Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

47 
– А зачем оставаться? – отвечал Базаров. 
Одинцова слегка повернула голову. 
– Как  зачем?  разве  вам  у  меня  не  весело.  Или  вы  думаете,  что  об  вас  здесь  жалеть  не 
будут? 
– Я в этом убежден. 
Одинцова помолчала. 
– Напрасно вы это думаете. Впрочем, я вам не верю. Вы не могли сказать это серьезно. – 
Базаров продолжал сидеть неподвижно. – Евгений Васильевич, что же вы молчите? 
– Да что мне сказать вам? О людях вообще жалеть не стоит, а обо мне подавно. 
– Это почему? 
– Я человек положительный, неинтересный. Говорить не умею. 
– Вы напрашиваетесь на любезность, Евгений Васильевич. 
– Это  не  в  моих  привычках.  Разве  вы  не  знаете  сами,  что  изящная  сторона  жизни  мне 
недоступна, та сторона, которою вы так дорожите? 
Одинцова покусала угол носового платка. 
– Думайте что хотите, но мне будет скучно, когда вы уедете. 
– Аркадий останется, – заметил Базаров. 
Одинцова слегка пожала плечом. 
– Мне будет скучно, – повторила она. 
– В самом деле? Во всяком случае, долго вы скучать не будете. 
– Отчего вы так полагаете? 
– Оттого,  что  вы  сами  мне  сказали,  что  скучаете  только  тогда,  когда  ваш  порядок 
нарушается.  Вы  так  непогрешительно  правильно  устроили  вашу  жизнь,  что  в  ней  не  может 
быть места ни скуке, ни тоске… никаким тяжелым чувствам. 
– И вы находите, что  я непогрешительна… то  есть что я так  правильно  устроила свою 
жизнь? 
– Еще  бы!  Да  вот,  например:  через  несколько  минут  пробьет  десять  часов,  и  я  уже 
наперед знаю, что вы прогоните меня. 
– Нет,  не  прогоню,  Евгений  Васильич.  Вы  можете  остаться.  Отворите  это  окно…  мне 
что-то душно. 
Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось… Он не ожидал, что 
оно так легко отворялось; притом его руки дрожали. Темная мягкая ночь глянула в комнату с 
своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого 
воздуха. 
– Спустите  стору  и  сядьте, –  промолвила  Одинцова, –  мне  хочется  поболтать  с  вами 
перед  вашим  отъездом.  Расскажите  мне  что-нибудь  о  самом  себе;  вы  никогда  о  себе  не 
говорите. 
– Я стараюсь беседовать с вами о предметах полезных, Анна Сергеевна. 
– Вы очень скромны… Но мне хотелось бы узнать что-нибудь о вас, о вашем семействе, 
о вашем отце, для которого вы нас покидаете. 
«Зачем она говорит такие слова?» – подумал Базаров. 
– Все это нисколько не занимательно, – произнес он вслух, – особенно для вас; мы люди 
темные… 
– А я, по-вашему, аристократка? 
Базаров поднял глаза на Одинцову. 
– Да, – промолвил он преувеличенно резко. 
Она усмехнулась. 
– Я вижу, вы меня знаете мало, хотя вы и уверяете, что все люди друг на друга похожи и 
что  их  изучать  не  стоит.  Я  вам  когда-нибудь  расскажу  свою  жизнь…  но  вы  мне  прежде 
расскажете свою. 
– Я  вас  знаю  мало, –  повторил  Базаров. –  Может  быть,  вы  правы;  может  быть,  точно, 
всякий человек – загадка. Да хотя вы, например: вы чуждаетесь общества, вы им тяготитесь – и 
пригласили к себе на жительство двух студентов. Зачем вы, с вашим умом, с вашею красотою, 
живете в деревне? 

48 
– Как? Как вы это сказали? – с живостью подхватила Одинцова. – С моей… красотой? 
Базаров нахмурился. 
– Это все равно, – пробормотал он, – я хотел сказать, что не понимаю хорошенько, зачем 
вы поселились в деревне? 
– Вы этого не понимаете… Однако вы объясняете это себе как-нибудь? 
– Да…  я  полагаю,  что  вы  постоянно  остаетесь  на  одном  месте  потому,  что  вы  себя 
избаловали,  потому,  что  вы  очень  любите  комфорт,  удобства,  а  ко  всему  остальному  очень 
равнодушны. 
Одинцова опять усмехнулась. 
– Вы решительно не хотите верить, что я способна увлекаться? 
Базаров исподлобья взглянул на нее. 
– Любопытством – пожалуй; но не иначе. 
– В самом деле? Ну, теперь я понимаю, почему мы сошлись с вами; ведь и вы такой же, 
как я. 
– Мы сошлись… – глухо промолвил Базаров. 
– Да!.. ведь я забыла, что вы хотите уехать. 
Базаров  встал.  Лампа  тускло  горела  посреди  потемневшей,  благовонной,  уединенной 
комнаты;  сквозь  изредка  колыхавшуюся  стору  вливалась  раздражительная  свежесть  ночи, 
слышалось  ее  таинственное  шептание.  Одинцова  не  шевелилась  ни  одним  членом,  но  тайное 
волнение  охватывало  ее  понемногу…  Оно  сообщилось  Базарову.  Он  вдруг  почувствовал  себя 
наедине с молодою, прекрасной женщиной… 
– Куда вы? – медленно проговорила она. 
Он ничего не отвечал и опустился на стул. 
– Итак,  вы  считаете  меня  спокойным,  изнеженным,  избалованным  существом, – 
продолжала  она  тем  же  голосом,  не  спуская  глаз  с  окна. –  А  я  так  знаю  о  себе,  что  я  очень 
несчастлива. 
– Вы  несчастливы!  Отчего?  Неужели  вы  можете  придавать  какое-нибудь  значение 
дрянным сплетням? 
Одинцова нахмурилась. Ей стало досадно, что он так ее понял. 
– Меня  эти  сплетни  даже  не  смешат,  Евгений  Васильевич,  и  я  слишком  горда,  чтобы 
позволить  им  меня  беспокоить.  Я несчастлива  оттого… что  нет  во  мне желания, охоты жить. 
Вы  недоверчиво  на  меня  смотрите,  вы  думаете:  это  говорит  «аристократка»,  которая  вся  в 
кружевах  и  сидит  на  бархатном  кресле.  Я  и  не  скрываюсь:  я  люблю  то,  что  вы  называете 
комфортом,  и  в  то  же  время  я  мало  желаю  жить.  Примирите  это  противоречие  как  знаете. 
Впрочем, это все в ваших глазах романтизм. 
Базаров покачал головою. 
– Вы здоровы, независимы, богаты; чего же еще? Чего вы хотите? 
– Чего  я  хочу, –  повторила  Одинцова  и  вздохнула. –  Я  очень  устала,  я  стара,  мне 
кажется, я очень давно живу. Да, я стара, – прибавила она, тихонько натягивая концы мантильи 
на  свои  обнаженные  руки.  Ее  глаза  встретились  с  глазами  Базарова,  и  она  чуть-чуть 
покраснела. – Позади меня уже так много воспоминаний: жизнь в Петербурге, богатство, потом 
бедность,  потом  смерть  отца,  замужество,  потом  заграничная  поездка,  как  следует… 
Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди передо мной – длинная, длинная дорога, а 
цели нет… Мне и не хочется идти. 
– Вы так разочарованы? – спросил Базаров. 
– Нет, – промолвила с расстановкой Одинцова, – но я не удовлетворена. Кажется, если б 
я могла сильно привязаться к чему-нибудь… 
– Вам хочется полюбить, – перебил Базаров, – а полюбить вы не можете: вот в чем ваше 
несчастье. 
Одинцова принялась рассматривать рукава своей мантильи. 
– Разве я не могу полюбить? – промолвила она. 
– Едва  ли!  Только  я  напрасно  назвал  это  несчастьем.  Напротив,  тот  скорее  достоин 
сожаления, с кем эта штука случается. 
– Случается что? 

49 
– Полюбить. 
– А вы почем это знаете? 
– Понаслышке, – сердито отвечал Базаров. 
«Ты  кокетничаешь, –  подумал  он, –  ты  скучаешь  и  дразнишь  меня  от  нечего  делать,  а 
мне…» Сердце у него действительно так и рвалось. 
– Притом, вы, может быть, слишком требовательны, – промолвил он, наклонившись всем 
телом вперед и играя бахромою кресла. 
– Может быть. По-моему, или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и 
тогда уже без сожаления и без возврата. А то лучше и не надо. 
– Что ж? – заметил Базаров, – это  условие справедливое, и я  удивляюсь, как вы до сих 
пор… не нашли, чего желали. 
– А вы думаете, легко отдаться вполне чему бы то ни было? 
– Не  легко,  если  станешь  размышлять,  да  выжидать,  да  самому  себе  придавать  цену, 
дорожить собою то есть; а не размышляя, отдаться очень легко. 
– Как  же  собою  не  дорожить?  Если  я  не  имею  никакой  цены,  кому  же  нужна  моя 
преданность? 
– Это уже не мое дело; это дело другого разбирать, какая моя цена. Главное, надо уметь 
отдаться. 
Одинцова отделилась от спинки кресла. 
– Вы говорите так, – начала она, – как будто все это испытали. 
– К слову пришлось, Анна Сергеевна: это все, вы знаете, не по моей части. 
– Но вы бы сумели отдаться? 
– Не знаю, хвастаться не хочу. 
Одинцова  ничего  не  сказала,  и  Базаров  умолк.  Звуки  фортепьяно  долетели  до  них  из 
гостиной. 
– Что это Катя так поздно играет, – заметила Одинцова. 
Базаров поднялся. 
– Да, теперь точно поздно, вам пора почивать. 
– Погодите, куда же вы спешите… мне нужно сказать вам одно слово. 
– Какое? 
– Погодите, – шепнула Одинцова. 
Ее глаза остановились на Базарове; казалось, она внимательно его рассматривала. 
Он прошелся по комнате, потом вдруг приблизился к ней, торопливо сказал «прощайте», 
стиснул ей руку так, что она чуть не вскрикнула, и вышел вон. Она поднесла свои склеившиеся 
пальцы  к  губам,  подула  на  них  и  внезапно,  порывисто  поднявшись  с  кресла,  направилась 
быстрыми  шагами  к  двери,  как  бы  желая  вернуть  Базарова…  Горничная  вошла  в  комнату  с 
графином на серебряном подносе. Одинцова остановилась, велела ей уйти и села опять, и опять 
задумалась. Коса ее развилась и темной змеей упала к ней на плечо. Лампа еще долго горела в 
комнате  Анны  Сергеевны,  и  долго  она  оставалась  неподвижною,  лишь  изредка  проводя 
пальцами по своим рукам, которые слегка покусывал ночной холод. 
А  Базаров,  часа  два  спустя,  вернулся  к  себе  в  спальню  с  мокрыми  от  росы  сапогами, 
взъерошенный  и  угрюмый.  Он  застал  Аркадия  за  письменным  столом,  с  книгой  в  руках,  в 
застегнутом доверху сюртуке. 
– Ты еще не ложился? – проговорил он как бы с досадой. 
– Ты долго сидел сегодня с Анной Сергеевной, – промолвил Аркадий, не отвечая на его 
вопрос. 
– Да, я с ней сидел все время, пока вы с Катериной Сергеевной играли на фортепьяно. 
– Я не играл… – начал было Аркадий и умолк. Он чувствовал, что слезы приступали к 
его глазам, а ему не хотелось заплакать перед своим насмешливым другом. 
 
 
XVIII 
 
На  следующий  день,  когда  Одинцова  явилась  к  чаю,  Базаров  долго  сидел,  нагнувшись 

50 
над своею чашкою, да вдруг взглянул на нее… Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул, 
и ему показалось, что лицо ее слегка побледнело за ночь. Она скоро ушла к себе в комнату и 
появилась  только  к  завтраку.  С  утра  погода  стояла  дождливая,  не  было  возможности  гулять. 
Все общество собралось в гостиную. Аркадий достал последний нумер журнала и начал читать. 
Княжна, по обыкновению своему, сперва выразила на лице своем удивление, точно он затевал 
нечто неприличное, потом злобно уставилась на него; но он не обратил на нее внимания. 
– Евгений Васильевич, – проговорила Анна Сергеевна, – пойдемте ко мне… Я хочу у вас 
спросить… Вы назвали вчера одно руководство… 
Она встала и направилась к дверям. Княжна посмотрела вокруг с таким выражением, как 
бы  желала  сказать:  «Посмотрите,  посмотрите,  как  я  изумляюсь!»  –  и  опять  уставилась  на 
Аркадия,  но  он  возвысил  голос  и,  переглянувшись  с  Катей,  возле  которой  сидел,  продолжал 
чтение. 
Одинцова  скорыми  шагами  дошла  до  своего  кабинета.  Базаров  проворно  следовал  за 
нею, не поднимая глаз и только ловя слухом тонкий свист  и шелест  скользившего перед ним 
шелкового платья. Одинцова опустилась на то же самое кресло, на котором сидела накануне, и 
Базаров занял вчерашнее свое место. 
– Так как же называется эта книга? – начала она после небольшого молчания. 
– Pelouse et  Fremy, Notions  generales…  – отвечал Базаров. –  Впрочем, можно вам также 
порекомендовать  Ganot,  Traite  elementaire  de  physique  experimentale.29  В  этом  сочинении 
рисунки отчетливее, и вообще этот учебник… 
Одинцова протянула руку. 
– Евгений Васильевич, извините меня, но я позвала вас сюда не с тем, чтобы рассуждать 
об  учебниках.  Мне  хотелось  возобновить  наш  вчерашний  разговор.  Вы  ушли  так  внезапно… 
Вам не будет скучно? 
– Я к вашим услугам, Анна Сергеевна. Но о чем бишь беседовали мы вчера с вами? 
Одинцова бросила косвенный взгляд на Базарова. 
– Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, 
я  упомянула  слово  «счастие».  Скажите,  отчего,  даже  когда  мы  наслаждаемся,  например, 
музыкой,  хорошим  вечером,  разговором  с  симпатическими  людьми,  отчего  все  это  кажется 
скорее  намеком  на  какое-то  безмерное,  где-то  существующее  счастие,  чем  действительным 
счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего 
подобного не ощущаете? 
– Вы знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», – возразил Базаров, – притом же вы 
сами сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли не приходят. 
– Может быть, они кажутся вам смешными? 
– Нет, но они мне не приходят в голову. 
– В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем вы думаете? 
– Как? я вас не понимаю. 
– Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, – вам это самим 
известно, – что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды – вся жизнь перед вами. 
К  чему  вы  себя  готовите?  какая  будущность  ожидает  вас?  Я  хочу  сказать  –  какой  цели  вы 
хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы? 
– Вы  меня  удивляете,  Анна  Сергеевна.  Вам  известно,  что  я  занимаюсь  естественными 
науками, а кто я… 
– Да, кто вы? 
– Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь. 
Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение. 
– Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а 
не вы. 
– Да чем же Аркадий… 
– Перестаньте!  Возможно  ли,  чтобы  вы  удовольствовались  такою  скромною 
                                                 
29 Гано, «Элементарный учебник экспериментальной физики» 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: