ЛЕОНИД ШЕБАРШИН. ТРИ ДНЯ, КОТОРЫЕ СЛОМАЛИ КАРЬЕРУ

ЛЕОНИД ШЕБАРШИН. ТРИ ДНЯ, КОТОРЫЕ СЛОМАЛИ КАРЬЕРУ

22 августа 1991 года в девять утра в кабинете начальника первого Главного управления и заместителя председателя КГБ генерал‑лейтенанта Леонида Владимировича Шебаршина зазвонил аппарат спецкоммутатора, соединяющего высшее начальство страны.

Начальник разведки уже был на работе. Открыв сейф, просматривал бумаги, решая, что можно сохранить, а что следует уничтожить. Одну бумагу, никому не доверяя, разорвал и спустил в унитаз личного туалета.

– С вами говорят из приемной Горбачева, – сказал в трубку женский голос. – Михаил Сергеевич просит вас быть в приемной в двенадцать часов.

– А где это? – поинтересовался Шебаршин.

– Третий этаж здания Совета министров в Кремле. Ореховая комната.

В Ореховой комнате, где когда‑то заседало политбюро, собралось множество людей. Появился загорелый и энергичный Горбачев. Шебаршин представился президенту. Горбачев сразу вывел Шебаршина в соседнюю комнату, чтобы поговорить один на один, и задал несколько вопросов:

– Чего добивался Крючков? Какие указания давались комитету? Знал ли Грушко?

Шебаршин коротко пересказал, что говорил Крючков на совещании 19 августа.

– Вот подлец, – не сдержался Горбачев. – Я больше всех ему верил. Ему и Язову. Вы же это знаете.

Горбачев сказал, что поручает Шебаршину временно исполнять обязанности председателя КГБ. В три часа дня позвонил и сказал, что уже подписал соответствующий указ.

До Шебаршина комитетом руководил первый заместитель председателя генерал‑полковник Виктор Федорович Грушко. Утром ему в машину по спецсвязи позвонил Горбачев и приказал временно исполнять обязанности руководителя комитета, предупредил:

– Попрошу вас проследить, чтобы сотрудники не натворили глупостей.

Грушко заверил президента, что сделает все возможное.

Виктор Федорович провел коллегию комитета и приказал отправить во все органы и войска Комитета госбезопасности шифротелеграмму с информацией о том, что директивы о поддержке чрезвычайного положения и деятельности ГКЧП утратили силу. Коллегия КГБ послушно приняла заявление с осуждением заговора, в котором только что участвовала.

Но уже через несколько часов Горбачеву сообщили, что генерал Грушко во время путча действовал рука об руку с Крючковым. Тогда выбор остановился на начальнике разведки Шебаршине. Он позвонил Грушко и предупредил, что теперь он исполняет обязанности руководителя КГБ.

Возможно, генерал Шебаршин и мечтал когда‑нибудь занять главный кабинет на Лубянке, но вовсе не при таких обстоятельствах, когда судьба КГБ была под вопросом.

Начальник комендантской службы доложил, что толпа на площади собирается штурмовать здание КГБ.

– Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружия, – распорядился Шебаршин. – Закрыть все ворота и двери, проверить решетки. Будем обращаться к московским властям и милиции.

Из чужого кабинета на пятом этаже старого здания КГБ исполняющий обязанности председателя комитета поздно вечером 23 августа 1991 года бессильно наблюдал за тем, как снимают памятник создателю советских органов госбезопасности Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Никто из чекистов, укрывшихся за железными воротами, не посмел защитить основателя органов государственной безопасности.

Из дипломатии в разведку

Леонид Шебаршин окончил школу в 1952 году. Как серебряного медалиста, его взяли без экзаменов на индийское отделение Института востоковедния. В 1954 году институт упразднили, студентов перевели в Институт международных отношений. Учился он хорошо и на шестом курсе поехал в Пакистан на практику. После МГИМО его распределили в Министерство иностранных дел. Он сразу поехал работать в Пакистан. Начинал с должности помощника и переводчика посла.

Британская Индия в августе 1947 года распалась на два государства – Индию и Пакистан. Процесс разделения проходил крайне болезненно. Оба государства сразу оказались во враждебных отношениях и трижды воевали друг с другом. Не удалось прочертить линию границы так, чтобы обе страны остались довольны, поэтому произошло великое переселение народов.

Мусульмане, индуисты, сикхи пересекали границы на поездах, грузовиках, автобусах и шли пешком, бросив все имущество. Каждая семья кого‑то оставила – люди были слишком бедны или просто не решились бежать.

Две войны велись из‑за штата Кашмир. И этот спор еще далеко не окончен.

В 1845 – 1846 годах, во время сикхской войны, Кашмир был завоеван английскими войсками и передан в управление радже княжества Джамму. Англичане провозгласили его махараджей княжества Джамму – Кашмир.

В 1947 году, после раздела английской колонии Индии на Индийский союз и Пакистан, обе страны добивались присоединения к себе Кашмира, расположенного между ними. Махараджа Кашмира заявил о желании войти в состав Индийского союза.

27 октября была подписана грамота о присоединении Кашмира к Индии. Пакистан не согласился с таким решением. Вспыхнула война, которую выиграла Индия. В результате она контролирует две трети Кашмира, ставшего одним из индийских штатов. Северная часть бывшего княжества превращена в непризнанное государство «Свободный Кашмир», которое на самом деле является частью Пакистана.

Индия предлагает признать линию прекращения огня в качестве государственной границы. Пакистан требует решить судьбу спорной территории на основе резолюции Совета Безопасности ООН, которая предлагала провести в штате Джамму и Кашмир плебисцит, и на основе народного волеизъявления принять окончательное решение, в состав какого государства он войдет. Плебисцит так и не был проведен, потому что Индия против: большинство населения штата – мусульмане, они явно выскажутся в пользу Пакистана.

Индия стала союзником Москвы, а Пакистан сблизился с американцами. Индия воспринималась в нашей стране как союзник и друг, а Пакистан как государство, проводящее враждебную политику. А когда советские войска вошли в Афганистан, Пакистан превратился в базу моджахедов.

Пакистан – мусульманское государство. Пакистанцы разделены на суннитское большинство и шиитское меньшинство. Это не бедное, а скорее плохо управляемое государство. Проблема не в пакистанцах, а в правящей элите, которая состоит из крупных землевладельцев с феодальным образом мыслей. Кроме того, в Пакистане огромное количество чиновников, поэтому это одна из самых коррумпированных стран.

В феврале 1960 года советским послом был назначен известный дипломат и будущий заместитель министра иностранных дел Михаил Степанович Капица. Он был человеком самостоятельным и позволял себе фрондировать даже в отношениях с министром иностранных дел Громыко.

Сам Капица вспоминал, как во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер‑министром Вьетнама, Громыко предложил сделать паузу и вдруг спросил:

– Знаете ли вы, что такое обмен мнениями?

И сам ответил:

– Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И захохотал довольный. Капица тут же заметил, что бывает и наоборот.

– Но это редко! – откликнулся министр.

Под крылом Капицы Шебаршин быстро получил повышение – атташе, третий секретарь.

В то время в Москве выражали обеспокоенность военным сотрудничеством Пакистана с Соединенными Штатами. Начальник Главного разведывательного управления Генерального штаба генерал армии Иван Александрович Серов рассказал Капице, что на территории Пакистана существует десять американских баз – опорный пункт возможной агрессии против Советского Союза.

В ответ на выраженное Капицей недовольство президент страны Айюб‑Хан спокойно объяснил советскому послу:

– На территории Пакистана нет американских военных баз. Давайте вместе с вами побываем на всех «базах», которые названы в нотах вашего Министерства иностранных дел, и вы в этом убедитесь.

Посол сам вскоре убедился: в Пакистане не было иностранных военных баз. По двустороннему договору об обороне американцы имели право лишь использовать пакистанские порты и аэродромы. Еще существовала станция глобальной американской системы радиорелейной связи, она была оснащена аппаратурой слежения за запуском в Советском Союзе ракет и спутников. Откуда же взялась информация об иностранных военных базах? Ее, видимо, подбросила индийская разведка, чтобы настроить Советский Союз против Пакистана. А в Москве поверили.

Осенью 1962 года Шебаршин вернулся в Москву и получил назначение в отдел Юго‑Восточной Азии Министерства иностранных дел. Работа в центральном аппарате показалась скучной. И тут как нельзя более кстати подвернулось лестное предложение перейти в КГБ. Шебаршин принял предложение с удовольствием.

«В Комитете госбезопасности, – писал Шебаршин, – к первому Главному управлению издавна сложилось особое, уважительное, но с оттенком холодности и зависти отношение. Сотрудники службы во многом были лучше подготовлены, чем остальной личный состав комитета. Они работали за рубежом и, следовательно, были лучше обеспечены материально. Им не приходилось заниматься „грязной работой“, то есть бороться с внутренними подрывными элементами, круг которых никогда радикально не сужался.

Попасть на службу в ПГУ было предметом затаенных или открытых мечтаний большинства молодых сотрудников госбезопасности, но лишь немногие удостаивались этой чести. Разведка была организацией, закрытой не только для общества, но и в значительной степени для КГБ».

Впрочем, отнюдь не все дипломаты изъявляли желание перейти в разведку.

Примерно в то же время такое же предложение получил другой молодой дипломат – Юлий Александрович Квицинский, который начинал свою карьеру в советском посольстве в Берлине.

«Никто из моих хороших друзей по разведке, – вспоминает Квицинский, – никогда не агитировал меня переходить на работу в их ведомство. Наоборот, все не советовали это делать, подчеркивая, что романтика деятельности разведчика – понятие весьма относительное».

Наблюдая за дипломатами, работавшими под дипломатической «крышей», Квицинский видел среди них «и трусов, и халтурщиков, и любителей подчеркнуть, что именно разведчики и составляют белую кость всей дипломатической службы».

Квицинский вежливо отклонил предложение, сославшись на то, что из‑за высокого давления ему не пройти медицинскую комиссию. Юлий Александрович остался дипломатом и со временем занял пост первого заместителя министра иностранных дел.

Леонид Шебаршин прошел курс подготовки в 101‑й разведывательной школе, получил квартиру и в декабре 1964 года вновь отправился в Пакистан, теперь уже в роли помощника резидента внешней разведки.

В январе 1966 года в Ташкенте глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции президента Пакистана Айюб‑Хана и премьер‑министра Индии Лал Бахадур Шастри.

Когда Косыгин в Ташкенте вел переговоры с лидерами Индии и Пакистана, там был, разумеется, и министр иностранных дел Громыко, вспоминает известный переводчик Виктор Суходрев. В один из дней надо было ехать на переговоры, вдруг Громыко вспомнил, что оставил в комнате папку – наверное, в первый и в последний раз в жизни. Министр иностранных дел просил Косыгина минуту подождать и побежал за папкой. Но глава правительства преспокойно сел в машину и уехал.

Появился Громыко, и выясняется, что его никто не ждет. Он не знал, что делать… В результате ему пришлось ехать на «Волге» вместе с переводчиками.

Косыгин посмотрел на появившегося с опозданием Громыко с нескрываемым ехидством и сказал:

– Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил…

Громыко не смел отвечать тем же, пока не стал членом политбюро, но сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики.

Тогда Косыгину удалось добиться успеха, 10 января 1966 года была подписана Ташкентская декларация, но, к несчастью, в эту же ночь индийский премьер‑министр Лал Бахадур Шастри скоропостижно скончался.

Леонид Шебаршин был единственным советским дипломатом, который уже перебрался в новую пакистанскую столицу – Равалпинди. 11 января рано утром ему позвонили и поручили связаться с Министерством иностранных дел, чтобы получить разрешение на пролет советского самолета с телом индийского премьер‑министра над территорией Пакистана.

Посол и резидент

Работа в Пакистане была бы приятнее, если бы не новый начальник.

«Резидент питал недолимую тягу к спиртному, – вспоминал Шебаршин, – пил в любое время суток, быстро хмелел и во хмелю нес околесицу, густо пересыпанную матом… Дело кончилось тем, что резидент однажды свалился на приеме. Долго терпевший посол не выдержал и информировал Москву о хроническом недуге резидента».

Резидента отозвали. Вернувшись в Москву, он продолжал преспокойно работать в центральном аппарате разведки.

Впрочем, бывало и наоборот. И тогда резидент не знал, как привести в чувство сильно пьющего посла.

Владимир Семичастный вспоминал:

– Я как председатель КГБ приехал в одну страну, со мной пять генералов. Наш посол устраивает обед, а к концу обеда – под столом. Резидент докладывает, что посол уже и на приемах появляется в таком виде. Я своим накрутил хвосты: почему молчали? Позорище! Это же наносит вред взаимоотношениям с этой страной.

Известный разведчик, назначенный резидентом в азиатскую страну, рассказывал мне, как столкнулся с тяжелой ситуацией в советской колонии. Посол – бывший крупный партийный работник в одной из среднеазиатских республик – по‑прежнему ощущал себя хозяном, которому ни в чем не может быть отказа. И он сразу попытался заставить жену своего шофера спать с ним. Кто мог сообщить об этом в Москву? Ни один дипломат этого сделать не способен – телеграммы в центр идут только за подписью посла. И спасти женщину мог только резидент – у него своя связь, свой шифровальщик. После его телеграммы посла отозвали. И назначили в другую страну…

Резидент в одной европейской стране вспоминал:

– Секретарь парткома и посол всегда хотели от меня, чтобы я убирал человека, если что‑то происходило. А я говорил: если они спят вместе, то я тут при чем? Сами убирайте по моральным соображениям.

Но в принципе резидент не заинтересован в плохих отношениях с послом, иначе его информация в центр начнет расходиться с информацией посла. В Москве это заметят и начнут выяснять, кто прав, что неприятно для резидента. В нормальной ситуации резиденты даже знакомят посла со своей информацией, но на следующий день после того, как отправят ее в Москву, чтобы МИД не успел доложить первым. Умный посол и умный резидент между собой не спорят.

Анатолий Федорович Добрынин, многолетний посол в Соединенных Штатах, вспоминает, что работники резидентуры держались обособленно. К тому же никому не нравилось, что они следят за «благонадежностью» всей советской колонии. Кроме того существовало соперничество между послом и резидентом, каждый из которых спешил первым доложить в Москву важную информацию. Иногда соперничество становилось нездоровым «из‑за несоответствия характеров, чванства и стремления показать в посольстве, кто из них является „настоящим боссом“.

При Добрынине в Вашингтоне сменилось шесть резидентов.

«Они докладывали мне наиболее важную политическую информацию, – пишет Добрынин, – подчас советовались по поводу политических оценок. Я не был в курсе их конкретных операций и никогда не интересовался их агентурой…

Обычно во время обмена визитами на высшем уровне разведслужба получала приказ приостанавливать свою деятельность в США, чтобы предотвратить возможность возникновения публичных скандалов».

Не просто складывались отношения не только между разведчиками и карьерными дипломатами, но и внутри резидентуры.

За разведчиками всегда бдительно присматривало второе Главное управление КГБ (внутренняя контрразведка), которое искало врагов среди своих.

Аппарат контрразведки исходил из того, что каждый отправляющийся за границу или вступающий в отношения с иностранцами может быть перевербован, и потому с величайшей подозрительностью относился к товарищам из разведки. Для сотрудников разведки это не было секретом.

– Мы были частью Комитета госбезопасности, – рассказывал мне один из ветеранов внешней разведки, – но чувствовали, что мы все‑таки – не внутренний сыск, не тайная полиция, а цивилизованный инструмент государства.

Соответственно, второй главк, контрразведка, нас не любила, поймать сотрудника первого Главного управления на пьянке было для них праздником. Иногда им это удавалось.

Один из офицеров должен был буквально на следующий день отбыть в длительную зарубежную командировку под крышей сотрудника посольства и отмечал, как это полагалось, отъезд вместе с новыми коллегами‑мидовцами в ресторане «Славянский базар».

Нас еще в разведывательной школе предупреждали: не ходите в рестораны, где могут быть иностранцы. А он забыл… Когда он сидел за столом, к нему подошел какой‑то человек и попросил прикурить. А это оказался американец, которого вела служба наружного наблюдения КГБ.

Для наружки это был контакт иностранца с советским гражданином. По инструкции им следовало провести оперативное мероприятие – выяснить, что это за человек, к которому подошел американец. Но была плохая погода, и они поленились, как это полагается, проводить его до дома и установить адрес и имя. Выбрали более простой вариант.

Притворились пьяными и у вешалки пристали к заинтересовавшему их человеку:

– Дай, прикурить! Ах, не дашь? Значит, не уважаешь?

Затеяли драку и вызвали милицию. А милиция – это учреждение, где можно потребовать предъявить паспорт. Оказавшись в милиции, сотрудник разведки предъявил не только паспорт, но и красную книжечку – удостоверение сотрудника КГБ и стал говорить:

– Да я свой, ребята! Отпустите, а то я завтра улетаю.

Наружники были счастливы. Они вызвали дежурного по КГБ, и тот забрал неудачливого разведчика. Никуда он, естественно, не поехал. Выезд за границу ему закрыли, с оперативной работы убрали и еще долго пилили во всех инстанциях:

– Зачем расшифровал себя, обнаружил свою принадлежность к комитету? Надо было сказать, что работаешь в Министерстве иностранных дел. Зачем потрясал удостоверением? Неужели не понимал, что порочишь честь комитета?

А за границей за коллегами присматривали офицеры, работавшие по линии внешней контрразведки. Самому быть разведчиком труднее, чем стучать на своего ближнего.

Крючков сформировал мощную службу внешней контрразведки – управление «К». Ее руководителем был самый молодой в разведке генерал Олег Данилович Калугин.

Пятый отдел внешней контрразведки занимался расследованием вражеского проникновения в первое Главное управление, анализом причин ухода сотрудников за рубеж, провалов КГБ, случаев раскрытия советской агентуры за рубежом.

Служба внешней контрразведки настояла на том, чтобы посольства охранялись пограничниками, и завела во всех посольствах офицеров безопасности – легальных офицеров КГБ. Они получили официальное право приглашать к себе советских граждан для бесед по душам и осматривать все помещения, чтобы помешать врагу установить там прослушивающие устройства.

Эта служба должна была проникать в логово врага – иностранные разведки и охранять наших разведчиков, нелегальную сеть и всех советских людей за границей от чужих спецслужб. На самом деле она занималась слежкой за теми, кого ей следовало охранять. Служба внешней контрразведки большей частью шпионила за своими же, превращаясь в полицию нравов.

Сотруднику резидентуры, который представлял эту службу, раскрыть агента‑двойника вроде полковника Олега Гордиевского, который несколько лет работал на англичан, оказывалось не под силу.

Когда Шебаршин трудился в Индии, у него под боком работал давний агент ЦРУ – генерал‑майор Дмитрий Федорович Поляков, который был резидентом военной разведки. Ни Шебаршин, ни офицеры внешней контрразведки ничего не заподозрили. Полякова арестовали в июле 1986 года, когда он уже был в отставке. Его сдал сотрудник ЦРУ Олдрич Эймс, который за большие деньги работал на советскую разведку. Практически все американские агенты были пойманы благодаря перебежчикам, которые их сдали.

Но чтобы показать свою работу, сотрудник контрразведки искал потенциальных предателей «на бытовой почве». Иначе говоря, капал в Москву на тех, кто позволял себе вольно выражаться, слишком много общался с иностранцами, закладывал за воротник или грешил по части женского пола…

Я видел, с какой трудно скрываемой неприязнью относились офицеры‑разведчики к коллегам из внешней контрразведки. В журнале «Новое время» в восьмидесятые годы немалая часть зарубежных корреспондентов были разведчиками. В ожидании визы они сидели у нас в редакции, читали тассовские сводки, писали заметки – говоря профессиональным языком, осваивали обязанности по прикрытию.

Молодые и симпатичные ребята, они наслаждались свободной атмосферой журналистского коллектива, где на дружеских вечеринках можно было позволить себе то, что в Ясеневе немыслимо. Но их поведение немедленно изменилось, когда среди них появился угрюмый офицер, представлявший службу внешней контрразведки. Он ждал назначения в одну из африканских стран и заодно присматривал за товарищами по службе.

Ситуация в посольствах была еще хуже. Сотрудник управления внешней контрразведки, которого именовали офицером безопасности, следил за всеми, даже за самим послом.

Один из бывших резидентов вспоминал, в какую трудную ситуацию он попал, когда сотрудник внешней контрразведки обиделся на посла, который его оборвал на совещании. Оперативный работник стал собирать материалы, что у дочери посла контакты с человеком, подозреваемым в сотрудничестве с ЦРУ.

Он составил телеграмму и принес послу на подпись. Резидент, конечно, понимал, что это глупость, но как не передать такую информацию в центр? Сотрудник напишет начальству личное письмо – тут резидент помешать не может – и накапает, что резидент покрывает агента ЦРУ. Резидент нашел выход. Когда обиженный контрразведчик поехал в отпуск, резидент сочинил бумагу, что его возвращение нежелательно, потому что американцы замышляют против него провокацию. И тот больше в посольство не вернулся…

Борис Дмитриевич Панкин, назначенный в августе 1991 года министром иностранных дел, а до этого посол в Швеции и Чехословакии, был поражен тем, что сотрудники посольства – от дипломатов до обслуги – боятся не посла, а резидента КГБ, а еще больше офицера безопасности, который следил за нравами советской колонии.

Такого количества сотрудников спецслужб под разными крышами Панкин еще не видел и оказался к этому не готов. В «Комсомольской правде», где он работал, чекистов не было. Во Всесоюзном агентстве по авторским правам, которое Панкин возглавлял в семидесятые годы, секретным постановлением правительства всего девять должностей (правда, руководящих) из четырехсот пятидесяти были переданы КГБ. А тут чуть ли не каждый второй или из КГБ, или из ГРУ.

– Самым сложным в посольской жизни, – рассказывал Панкин, – было ладить с этими людьми. Они свято верили в то, что все остальные дипломаты, посольство в целом существуют только для того, чтобы их прикрывать. Я однажды не выдержал и спросил резидента: «Вы что, думаете, посольство существует, чтобы служить вашей крышей?» Он на меня посмотрел, как на идиота: а ты что, по‑другому думаешь?

Но, может быть, когда Панкин стал министром и получил возможность знакомиться с разведывательной информацией, он оценил разведку по достоинству? Увидел, что ради такой информации ничего не жалко?

– Нет, – Панкин решительно качнул головой. – Отдельные интересные материалы они добывали. А часто просто переписывали свои донесения из посольской информации – я это видел, я же был послом в трех странах. Деградировало там все.

Обычно послы не ссорятся с резидентами разведки. Но у Бориса Панкина всегда был бойцовский характер.

– И я начал с этим засильем спецслужб воевать. Особенно когда выяснил, что все это чьи‑то родственники, друзья, приятели, которых пристраивают в хорошей стране.

Когда он работал в посольстве, то удивлял резидентуру свободными встречами, интервью без подготовки, пешими прогулками по улицам. Разведчики сразу почувствовали в нем чуждый и опасный элемент.

Панкин отвечал им взаимностью. Он называл вербовочную деятельность «работорговлей». Людей вербовали, насилуя их дух, волю, шантажировали, подлавливая на чем‑то, коверкали их жизнь, жизнь их семей и близких… Ну чем их деятельность отличается от преступлений мафиози или банальных воровских шаек?»

Однажды, приехав в Москву, Панкин пришел к будущему председателю КГБ, а тогда начальнику разведки Владимиру Крючкову и сказал, что посольство в Швеции перегружено сотрудниками разведки. После этого военная разведка и КГБ превратились в его врагов.

– Они ведь хотели командовать послом, следили, куда я ездил, с кем разговариваю. Заставляли моего водителя обо всем сообщать. Они потеряли голову, потом это сами признали.

Вот тогда Панкин обнаружил, что не посол, а офицеры КГБ реальные хозяева посольства:

– Посол ничего не может. Закончился срок командировки любого сотрудника посольства – уезжай. А пока срок не кончился, посол тебя домой не отправит. А офицер безопасности любого может досрочно вернуть домой. Вот их все и боялись.

И нельзя было возразить, и нельзя заступиться, потому что КГБ был властью анонимной. Никому не говорили: вас отзывают, потому что вами недовольны чекисты. Просто объявляли: центр считает целесообразным вернуть вас в Москву. И все.

Панкина не избрали членом парткома посольства в Стокгольме. Это называлось утратой доверия коллектива, за этим обыкновенно следовал отзыв посла. Но Панкина миновала чаша сия. Напротив, из Стокгольма его перевели в Прагу, чтобы на новой основе строить отношения с Восточной Европой. Здесь он опять вступил в конфликт с многочисленными «соседями». Они могли серьезно испортить ему жизнь. Но провал августовского путча 1991 года вознес его на недосягаемую для них высоту.

Рядом с Хомейни

После возвращения из командировки, летом 1968 года, Шебаршин прошел годичные курсы усовершенствования и подготовки руководящего состава первого Главного управления КГБ – на факультете усовершенствования краснознаменного института, что было необходимо для служебного роста. Программа повторяла учебный курс разведывательной школы, но с учетом, что в аудитории сидели профессионалы с немалым опытом. Оперативные офицеры уже состоялись как разведчики и чувствовали себя уверенно. Это была не столько учеба, сколько отдых.

Два года Шебаршин провел в центральном аппарате, и его отправили заместителем резидента в Индию – главный форпост советской разведки на Востоке. Шебаршин руководил линией политической разведки. В Дели была огромная резидентура, на которую не жалели денег, потому что в Индии можно делать то, что непозволительно в любой другой стране. Резидентом был Яков Прокофьевич Медяник, сыгравшую большую роль в судьбе двух будущих начальников разведки – Шебаршина и Трубникова.

Леонид Шебаршин проработал в Индии шесть лет. Но после возвращения домой желанного повышения не получил. В апреле 1977 года Шебаршин приступил к работе в Ясеневе заместителем начальника отдела. Он вернулся на ту же должность, с которой уезжал. Это было не очень приятно. Хотелось движения вперед. И он с удовольствием принял предложение поехать резидентом в Иран. Назначение состоялось в мае 1978 года.

Шебаршин вспоминал, как перед отъездом в Тегеран его пригласил к себе секретарь парткома КГБ Гений Евгеньевич Агеев, который среди прочего поинтересовался:

– А в театр вы ходите?

Секретарь парткома хотел убедиться в том, что новый резидент обладает широким культурным кругозором. На этот ритуальный вопрос обыкновенно отвечали утвердительно даже те, кто поражал своих коллег необразованностью и полным отсутствием интереса к литературе и искусству. К Шебаршину, литературно одаренному человеку, это никак не относилось.

Леонид Владимирович честно ответил:

– Нет, не хожу!

Секретарь парткома понимающе кивнул:

– Времени не остается.

Шебаршин игры не принял:

– Время есть. Я не люблю театр.

Гений Агеев, который со временем стал первым заместителем председателя КГБ, возмутился и отчитал Шебаршина за отсутствие интереса к культурной жизни. Более того, Агеев позвонил Крючкову и просил сделать внушение тегеранскому резиденту. Начальник разведки попросил нового резидента быть осторожнее во взаимоотношениях с «большим парткомом» КГБ.

Председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов по‑своему напутствовал Шебаршина:

– Смотри, брат, персы такой народ, что мигом могут посадить тебя в лужу. И охнуть не успеешь!

Для лучшего понимания обстановки в Иране Андропов рекомендовал резиденту перечитать «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Карл Маркс написал эту работу в 1852 году, подводя итог внутриполитической борьбы во Франции, закончившейся приходом к власти племянника Наполеона.

Шебаршин пишет, что его «поразила применимость многих мыслей Маркса к иранской ситуации, изящество его формулировок». Блистательный слог Карла Маркса, конечно, и по сей день производит впечатление на тонких ценителей его творчества. Но неужели в его трудах можно найти объяснение тому сложнейшему явлению, каким была исламская революция в Иране?

Шебаршин руководил советской разведкой в Иране в самый сложный период исламской революции.

Накануне революционных событий главной задачей тегеранской резидентуры оставалась работа с американцами, которых через несколько месяцев как ветром сдует. И Шебаршин, и другие разведчики утверждают, что заранее предсказывали падение шахского режима. Но почему в таком случае не были заранее усилены разведывательные возможности в Иране, который после прихода к власти духовенства во главе с аятоллой Рухоллой Хомейни стал важным фактором мировой политики?

В Тегеране резидентура была небольшой и неэффективной. Шебаршин сразу отметил и слабость аналитической работы, и отсутствие контактов среди тех, кто может дать важную информацию о происходящем в стране.

Но тут уже почти все зависело от него самого.

Резидент – важнейший пост в разведке. Это самостоятельная должность. Конечно, он постоянно держит связь с центром, получает указания, отчитывается за каждый шаг. Тем не менее многие решения резидент принимает на собственный страх и риск. Есть проблемы, которые ни с кем не обсудишь. Как правильно строить отношения с послом? Как поступить с оперативным работником, совершившим ошибку? Или с офицером, который потихоньку прикарманивал деньги, выделявшиеся на агента?

В резидентуры тоже много попадало «позвоночников», сыновей высокопоставленных персон, с которыми было очень трудно, потому что никто не хотел ссориться с их родителями.

Резидент, может, конечно, убрать слабого сотрудника, склонного, например, выпить. Но когда он это делает, то портит отношения со всеми, кто поставил свои подписи на решении послать этого сотрудника в загранкомандировку, а на этой бумаге десяток подписей, заверяющих, что сотрудник – замечательный работник, который укрепит работу резидентуры.

Один из отставных сотрудников разведки, который тоже был резидентом, вспоминал, как среди его подчиненных оказался сын крупного начальника из Министерства иностранных дел. Однажды ночью он исчез, жена подняла шум. Наутро офицер нашелся, путанно объяснил резиденту, что был в плохом настроении, всю ночь колесил по городу, а под утро заснул в машине. Можно было закрыть глаза, чтобы не ссориться с влиятельным человеком. Но резидент решил, что он не может доверять офицеру, способному выкинуть такой фортель, сообщил в Москву, и того отозвали.

Резидент обязан сообщить о каждом чрезвычайном происшествии, но в принципе постоянно смотреть на своих сотрудников и думать, а не продался ли ты? – невозможно.

Каждый оперативный работник резидентуры составляет план на неделю, обсуждает его с резидентом. Он сообщает, что будет делать в тот или иной день, заранее составляет план беседы с любым интересующим резидентуру человеком.

Встречи с агентом, конечно же, занимают мало времени, потому что агентов мало. Главная работа сотрудника резидентуры – разработка интересующей разведку среды. Он должен постоянно искать людей, которые могут представить интерес, встречаться с ними, пытаться разговорить и прощупать на предмет возможного сотрудничества.

Встречу разведчика, работающего под журналистской крышей, с другим журналистом прикрывать не надо. Она хорошо легендирована. А контакт с важным для разведки человеком – особенно в стране, где существует сильная контрразведка, продумывается очень тщательно. В Тегеране приходилось действовать с сугубой осторожностью.

Когда речь идет о встрече с агентом, принимаются особые меры предосторожности. Иногда делаются несколько ложных выездов, чтобы раздробить силы наружного наблюдения, следящего за посольством. Потом кто‑то вывозит оперативного сотрудника в город. Тот выскакивает из машины, перебегает на другую сторону, где его на своей машине подбирает другой сотрудник и везет на условленное место.

После встречи вместе с резидентом обсуждают, как она прошла. Потому что логично ожидать подставы со стороны контрразведки или спецслужб противника. Поэтому резидент подробно выспрашивает, как шел разговор, что говорил собеседник, как отвечал, чем интересовался. В таких ситуациях решающее значение имеет опыт резидента, который должен почувствовать, не играют ли с ними.

В принципе в резидентуре обычно нормальная атмосфера, после работы, чтобы снять напряжение, могут пропустить рюмочку. Это не возбраняется.

Сотруднику резидентуры на оперативные расходы деньги выдает резидент – в пределах определенной суммы. Если нужны дополнительные деньги, резидент обращается в Москву.

Один из ветеранов разведки жаловался, что он предлагал ввести какие‑то объективные критерии оценки работы резидентуры и резидента, но этому все сопротивлялись. Потому что при назначении резидентов не всегда принимаются в расчет деловые критерии.

Три критерия определяют качество разведывательной информации – секретность, достоверность и актуальность.

Шифротелеграмма, отправленная в центр, идет в два адреса: в территориальный отдел и в информационное управление, где ее анализируют в контексте информации, которая собирается со всего мира.

Угодить информационно‑аналитическому управлению трудно. Сидящие там бывшие оперативники критически оценивают работу своих коллег: мало секретной информации, сведения отрывочны, фрагментарны, плохо раскрыта проблема. Такую информацию начальству не докладывают. Резидент получает замечание.

Резидент в маленькой стране может давать высшего класса информацию – по профессиональным критериям. Но кого интересуют секреты Непала или Зимбабве? А резидент из Франции или Германии добывает очень мало секретной информации, но она вся докладывается, потому что от этих стран многое зависит в мировой политике.

Когда в Москву приезжает резидент из Соединенных Штатов или Китая, начальник разведки очень хочет с ним поговорить, потому что его самого спрашивают наверху о событиях в этих государствах, а резиденты в маленьких странах не могут рассчитывать на внимание руководства. Им трудно обратить на себя внимание.

Исламская революция в Иране привлекла внимание всего мира. Телеграммы, отправляемые Шебаршиным из Тегерана, приобрели особое значение.

Отношения с Ираном никогда не были простыми.

Нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин 26 февраля 1921 года установил дипломатические отношения с Ираном. Советская Россия отказалась от кабальных договоров, которые царское правительство навязало более слабому Ирану.

Но в договоре 1921 года была шестая статья, которая позволяла Советской России вводить свои войска в Иран в том случае, «если со стороны третьих стран будут иметь место попытки путем вооруженного вмешательства осуществлять на территории Персии захватническую политику или превращать территорию Персии в базу для военных выступлений против России».

Чичерин понимал важность отношений с соседом и сам следил за тем, чтобы Ирану оказывалось должное уважение, требуемое на Востоке.

Однажды Чичерин обнаружил, что на конверте, адресованном иранскому послу Мошавер‑оль‑Мемалеку, написано: «товарищу Мошаверолю»… Нарком был вне себя, понимая, что, получив такое послание, старый вельможа бы просто уехал в Тегеран.

Но советская разведка с двадцатых годов была очень активна в Иране, вербуя агентов с помощью презренного металла. К моменту немецкого нападения на Советский Союз резидентура внешней разведки располагала достаточной агентурной сетью на территории страны и смогла доложить в Москву:

«Все факты говорят о том, что Иран будет держать политику нейтралитета в зависимости от успехов военных действий Советского Союза».

26 июня иранское посольство в Москве вербальной нотой сообщило, что «при наличии положения, созданного войной между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик, Правительство Ирана будет соблюдать полный нейтралитет».

Но этого Сталину было недостаточно. Иранское правительство получило составленную в решительных выражениях ноту наркоминдела с требованием выдворить из страны германских граждан, которые занимаются деятельностью, несовместимой с иранским нейтралитетом.

Иранское правительство ответило, что все находящиеся в стране немцы находятся под контролем и не представляют опасности для соседних стран.

19 июля и 16 августа иранскому правительству представили новые ноты, составленные в еще более жестких выражениях. 23 августа иранское правительство приняло решение выслать из страны шестнадцать немцев. Но это не имело значения. Москве нужна была не высылка немцев, а предлог для ввода войск на территорию Ирана – вместе с англичанами.

25 августа в четыре часа утра послы СССР и Англии вручили премьер‑министру Ирана ноты своих правительств.

В советской ноте говорилось:

«Иранское правительство отказалось… принять меры, которые положили бы конец затеваемым германскими агентами на территории Ирана смуте и беспорядкам, тем самым поощряя этих агентов Германии в их преступной работе». Советское правительство вынуждено «принять необходимые меры и немедленно же осуществить принадлежащее Советскому Союзу в силу статьи 6‑й договора 1921 года право – ввести временно в целях самообороны на территорию Ирана свои войска».

Британские и советские части с двух сторон вошли в Иран, чтобы покончить здесь с немецким влиянием, контролировать нефтепромыслы и обезопасить военные поставки Советскому Союзу.

Две армии Закавказского фронта – 47‑я и 44‑я, состоявшие из горнострелковых, танковых и кавалерийских дивизий, легко прорвали слабую оборону иранской армии, которая не успела подготовиться к военным действиям. Иранцы сдавались в плен, и лишь немногие части пытались оказать сопротивление.

27 августа на территорию Ирана из Туркмении вступила еще и 53‑я отдельная армия, сформированная летом 1941 года в Среднеазиатском военном округе.

В тот же день, 27 августа, правительство Ирана ушло в отставку. Новый кабинет отдал распоряжение прекратить сопротивление. Но Тегеран все‑таки подвергли бомбардировке – вероятно, в психологических целях. Начались переговоры, которые 8 сентября окончились подписанием соглашения о дислокации войск союзников на территории Ирана. Тем не менее Москва и Лондон решили занять Тегеран, что и было сделано 15 сентября. Реза‑шах подписал акт об отречении от престола и передал его старшему сыну – Мохаммеду Реза Пехлеви.

Реза‑шах отправился сначала на Маврикий, а оттуда в Иоганнесбург, где умер в 1944 году.

Дипломатические миссии Германии, Италии, Румынии были высланы из страны. 20 января 1942 года правительство Ирана вынуждено было подписать договор о союзе с СССР и Великобританией. 9 сентября 1943 года Ирану пришлось объявить войну Германии, несмотря на традиционно близкие отношения между Тегераном и Берлином.

В результате симпатии немалого числа иранцев оказались на стороне Германии. Потому что ввод советских и британских войск унизил иранцев, особенно иранское офицерство.

Британская и советская разведки должны были взаимодействовать в Иране. Представители двух ведомств регулярно встречались в одном из особняков в Тегеране. Но сотрудничество не очень получалось. Советская резидентура в Тегеране, которая составляла больше ста оперативных работников, занималась не только германской агентурой, но и по приказу наркома госбезопасности Меркулова следила за англичанами. Резидентом в Иране с августа 1941 года был знаменитый (среди профессионалов) Иван Иванович Агаянц. Многие ветераны считают его лучшим советским разведчиком.

Накануне войны в Иране обосновалось большое количество немцев. Несколько немецких парашютистов сбросили в Иране, но далеко от Тегерана: они должны были организовать диверсии на нефтепроводах. Но уже осенью 1941 года немецкую колонию изгнали из Ирана и арестовали практически всех, кто сотрудничал с немецкой разведкой.

Англичане выловили и посадили практически всех прогермански настроенных иранцев. Москва, кстати говоря, не торопилась давать согласие на эти аресты. Резидентура советской разведки в Тегеране пришла к выводу: англичане «хотят обеспечить наше участие в ликвидации антианглийски настроенной политической и военной верхушки».

Когда в 1943 году в Тегеране встретились Сталин, Рузвельт и Черчилль, никто из немецких агентов даже не подал признаков жизни, пишет доктор исторических наук Юрий Львович Кузнец, автор интересной книги «Длинный прыжок в никуда. Как был сорван заговор против „Большой тройки“ в Тегеране».

В радиообмене между Германией и ее иранской агентурой не было выявлено ни одной шифротелеграммы, которая бы нацеливала агентов на работу в Тегеране в связи с приездом «Большой тройки».

«Некому было принять и прикрыть группы десантников, – пишет Юрий Кузнец, – даже если бы им удалось благополучно и незаметно приземлиться. Некому было организовать их взаимодействие с прогерманским подпольем, поскольку оно было фактически разгромлено. И тем более некому было осуществить террористический акт против Рузвельта, Черчилля и Сталина».

После войны Сталин и Молотов потребовали от иранского правительства дать Советскому Союзу концессию на добычу нефти на севере страны. Весной 1946 года соглашение о создании смешанного советско‑иранского нефтяного общества было подписано. Но меджлис Ирана не утвердил это соглашение.

В 1945 году на территории Ирана не без содействия Москвы возникла Курдская республика со столицей в городе Мехабаде. Из соседнего Ирака прибыло подкрепление во главе с Мустафой Барзани. Руководство республикой осуществлял Комитет возрождения Курдистана.

Мехабадская республика просуществовала одиннадцать месяцев, до конца 1946 года. Когда советские войска были выведены с территории Ирана, Республика Курдистан была обречена.

Кроме того, с помощью ведомства госбезопасности подогревалось «демократическое движение» в «Южном Азербайджане» в надежде оторвать эту провинцию от Ирана и присоединить к советскому Азербайджану.

Американский президент Гарри Трумэн был недоволен поведением советского руководства, его нежеланием выводить войска из Ирана. Президент писал своему госсекретарю: «Если Россия не натолкнется на железный кулак и жесткий язык, разразится новая война. Я устал нянчиться с русскими».

Жесткая линия Соединенных Штатов заставила Сталина вывести войска из Ирана. Но отношения с Ираном восстановились только через десять лет, когда летом 1956 года шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви с шахиней Сорейей приехал в Москву.

Под старым была подведена черта. Но Хрущев и министр иностранных дел Дмитрий Трофимович Шепилов предъявили иранцам новые претензии: почему они присоединились к Багдадскому пакту?

В 1955 году в Багдаде был подписан пакт о создании Организации центрального договора (СЕНТО). В нее вошли Англия, Турция, Ирак, Иран и Пакистан. Это был военно‑политический союз, оказавшийся недолговечным.

Шах, как он пишет в своих воспоминаниях, ответил достаточно резко: «Я напомнил гостеприимным хозяевам о том, что русские на протяжении нескольких веков беспрестанно пытались продвинуться через Иран к югу. В 1907 году они вступили в Иран. Во время Первой мировой войны они вновь попытались захватить нашу страну. В 1946 году создали марионеточное правительство, чтобы отторгнуть от Ирана богатейшую провинцию – Азербайджан».

Хрущев ответил, что он не несет ответственности за то, что делалось до того, как он принял на себя руководство страной. Посол Алексей Леонидович Воронин вспоминает, как на приеме в Кремле Хрущев произнес необычный тост.

– Нам не нужна иранская нефть, – говорил Хрущев, – у нас своей нефти достаточно. Кому нужна нефть, пусть покупают ее у Ирана. Что касается вопроса о судьбе иранского Азербайджана, то никакое вмешательство здесь недопустимо. Это иранская земля, она принадлежит этому государству, его составная часть.

Шах в ответном слове сказал, что Хрущев вытащил последние занозы из иранского организма, и теперь открывается новая эра во взаимоотношениях двух государств…

До исламской революции Иран был надежным партнером Советского Союза, в том числе торговым. Осенью 1969 года началась поставка Ирану советского оружия. В Тегеране, Исфахане и Ширазе были созданы учебные базы, где иранские военные осваивали советское оружие.

После прихода к власти исламских священнослужителей во главе с Хомейни Советский Союз стал восприниматься в Иране как враг.

Шах упустил свой исторический шанс. Задуманные им реформы, прежде всего аграрная, которая предусматривала передачу крестьянам земли, были скомпрометированы коррупцией, интригами и жестокостью секретной службой САВАК.

Но казалось, что Иран способен совершить рывок и присоединиться к развитым индустриальным странам. Запад был очарован шахом, который говорил, что к концу восьмидесятых Иран станет пятой по значению державой в мире.

Его отец, шах Реза, был националистом. Ему не нравилось, что Запад смотрел на его страну с презрением как на отсталое общество. Он хотел придать Ирану облик прогрессивного государства. Принятая им конституция пыталась сочетать принципы западной либеральной демократии с подчинением политической жизни шариату.

27 января 1963 года шах Пехлеви провозгласил так называемую «белую революцию». Она предусматривала аграрную реформу, национализацию вод и лесов, участие рабочих в прибылях предприятий, реформу избирательного права, включая предоставление женщинам избирательного права.

При дворе шаха понимали, что необходимо перенимать лучшее, что есть во внешнем мире, в Европе, но советовали говорить, что это взято не у Европы, а непосредственно из ислама, тогда это будет с радостью воспринято как доказательство неисчерпаемости ислама.

Но шах хотел избавиться от реакционных аспектов ислама, которые мешали продвижению вперед. Узость мировоззрения и ограниченность образования мулл заставляли их быть в оппозиции реформам. Все реформы шаха наносили удар прежде всего по исламскому духовенству.

Шах недооценил силу и лидерские данные своего главного противника аятоллы Хомейни, который превратил шиизм в инструмент борьбы за власть.

Аятолла Рухолла Мусави Хомейни родился 9 апреля 1900 года в небольшом местечке возле Исфахана. Он сын представителя высшего духовенства. Хомейни всегда выступал против шахских реформ. В этих либеральных реформах он увидел «подготовку почвы для иностранного господства».

В 1963 году Хомейни выступил против «белой революции». Его арестовали, что вызвало бурю протестов, потом выпустили. Но в ноябре 1964 года отправили в изгнание в Турцию, затем в Ирак – в Эн‑Наджаф. Это одно из святых для шиитов мест, здесь находится гробница первого имама Али. В сентябре 1978 года под давлением шаха Саддам Хусейн выставил Хомейни из Ирака. Он переселился во Францию, откуда триумфально вернулся на родину, когда шаха свергли.

Исламская революция поначалу обрадовала советских руководителей. Международный отдел ЦК восторженно ее приветствовал, считая, что Тегеран теперь станет надежным союзником.

Соединенные Штаты лишились в Иране своих наблюдательных пунктов, которые были расположены на границе с Советским Союзом. Эти станции с гигантскими антеннами находились близко к полигону, откуда запускались советские ракеты – Тюратам (около Аральского моря), и к полигону, где испытывались противоракеты – Сары‑Шаган (около озера Балхаш).

Разведывательные посты в Иране фиксировали момент старта и записывали телеметрические данные, поступавшие на наземный командный пункт. Это позволяло фиксировать длину и диаметр ракеты, а также вес забрасываемого груза, то есть определять тип ракеты…

Хомейни, придя к власти, уничтожил просоветскую партию Туде, Москва смолчала, чтобы не раздражать Хомейни. Но очень быстро Хомейни дал понять, что ненавидит Советский Союз так же, как и Америку.

– Америка хуже Англии, – говорил Хомейни, – Англия хуже Америки, а Россия хуже их обеих.

Слова аятоллы являлись руководством к действию.

Советский Союз именовали «восточным империалистом». На здании напротив посольства красовалась надпись «Смерть советским шпионам». Советская колония в Тегеране быстро сокращалась. Новые власти старались выдавить советских представителей из страны.

Разведывательная работа стала опасной. Революционные толпы врывались на территорию посольства и крушили здания. Дипломаты и разведчики укрывались за железными решетками и дверями. В последний раз толпа ворвалась в посольство в марте 1988 года после того, как Саддам Хусейн приказал обстрелять Тегеран ракетами советского производства.

В Тегеране и по сей день продается переведенное на русский язык завещание имама Хомейни, полное гневных и презрительных слов в адрес Советского Союза.

– Эти слова Хомейни относятся ко временам советского вторжения в Афганистан и правления коммунистов, – убеждали меня руководители министерства иностранных дел Ирана. – К тому же напавший на нас Ирак был до зубов вооружен советским оружием. Тегеран бомбили самолеты советского производства. Все тогда неодобрительно отзывались о Советском Союзе.

Что же удивляться недовольству Ирана, если КГБ закладывал тайники с оружием для членов запрещенной марксистской партии Туде. И в декабре 1985 года по решению секретариата ЦК КПСС советские разведчики переводили нелегально через границу группы активистов Туде. А в конце 1986 года секретариат ЦК принял решение принять и разместить на территории Узбекистана активистов ЦК Организации федаинов иранского народа, которым угрожал арест в Иране.

Во главе империи ПГУ

Работу Шебаршина в Тегеране омрачил побег в июне 1982 года сотрудника резидентуры майора Владимира Андреевича Кузичкина, работавшего на британскую разведку. Кузичкин был направлен в Тегеран из управления нелегальной разведки и работал с немногочисленными нелегалами из находившейся в подполье партии Туде.

Шебаршин с женой отдыхали в ведомственном санатории, когда его подчиненный сбежал. Леониду Владимировичу пришлось прервать отдых и давать объяснения начальству. Спустя много лет Шебрашин не может забыть эту историю, едва не сломавшую ему карьеру. В одном из интервью зло заметил:

– Мне говорили, что в Англии он стал сильно пить. Надеюсь, что он сдох.

Шебаршин прослужил в Тегеране четыре года, вернулся в феврале 1983 года. Обычно за побег подчиненного резидента сурово наказывают. Но обошлось. Симпатизировавший ему Яков Медяник посоветовал Шебаршину сидеть тихо и ждать, пока забудется побег Кузичкина.

Пока что пришлось принять небольшую и незаметную должность, не подходящую для человека, который уже был резидентом в заметной стране. Несколько месяцев Шебаршин проработал заместителем начальника отдела в управлении «Р», которое обобщало опыт оперативной работы и выявляло ошибки в проведенных операциях. В управлении собрались оперативники, которые либо на чем‑то прокололись, либо, как и Шебаршин, стали жертвой ухода коллеги на Запад.

Осенью 1983 года Шебаршина пригласил к себе начальник информационной службы первого Главного управления генерал Николай Сергеевич Леонов, чья карьера в разведке сложилась благодаря тому, что он когда‑то познакомился с Раулем Кастро, который вскоре стал вторым человеком на Кубе.

– Предлагаю должность заместителя, – сказал Леонов Шебаршину – Вам дается шанс проявить себя. Считайте, что работа у нас будет как бы испытанием для вас.

Шебаршину тон разговора не понравился, но предложение он принял с удовольствием. Информационную службу вскоре повысили в статусе, преобразовали в управление. Так что и Шебаршин из заместителей начальника отдела стал замначальника управления.

Он занимался афганскими делами. Летал в Кабул вместе с Крючковым, который обратил внимание на толкового молодого человека. В 1986 году они с Крючковым исполнили весьма деликатную миссию – заставили Бабрака Кармаля отказаться от власти и посадили в кресло хозяина Афганистана бывшего начальника госбезопасности Наджибуллу.

В апреле 1987 года ушел на пенсию по возрасту генерал‑майор Яков Прокофьевич Медяник. Крючков сделал Шебаршина своим заместителем, отвечавшим за работу на Ближнем и Среднем Востоке, а также в Африке. Шебаршин вошел в состав высшего руководства первого Главного управления и переселился в дачный поселок разведки, что было одной из самых приятных привилегий его нового положения. На работу и с работы он отныне ходил пешком – несколько минут прогулки по лесу.

1 октября 1988 года Крючков ушел из разведки на повышение, став председателем КГБ. Вопрос о его преемнике решался долго. Несколько месяцев обязанности руководителя первого Главного управления исполнял Вадим Кирпиченко. В иной ситуации он бы и возглавил разведку. Но генералу Кирпиченко уже исполнилось шестьдесят шесть лет. Горбачев же требовал выдвигать молодых.

У Крючкова был очевидный фаворит – еще один заместитель начальника разведки Виктор Грушко. Ему еще не было шестидесяти. Но, видимо, эта кандидатура не прошла. В январе 1989 года Крючков передал Шебаршину свой кабинет и всю советскую разведку. 24 января Леонида Владимировича принял Генеральный секретарь Горбачев с кратким напутствием.

В пятьдесят три года Шебаршин оказался во главе огромной разведывательной империи. Численность первого Главного управления в те годы, по некоторым данным, составляла почти двенадцать тысяч человек. Каждый год на первый курс Краснознаменного Института имени Ю.В. Андропова принимали триста человек.

Но с катастрофической быстротой менялась жизнь в стране, и рушились устои работы советской разведки. Горбачев налаживал отношения с Западом, прежде всего с Соединенными Штатами. Он нуждался в помощи разведки, чтобы правильно понимать действия своих новых партнеров и прогнозировать их шаги. Но привычка видеть в американцах врагов мешала такому анализу, а отказаться от такой привычки разведчики не могли, да и не очень хотели. Для большинства из них картина мироздания оставалась прежней. Политика Горбачева поначалу представлялась им тактикой, а потом воспринималась в штыки.

Сам Шебаршин, более гибкий, чем большинство его подчиненных, старался приспособить жизнь первого Главного управления к требованиям времени. В декабре 1989 года начальник разведки впервые выступал публично – перед студентами МГИМО, учебного заведения, которое он сам закончил. В январе следующего Леонид Владимирович держал речь перед рабочими авиационного завода «Знамя труда». В апреле в «Правде» появилось первое интервью с начальником разведки.

В феврале 1990 года председатель КГБ Крючков представил президенту Горбачеву годовой доклад об итогах оперативно‑служебной деятельности.

Отчет разведки стоял на первом месте:

«Важное значение придавалось добыванию документальных секретных материалов руководящих органов капиталистических государств и их военно‑политических блоков, в том числе путем перехвата и дешифрования корреспонденции, приходящей по различным системам связи.

Осуществлен ряд крупномасштабных активных мероприятий в целях оказания долговременного выгодного воздействия на влиятельные зарубежные круги…

На научно‑техническом направлении разведке Комитета удалось добыть ряд остро необходимых для оборонных отраслей промышленности образцов и документальных материалов…»

Отдельно говорилось об успехах управления внешней контрразведки, также подчиненного Шебаршину:

«Обеспечивалась безопасность советских учреждений и граждан за рубежом. Сорвано большое число провокационных акций спецслужб противника, в том числе направленных против сотрудников разведки. По информации КГБ досрочно отозваны из‑за границы 274 советских гражданина. Не удалось предотвратить невозвращение на родину 118 советских граждан».

Телеграммы, поступавшие от резидентов, обрабатывали в информационно‑аналитическом управлении первого Главного управления. Три раза в день начальник управления или его заместители докладывали свежие сообщения начальнику разведки. Самое важное за его подписью отправлялось Крючкову. Он решал, какую информацию докладывать Горбачеву, какую – членам политбюро. Все документы, исходившие из комитета, подписывал председатель.

По должности Шебаршин был и заместителем председателя КГБ. Ему оставили второй кабинет – на седьмом этаже главного здания на Лубянке, где до него сидели все начальники разведки, начиная с Фитина. Шебаршин приезжал в главное здание на заседания коллегии комитета или просто, чтобы пообедать с руководством КГБ, узнать последние новости, почувствовать, чем живут его коллеги. За обедом Крючков бывал откровеннее, чем в кабинете.

Крючков продолжал пристально следить за делами в разведке, что не очень радовало Шебаршина. Даже став членом политбюро, Владимир Александрович жил на даче в разведгородке, и генералы из первого Главного управления не упускали случая за спиной Шербаршина доложить председателю, что происходит в разведке.

Время от времени Крючков давал Шебаршину поручения, выходящие за рамки обязанностей начальника разведки. Летом 1990 года Шебаршину пришлось отправиться в Краснодар с невыполнимой задачей – помешать избранию бывшего генерала Олега Калугина народным депутатом СССР. Крючков своим приказом лишил Калугина генеральского звания и пенсии и тем самым обеспечил ему народную поддержку.

Участия в августовском путче 1991 года Шебаршин не принимал. Председатель КГБ Владимир Крючков таланты Шебаршина ценил, но у него были люди и поближе – их он и втянул в путч. Возможно, тогда Шебаршину было неприятно, что он не в числе приближенных. Зато в августе 1991 года он не попал в тюремную камеру.

Шебаршин пишет, что летом 1991 года он предложил Крючкову пересмотреть отношение к Ельцину: Горбачев не сумеет удержать страну от распада, нравится нам Ельцин или нет, стоит ориентироваться на Ельцина и Россию.

– Уверен, что у нас нет иного пути.

Крючков не стал спорить с Шебаршиным, напротив, поддержал его предложение развивать контакты с новой российской властью:

– Подумаем еще… Работайте, посылайте побольше информации Борису Николаевичу.

Главным любимцем Крючкова был генерал‑полковник Виктор Федорович Грушко. Он был старше Шебаршина на пять лет. Как и Шебаршин, окончил Московский государственный институт международных отношений и был распределен в МИД. Работал в Норвегии и в центральном аппарате министерства. Его тоже пригласили на работу в КГБ. В 1960 году он приступил к занятиям в «школе №101». Как знающего иностранный язык и имеющего опыт дипломатической работы, его через год отправили в первое Главное управление.

Грушко трудился в третьем (англо‑скандинавском) отделе, который занимался Англией, Ирландией, Австралией, Новой Зеландией и Скандинавскими странами. В 1972 году стал заместителем начальника отдела, затем возглавил третий отдел.

В 1980 году Крючков сделал Грушко своим заместителем. Виктор Федорович получил дачу в поселке в Ясенево, это была важнейшая привилегия руководителей первого Главного управления. Из норвежской резидентуры помимо Грушко вышли еще два генерала. Геннадий Федорович Титов стал помощником Крючкова и сменил Грушко на посту начальника третьего отдела. Таким же путем шел и Владимир Иванович Жижин. Он стал помощником Крючкова. Когда Крючков стал председателем КГБ, возглавил его секретариат. В начале 1991 года Крючков вернул его в разведку, назначил на должность, освободившуюся после ухода Титова. Возможно, имея в виду поставить Жижина, начальника своего секретариата, во главе разведки, как это сделал когда‑то Андропов.

Но Владимира Жижина, самого молодого генерала в КГБ, подвела близость к начальству: он принял участие в путче в августе 1991 года и лишился должности.

Крючков забрал Грушко из разведки и сделал начальником второго Главного управления (контрразведка) – вместо отправленного на пенсию генерал‑полковника Ивана Алексеевича Маркелова, затем назначил своим первым заместителем.

Грушко и его помощник полковник Алексей Егоров были среди главных разработчиков планов введения чрезвычайного положения в стране. Грушко все августовские дни был рядом с Крючковым, даже ночевал на Лубянке.

Крючков использовал для встреч с будущими членами ГКЧП гостевой дом разведки и объект АБЦ на Ленинском проспекте. Накануне звонил Шебаршину, спрашивал, свободен ли дом, просил подготовить ужин.

Грушко позвонил Шебаршину 18 августа днем и от имени Крючкова приказал привести в боевую готовность две группы сотрудников отдельного учебного центра – по пятьдесят человек каждая.

– А какое задание? – поинтересовался Шебаршин.

– Не знаю, – ответил Грушко. – Владимир Александрович звонил из машины. Велел передать приказ.

Еще недавно Шебаршин и Грушко были на равном положении. Но теперь Грушко стал не только первым зампредом, но и пользовался особыми правами внутри комитета как близкий к Крючкову человек. Он давал указания, не считая нужным ничего объяснять, хотя прекрасно знал, зачем понадобился спецназ. Шебаршину пришлось проглотить пилюлю.

Отдельный учебный центр был создан после штурма дворца Амина в Кабуле, когда выяснилось, что у Комитета госбезопасности нет своего спецназа. 19 августа 1981 года политбюро приняло решение создать внутри КГБ отряд специального назначения для проведения операций за пределами Советского Союза «в особый период». Отряд базировался в Балашихе, где еще со времен НКВД находился учебно‑тренировочный комплекс диверсионных групп.

Рано утром 19 августа Шебаршину позвонил первый заместитель председателя КГБ Гений Агеев, курировавший военную и транспортную контрразведку:

– Группы готовы? Направьте их в помещение Центрального клуба. И нужны еще сто человек, туда же.

– Экипировка, вооружение? – уточнил Шебаршин.

– Путь берут все, что есть.

В половине десятого утра в кабинете председателя КГБ собрали руководителей комитета, и Крючков произнес краткую речь, закончив ее словами:

– Работайте!

20 августа командир спецназа внешней разведки Борис Петрович Бесков доложил Шебаршину, что проведена рекогносцировка Белого дома. Вывод: попытка штурма – бессмысленная авантюра. Тем не менее в кабинете Агеева обсуждается идея штурма здания Верховного Совета России.

Шебаршин, как он пишет в своих воспоминаниях, связался с Крючковым и попросил отменить эту затею:

«Крючков нервно смеется:

– Это ерунда! Кто это придумал? Я только что говорил с Силаевым и ему сказал, что это ерунда.

Не успокоил. Я уже как‑то слышал такой смех. Ничего доброго он не предвещает. Крючков возбужден и врет».

О самом путче Шебаршин отозвался презрительно:

«Все это было плохо организовано и никудышным образом исполнено в техническом смысле. Все это было сделано по‑дилетантски».

После ареста Крючкова Леонид Шебаршин ровно одни сутки – с полудня 22 августа до двух часов дня 23 августа – возглавлял КГБ. Леонид Владимирович успел только провести заседание коллегии и подписать приказ о департизации КГБ. Парткомы в комитете прекратили свою деятельность.

Но на должность постоянного хозяина Лубянки Шебаршин не годился, потому что после путча стало ясно, что КГБ должен быть если не разрушен, то преобразован в нечто новое, не представляющее опасности для страны. Кроме того, союзные республики требовали поделить госбезопасность, чтобы создать собственную разведку…

В пятницу, 23 августа утром, Шебаршин уселся в бывшем кабинете Крючкова. Он приказал вильнюсским чекистам, которых блокировали в райотделах, не применять оружия и выпустил из Лефортовского следственного изолятора лидера Демократического союза Валерию Ильиничну Новодворскую. Шебаршин приказал личному составу центрального аппарата покинуть здание, оперативную картотеку вывести за город. Больше он ничего сделать не успел. В разгар совещания, которое проводил Шебаршин с руководящим составом комитета, позвонил Горбачев:

– Появитесь у меня через полчаса!

К двум часам Шебаршин приехал в Кремль. Горбачев совещался с руководителями республик. Шло заседание Государственного совета.

Вызвали Шебаршина.

Михаил Сергеевич объявил:

– Я назначаю председателем КГБ товарища Бакатина. Отправляйтесь сейчас в комитет и представьте его.

Вообще говоря, если бы бывшего партийного работника и министра внутренних дел Вадима Викторовича Бакатина не назначили тогда председателем КГБ, московская толпа и в самом деле могла бы пойти на штурм здания. Или же российские депутаты могли потребовать вовсе распустить комитет. Появление на Лубянке популярного Бакатина, возможно, спасло Комитет госбезопасности от полного разгрома.

Для него назначение было неожиданностью. Его без предупреждения пригласили в кабинет Горбачева в Кремле, где сидели президенты союзных республик. Горбачев сказал ему:

– Вот мы тут все вместе решили предложить вам возглавить Комитет государственной безопасности…

Последние недели работы Шебаршина в разведке были очень трудными. Министром иностранных дел Горбачев назначил Бориса Дмитриевича Панкина, бывшего посла в Чехословакии. Он единственный во всем дипломатическом корпусе во время августовского путча открыто выступил против ГКЧП. Горбачев вызвал его из Праги и назначил министром.

Борис Панкин нанес тяжелый удар разведке, рассказав в 1991 году, какое колоссальное количество разведчиков укрылось под посольскими крышами. По его словам, не меньше половины дипломатов в загранпредставительствах были в реальности разведчиками. И он потребовал сократить число сотрудников разведки, которые пользуются дипломатическим прикрытием.

Дипломаты неизменно недовольны тем, что разведчики занимают слишком много мест в посольствах. Вакансии заполнены, а работать некому. Разведчики обычно отвечают на это, что они и свою службу несут, и выполняют все свои официальные обязанности в посольстве или консульстве.

Когда Панкин стал министром иностранных дел, он своей властью решил сократить число сотрудников разведки, которые пользуются дипломатическим прикрытием.

– Когда пришел в МИД, – вспоминает Борис Дмитриевич, – тут я секретов не открываю – просто ужас, сколько их оказалось. Да еще был такой спрут, как управление кадров: изучали, кто у вас бабушка, кто дедушка. С какой стати это должно делаться в нормальном цивилизованном обществе?

Он расформировал Главное управление кадров Министерства иностранных дел и убрал оттуда всех сотрудников КГБ.

К министру Панкину приехал Шебаршин.

– Пришел буквально за два дня до собственного увольнения и сказал: вы правы, эти люди не разведчики, мы сами от них страдали, их надо убирать.

Он стал показывать министру какие‑то бумаги:

– Видите, скольких мы уже сократили.

Панкин сказал Шебаршину:

– Я отдал приказ о том, чтобы все ваши люди из МИДа ушли. Приказ издан два дня назад, а они все на месте.

Шебаршин все понял. Через час к Панкину зашел его первый заместитель Владимир Федорович Петровский:

– Борис Дмитриевич! Всех как ветром сдуло!

Панкин обещал разработать документ об условиях работы сотрудников разведки в загранпредставительствах. Но с уходом Панкина все это закончилось.

Генерал‑лейтенант Шебаршин, как и все остальные заместители председателя КГБ, по указанию Горбачева написал подробную справку о том, что он делал в дни путча.

Справки собирал бывший подчиненный Шебаршина в разведке генерал Геннадий Титов, которого Крючков в начале 1991 года сделал зампредом и начальником второго (контрразведывательного) управления. Титов – наследник и друг Грушко, прошел его путем.

Но генерал Титов не участвовал в августовских событиях, поскольку был в отпуске. По предложению Грушко Титова назначили председателем комиссии по расследованию деятельности КГБ в событиях 19–21 августа. Вероятно, Грушко надеялся на доброе отношение старого товарища.

Лично Шебаршина ни в чем не винили. Единственное, что он сделал, это разослал во все заграничные резидентуры разведки документы ГКЧП.

Подчиненные ему спецназовцы, которых на случай войны готовили к диверсионным действиям в тылу противника, так называемый Отдельный учебный центр первого Главного управления, в штурме Белого дома участвовать отказались.

Но особого доверия к Шебаршину тоже не было – все‑таки его назначил Крючков, путчист номер один, который к тому времени сидел в Матросской тишине.

25 августа, в воскресенье утром, Шебаршин написал новому председателю КГБ Вадиму Бакатину первый рапорт:

«19–21 августа с.г. я оказался не в состоянии дать правильную оценку действий Крючкова и других участников заговора и не сумел правильно ориентировать личный состав Первого главного управления, людей честных, дисциплинированных, преданных Родине. Прошу освободить меня… и уволить…»

Рапорт остался без внимания. У Бакатина были неотложные проблемы, разведка к их числу не относилась. Шебаршин сразу сказал, что он сторонник выделения разведки в самостоятельную службу, чтобы избавиться от «хвоста» КГБ. Бакатин с ним согласился. Однако стать первым главой независимой разведывательной службы Шебаршину было не суждено.

Между Бакатиным и Шебаршиным возникла личная неприязнь. Они были схожи характерами – самоуверенные, резкие и не уважали друг друга.

Через три недели, в середине сентября, новый первый заместитель председателя КГБ Анатолий Аввакумович Олейников предложил свою кандидатуру на пост первого заместителя начальника разведки – полковника Владимира Михайловича Рожкова, работавшего в представительстве КГБ в ГДР.

Олейников объяснил Шебаршину:

– Председатель уже с ним побеседовал и остался беседой доволен. Он – за.

Приказ о назначении был подписан, минуя Шебаршина. Он возмутился и 18 сентября позвонил Бакатину. Бакатин недовольно ответил:

– Где вы были раньше? Я уже приказ подписал.

После короткого разговора на повышенных тонах Шебаршин сказал, что дальше так работать не может и просит освободить его от должности. Леонид Владимирович, вероятно, рассчитывал, что новый председатель пойдет на попятный. Но разозлившийся Бакатин решил, что его шантажируют, и возражать против отставки Шебаршина не стал.

В результате Шебаршин написал председателю КГБ новый рапорт:

«Мне стало известно, что на должность первого заместителя начальника Главного Управления назначен N.

Решение об этом назначении было принято в обход первого Главного управления и его начальника. Вы лично не сочли возможным поинтересоваться моей позицией в этом вопросе, оценкой профессиональной пригодности тов. N.

В прошлом, как Вам известно, существовала практика назначения должностных лиц, в том числе и в первое Главное управление КГБ, под нажимом аппарата ЦК КПСС или по протекции. В последние годы ценой больших усилий эту практику удалось прекратить. С горечью убеждаюсь, что она возрождается в еще более грубой и оскорбительной форме – на основе личных связей, без учета деловых интересов. Эта практика, уверен, может погубить любые добрые преобразования.

Судя по тону Вашего разговора со мной по телефону 18 сентября с.г., Вы считаете такую ситуацию вполне нормальной. Для меня она неприемлема».

Этот рапорт был принят. Начальник секретариата КГБ позвонил Шебаршину и сообщил, что президент подписал указ.

Бакатин потом объяснял, что никакой личной заинтересованности в назначении полковника Рожкова, работавшего в представительстве КГБ в ГДР, у него не было – ему хотелось отправить человека со стороны, обновить руководящие кадры первого главка.

Генерал‑лейтенант Шебаршин в пятьдесят шесть лет стал пенсионером. Он прослужил в разведке тридцать лет, но выслуга составила тридцать восемь лет. В Пакистане, Индии и Иране служба шла из расчета полтора года за один календарный.

Евгений Максимович Примаков, который вскоре занял его место, предложил Шебаршину вернуться первым замом, считая, что такой опытный человек должен продолжить работу в разведке. Но Леонид Владимирович отказался: ему не хотелось возвращаться в Ясенево вторым человеком – после того, как он столько лет был там хозяином.