, plectuntur Achivi* — это просто проверен­ный опытом факт. Что оно, население, знает о своей ответственности — это первый признак про­буждающейся в нем политической свободы. Толь­ко если есть и признается такое знание, свобода действительно приходит, а не остается только внешним притязанием несвободных людей. Внутренняя политическая несвобода послуш­на, а с другой стороны, она не чувствует себя ви­новатой. Сознание своей ответственности — это начало внутреннего переворота, стремящегося осуществить политическую свободу. Противоположность свободного и несвободно­го образа мыслей видна, например, во взгляде на руководителя государства. Кто-то спросил: несут ли народы вину за руководителей, которых они терпят? Например, Франция за Наполеона. Под­разумевается, что подавляющее большинство шло за Наполеоном, желало могущества и славы, кото­рые он стяжал. Наполеон был возможен только потому, что французы желали его. Его величие — точность, с какой он понял, чего ждали народные массы, что желали слышать, каких желали иллю­зий, каких материальных реальностей. По праву ли сказал Ленц: «Государство вступило в ту жизнь, которая соответствовала гению Франции»? Да, какой-то части, какой-то ситуации соответствова­ла — но не гению же народа! Кто может опреде­лить гений народа подобным образом? Этот же самый гений породил и другие реальности. Возможен такой ход мыслей: как мужчина от­вечает за выбор возлюбленной, с которой он свя­жет браком свою судьбу, так отвечает народ за того, кому он повинуется. Ошибка — это вина. За ее последствия надо жестоко расплачиваться. Но это-то как раз и неверно. Что возможно и что по­добает в браке, то в государстве уже в основе своей пагубно — непременная связанность с каким-либо человеком. Верность свиты — это неполити­ческие отношения в узких кругах и в примитив­ных условиях. В свободном государстве все подлежит контролю и замене. Отсюда двойная вина: во-первых, вообще без­оговорочная политическая покорность какому-либо руководителю, а во-вторых, сущность руко­водителя, которому ты подчинился. Атмосфера подчинения — это как бы коллективная вина. Собственное сознание коллективной винов­ности Мы чувствуем и какую-то свою вину за дейст­вия членов нашей семьи. Эту совиновность нельзя объективировать. Любую разновидность ответст­венности всех членов семьи за действия, совер­шенные одним из ее членов, мы бы отвергли. Но мы, будучи одной крови, все-таки склонны чувст­вовать себя задетыми, если кто-то из нашей семьи поступает несправедливо, а потому склонны даже, в зависимости от характера поступка и жертвы не­справедливости, как-то загладить эту вину, даже если ни моральной, ни юридической ответствен­ности мы за нее не несем. Так немец — то есть человек немецкоязыч­ный — чувствует себя причастным ко всему, что порождено немецкостью. Не ответственность гражданина государства, а причастность человека, принадлежащего немецкой духовной жизни и психике, каковым я являюсь вместе с другими людьми этого же языка, этого же происхождения, этой же судьбы, становится туг причиной не какой-то конкретной виновности, а какого-то аналога совиновности. Мы чувствуем себя причастными не только к тому, что делается сейчас, не только совиновными в действиях современников, но и причастными к традиции. Мы должны взять на себя вину отцов. Мы все виноваты в том, что в духовных условиях немецкой жизни дана была возможность такого режима. Это, конечно, вовсе не значит, что нам надо признать, будто «немецкий мир идей», «не­мецкая мысль прошлого» и есть источник зло­действ национал-социализма. Но это значит, что у нас как народа есть в традиции что-то могущест­венное и грозное, таящее в себе нашу нравствен­ную гибель. Мы сознаем себя не только отдельны­ми людьми, но и немцами. Каждый отдельный человек есть, в сущности, немецкий народ. У кого из нас не было в жизни мгновений, когда он, в не­согласии со своим народом, отчаявшись в нем, го­ворил себе: «Я — Германия» — или в ликующем согласии с ним: «И я тоже Германия!» У немецко­го нет никакого иного облика, чем эти отдельные люди. Поэтому требование переплавиться, возро­диться, отбросить все пагубное — это задача для народа в виде задачи для каждого в отдельности. Поскольку в глубине души я не могу удержать­ся от чувства коллектива, для меня, для каждого немецкость — это не наличное уже состояние, а задача. Это нечто совсем иное, чем абсолютизация народа. Я прежде всего человек, в частности я фрисландец, я профессор, я немец, я близко, до слияния душ, связан с другими коллективами, ближе или отдаленнее со всеми группами, кото­рые мне встречались; благодаря этой близости я могу в какие-то мгновения чувствовать себя почти евреем, или голландцем, или англичанином. Но внутри этого данность немецкости, то есть, в сущ­ности, жизнь в родном языке, настолько сильна, что каким-то рационально непостижимым, раци­онально даже опровержимым образом я чувствую и себя ответственным за то, что делают или делали немцы. Я чувствую себя более близким к тем немцам, которые тоже так чувствуют, и более далеким от тех, чья душа, кажется, отрицает такую связь. И близость эта означает прежде всего общую, окры­ляющую задачу — не быть такими немцами, какие уж мы есть, а стать такими немцами, какими мы еще не сделались, но должны быть, такими, каки­ми призывают нас быть наши великие предки, а не история национальных идолов. Чувствуя свою коллективную виновность, мы чувствуем во всей ее полноте задачу возрождения изначальной принадлежности к роду человеческо­му — задачу, которая стоит перед всеми людьми на земле, но насущнее, ощутимее, определяя как бы все бытие, встает там, где какой-то народ по его собственной вине ждет полное разорение. Кажется, что теперь я совсем перестал рассуж­дать как философ. Действительно, слов больше нет, и лишь в негативной форме можно отметить, что ни на каких наших разграничениях, хотя мы считаем их верными и отнюдь не берем назад, нельзя успокаиваться. Нам нельзя исчерпывать ими дело и освобождать себя от бремени, под ко­торым пройдет наш дальнейший жизненный путь, от бремени, благодаря которому созреет самое драгоценное — вечная сущность нашей души. жүктеу/скачать 0,56 Mb. Достарыңызбен бөлісу: