Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    О, она все вытерпит: уколы, оскорбления, улыбки исподтишка, все, что может сказать о ней город, – но

только не Мелани! Ох, нет, только не Мелани! Она сама не понимала, почему ей так важно, чтобы не узнала

Мелани. Слишком она была испугана и подавлена сознанием вины за прошлое, чтобы пытаться это понять. Тем

не менее она залилась слезами при одной мысли о том, какое выражение появится в глазах Мелани, когда Индия

скажет ей, что застала Скарлетт в объятиях Эшли. И как поведет себя Мелани, когда узнает? Бросит Эшли? А

что еще ей останется делать, если она не захочет потерять достоинство? «И что тогда будем делать мы с Эшли?

– Мысли бешено крутились в голове Скарлетт, слезы текли по лицу. – О, Эшли просто умрет со стыда и

возненавидит меня за то, что я навлекла на него такое». Внезапно слезы ее иссякли, смертельный страх сковал

сердце. А Ретт? Как поступит он?

    Быть может, он никогда об этом и не узнает. Как это говорится в старой циничной поговорке? «Муж всегда

узнает все последним». Быть может, никто ему не расскажет. Надо быть большим храбрецом, чтобы рассказать

такое Ретту, ибо у Ретта репутация человека, который сначала стреляет, а потом задает вопрос. «Господи,

смилуйся, сделай так, чтобы ни у кого не хватило мужества сказать ему!» Но тут она вспомнила лицо Арчи в

конторе лесного склада, его холодные, светлые, безжалостные глаза, полные ненависти к ней и ко всем

женщинам на свете. Арчи не боится ни бога, ни человека и ненавидит беспутных женщин. Так люто ненавидит,

что одну даже убил. И он ведь говорил, что расскажет все Ретту. И расскажет, сколько бы ни пытался Эшли его

разубедить. Разве что Эшли убьет его – в противном случае Арчи все расскажет Ретту, считая это своим долгом

христианина.

    Скарлетт стянула с себя платье и легла в постель – мысли ее кружились, кружились. Если бы только она

могла запереть дверь и просидеть всю жизнь здесь, в безопасности, и никогда больше никого не видеть. Быть

может, Ретт сегодня еще ничего не узнает. Она скажет, что у нее болит голова и что ей не хочется идти на

прием. А к утру она, быть может, придумает какое-то объяснение, хоть что-то в свою защиту, подо что не

подкопаешься.

    «Сейчас я об этом не буду думать, – в отчаянии сказала она себе, зарываясь лицом в подушку. – Сейчас я об

этом не буду думать. Подумаю потом, когда соберусь с силами».

    Она услышала, как с наступлением сумерек вернулись слуги, и ей показалось, что они как-то особенно тихо

готовят ужин. Или, быть может, так ей казалось из-за нечистой совести? К двери подошла Мамушка и

постучала, но Скарлетт отослала ее прочь, сказав, что не хочет ужинать. Время шло, и наконец на лестнице

раздались шаги Ретта. Она вся напряглась, когда он поднялся на верхнюю площадку, и, готовясь к встрече с

ним, призвала на помощь все свои силы, но он прошел прямиком к себе в комнату. Скарлетт облегченно

вздохнула. Значит, он ничего не слышал. Слава богу, он пока еще считается с ледяным требованием никогда не

переступать порога ее спальни, ибо если бы он увидел ее сейчас, то сразу бы все понял. Она должна взять себя в

руки и сказать ему, что плохо себя чувствует и не в состоянии пойти на прием. Что ж, у нее есть время

успокоиться. Впрочем, есть ли? С той страшной минуты время как бы перестало существовать в ее жизни. Она

слышала, как Ретт долго ходил по своей комнате, слышала, как он обменивался какими-то фразами с Порком.

Но она все не могла найти в себе мужества окликнуть его. Она лежала неподвижно на постели в темноте и

дрожала.

    Прошло много времени; наконец он постучал к ней в дверь, и она сказала, стараясь голосом не выдать

волнения:

    – Войдите.

    – Неужели меня приглашают в святилище? – спросил он, открывая дверь. Было темно, и Скарлетт не могла

видеть его лицо. Не могла она ничего понять и по его тону. Он вошел и закрыл за собой дверь. – Вы готовы идти

на прием?

    – Мне очень жаль, но у меня болит голова. – Как странно, что голос у нее звучит вполне естественно!

Благодарение богу, в комнате темно! – Не думаю, чтобы я смогла пойти. А вы, Ретт, идите и передайте Мелани

мои сожаления.

    Долго длилось молчание, наконец в темноте протяжно прозвучали язвительные слова:

    – Какая же вы малодушная трусливая сучка.

    Он знает! Скарлетт лежала и тряслась, не в силах произнести ни слова. Она услышала, как он что-то ищет в

темноте, чиркнула спичка, и комната озарилась светом. Ретт подошел к кровати и посмотрел на нее. Она

увидела, что он во фраке.

    – Вставайте, – сказал он ровным голосом. – Мы идем на прием. И извольте поторопиться.

    – Ох, Ретт, я не могу. Видите ли…

    – Я все вижу. Вставайте.

    – Ретт, неужели Арчи посмел…

    – Арчи посмел. Он очень храбрый человек, этот Арчи.

    – Вам следовало пристрелить его, чтоб он не врал…

    – Такая уж у меня странная привычка: я не убиваю тех, кто говорит правду. Сейчас не время для

препирательств. Вставайте.

    Она села, стянув на груди халат, внимательно глядя ему в лицо. Смуглое лицо Ретта было, бесстрастно.

    – Я не пойду, Ретт. Я не могу, пока… пока это недоразумение не прояснится.

    – Если вы не покажетесь сегодня вечером, то вы уже до конца дней своих никогда и нигде не сможете в этом

городе показаться. И если я еще готов терпеть то, что у меня жена – проститутка, трусихи я не потерплю. Вы

пойдете сегодня на прием, даже если все, начиная с Алекса Стефенса и кончая последним гостем, будут

оскорблять вас, а миссис Уилкс потребует, чтобы мы покинули ее дом.

    – Ретт, позвольте я все вам объясню.

    – Я не желаю ничего слышать. И времени нет. Одевайтесь.

    – Они неверно поняли – и Индия, и миссис Элсинг, и Арчи. И потом, они все меня так ненавидят. Индия до

того ненавидит меня, что готова наговорить на собственного брата, лишь бы выставить меня в дурном свете.

Если бы вы только позволили мне объяснить…

    «О, мать пресвятая богородица, – в отчаянии подумала она, – а что, если он скажет: «Пожалуйста,

объясните!» Что я буду говорить? Как я это объясню?»

    – Они, должно быть, всем наговорили кучу лжи. Не могу я идти сегодня.

    – Пойдете, – сказал он. – Вы пойдете, даже если мне придется тащить вас за шею и при каждом шаге сапогом

подталкивать под ваш прелестный зад.

    Глаза его холодно блестели. Рывком поставив Скарлетт на ноги, он взял корсет и швырнул ей его.

    – Надевайте. Я сам вас затяну. О да, я прекрасно знаю, как затягивают. Нет, я не стану звать на помощь

Мамушку, а то вы еще запрете дверь и сядете тут, как последняя трусиха.

    – Я не трусиха! – воскликнула она, от обиды забывая о своем страхе.

    – О, избавьте меня от необходимости слушать вашу сагу о том, как вы пристрелили янки и выстояли перед

всей армией Шермана. Все равно вы трусиха. Так вот: если не ради себя самой, то ради Бонни вы пойдете

сегодня на прием. Да как вы можете так портить ее будущее?! Надевайте корсет, и быстро.

    Она поспешно сбросила с себя халат и осталась в одной ночной рубашке. Если бы он только взглянул на нее и

увидел, какая она хорошенькая в своей рубашке, быть может, это страшное выражение исчезло бы с его лица.

Ведь в конце концов он не видел ее в ночной рубашке так давно, бесконечно давно. Но он не смотрел на нее. Он

стоял лицом к шкафу и быстро перебирал ее платья. Пошарив немного, он вытащил ее новое,

нефритово-зеленое муаровое платье. Оно было низко вырезано на груди; обтягивающая живот юбка лежала на

турнюре пышными складками, и на складках красовался большой букет бархатных роз.

    – Наденьте вот это, – сказал он, бросив платье на постель и направляясь к ней. – Сегодня никаких скромных,

приличествующих замужней даме серо-сиреневых тонов. Придется прибить флаг гвоздями к мачте, иначе вы

его живо спустите. И побольше румян. Уверен, что та женщина, которую фарисеи застигли, когда она изменяла

мужу, была далеко не такой бледной. Повернитесь-ка.

    Он взялся обеими руками за тесемки ее корсета и так их дернул, что она закричала, испуганная, приниженная,

смущенная столь непривычной ситуацией.

    – Больно, да? – Он отрывисто рассмеялся, но она не видела его лица. – Жаль, что эта тесемка не на вашей шее.

    Все комнаты в доме Мелани были ярко освещены, и звуки музыки разносились далеко по улице. Когда

коляска, в которой ехали Скарлетт и Ретт, остановилась у крыльца, до них долетел многоголосый шум и

приятно возбуждающий гомон пирующих людей. В доме было полно гостей. Многие вышли на веранды, другие

сидели на скамьях в окутанном сумерками, увешанном фонариками саду.

    «Не могу я туда войти… Не могу, – подумала Скарлетт, сидя в коляске, комкая в руке носовой платок. – Не

могу. Не пойду. Выскочу сейчас и убегу куда глаза глядят, назад домой, в Тару. Зачем Ретт заставил меня

приехать сюда? Как поведут себя люди? Как поведет себя Мелани? Какой у нее будет вид? Ох, не могу я

показаться ей на глаза. Я сейчас сбегу».

    Словно прочитав ее мысли, Ретт с такою силой схватил ее за руку, что наверняка потом будет синяк, –

схватил грубо, как чужой человек.

    – Никогда еще не встречал трусов среди ирландцев. Где же ваша знаменитая храбрость?

    – Ретт, пожалуйста, отпустите меня домой, я все вам объясню.

    – У вас будет целая вечность для объяснений, но всего одна ночь, чтобы выступить как мученица на арене.

Вылезайте, моя дорогая, и я посмотрю, как набросятся на вас львы. Вылезайте же.

    Она не помнила, как прошла по аллее, опираясь на руку Ретта, крепкую и твердую, как гранит, – рука эта

придавала ей храбрости. Честное слово, она может предстать перед ними всеми и предстанет. Ну, что они такое

– свора мяукающих, царапающихся кошек, завидующих ей! Она им всем покажет. Плевать, что они о ней

думают. Вот только Мелани… только Мелани.

    Они поднялись на крыльцо, и Ретт, держа в руке шляпу, уже раскланивался направо и налево, голос его

звучал мягко, спокойно. Когда они вошли, музыка как раз умолкла, и в смятенном сознании Скарлетт гул толпы

вдруг возрос, обрушился на нее словно грохот прибоя и отступил, замирая, все дальше и дальше. Неужели

сейчас все набросятся на нее? Ну, чтоб вам пропасть – попробуйте! Она вздернула подбородок, изобразила

улыбку, прищурила глаза.

    Но не успела она повернуться к тем, кто стоял у двери, и сказать хоть слово, как почувствовала, что толпа

раздается, пропуская кого-то. Наступила странная тишина, и сердце у Скарлетт остановилось. Она увидела

Мелани – маленькие ножки быстро-быстро шагали по проходу: она спешила встретить Скарлетт у двери, первой

приветствовать ее. Мелани шагала, распрямив узенькие плечики, чуть выдвинув вперед подбородок и всем

своим видом показывая возмущение, – точно для нее существовала одна Скарлетт, а других гостей вовсе не

было. Она подошла к Скарлетт и обняла ее за талию.

    – Какое прелестное платье, дорогая, – сказала она звонким, тоненьким голоском. – Будь ангелом! Индия не

смогла прийти, чтобы помочь мне. Ты не согласилась бы принимать со мной гостей?

   

   

    

     Глава LIV

    

    Снова очутившись в безопасности и уединении своей комнаты, Скарлетт бросилась на постель как была – в

муаровом платье, не заботясь о его турнюре и розах. Какое-то время она лежала неподвижно, не в силах думать

ни о чем, кроме того, как она стояла между Мелани и Эшли и принимала гостей. Какой ужас! Да она готова

скорее встретиться лицом к лицу со всей армией Шермана, чем повторить такое! Наконец она поднялась и

нервно зашагала по комнате, сбрасывая с себя на ходу одежду.

    После напряжения наступила реакция, и ее затрясло. Шпильки вываливались у нее из пальцев и со звоном

падали на пол, а когда она попыталась по обыкновению расчесать волосы, то больно ударила себя щеткой по

виску. Раз десять она подходила на цыпочках к двери, чтобы послушать, что происходит внизу, но в холле,

точно в бездонном колодце, царила тишина.

    Когда праздник окончился, Ретт отослал ее домой в коляске, и она благодарила бога за эту передышку. Сам

Ретт еще не вернулся. Слава богу, еще нет. Она просто не в силах предстать перед ним сегодня – опозоренная,

испуганная, трясущаяся. Но где все-таки он? Скорее всего, у этой твари. Впервые Скарлетт была рада, что на

свете существует Красотка Уотлинг, была рада, что, кроме этого дома, у Ретта есть другое прибежище, где он

может побыть, пока у него не пройдет этот приступ холодной светскости, граничащей с жестокостью. Плохо,

конечно, радоваться тому, что твой муж находится у проститутки, но она ничего не могла с собой поделать. Она

бы предпочла видеть его мертвым, лишь бы это избавило ее от сегодняшней встречи с ним.

    Завтра – ну, завтра это уже другое дело. Завтра она сможет придумать какое-то оправдание, какие-то

ответные обвинения, какой-то способ свалить на него всю вину. Завтра воспоминания об этом жутком вечере

уже не будут вызывать у нее такой дрожи. Завтра ее уже не будет преследовать лицо Эшли, воспоминание о его

сломленной гордости и позоре-позоре, который навлекла на него она, тогда как он был ни в чем не повинен.

Неужели он теперь возненавидит ее – он, ее дорогой благородный Эшли, – за то, что она опозорила его?

Конечно, возненавидит – тем более что спасла их Мелани своими возмущенно распрямленными плечиками,

любовью и доверием, какие звучали в ее голосе, когда она, скользнув к Скарлетт по натертому полу, обняла ее и

стала с ней рядом, лицом к любопытно-ехидной, скрыто враждебной толпе. Как она точно заклеила прорезь,

сквозь которую мог ворваться скандал, продержав возле себя Скарлетт весь этот страшный вечер. Люди были

холодны с ней, несколько ошарашены, но – вежливы.

    Ах, как это унизительно – спасаться за юбками Мелани от тех, кто так ненавидит ее, кто разорвал бы ее на

куски своим перешептыванием! Спасаться с помощью слепой веры Мелани – именно Мелани!

    При мысли об этом по телу Скарлетт пробежал озноб. Она должна выпить, выпить как следует, прежде чем

сможет лечь и попытается уснуть. Она накинула поверх капота на плечи шаль и поспешила вниз, в темный холл,

– ее ночные туфли без пяток громко хлопали в тишине. Она была уже на середине лестницы, когда увидела

тоненькую полоску света, пробивавшуюся из-под закрытой двери в столовую. Сердце у нее на секунду

перестало биться. Свет уже горел там, когда она вернулась домой, а она была слишком расстроена и не

заметила? Или же Ретт все-таки дома? Он ведь мог войти потихоньку, через кухонную дверь. Если Ретт дома,

она тотчас же на цыпочках вернется к себе и ляжет в постель без коньяка, хоть ей и очень нужно было бы

выпить. Тогда ей не придется встречаться с Реттом. У себя в комнате она будет в безопасности: можно ведь

запереть дверь.

    Но только она нагнулась, чтобы снять ночные туфли и тихонько вернуться назад, как дверь в столовую

распахнулась и при неверном свете свечи в проеме возник силуэт Ретта. Он казался огромным, необычайно

широкоплечим – жуткая черная безликая фигура, которая стояла и слегка покачивалась.

    – Прошу вас, составьте мне компанию, миссис Батлер, – сказал он, и голос его звучал чуть хрипло.

    Он был пьян, и это бросалось в глаза, а она никогда еще не видела, чтобы Ретт был так пьян, что это

бросалось в глаза. Она в нерешительности медлила, и, поскольку не говорила ни «да», ни «нет», он

повелительно взмахнул рукой.

    – Да идите же сюда, черт бы вас побрал! – грубо рявкнул он.

    «Должно быть, он очень пьян», – подумала она, и сердце ее отчаянно заколотилось. Обычно чем больше он

пил, тем вежливее становился. Чаще язвил, больнее жалил словами, но держался при этом всегда церемонно –

подчеркнуто церемонно.

    «Я не должна показывать ему, что боюсь», – подумала она и, плотнее закутавшись в шаль, пошла вниз по

лестнице, высоко подняв голову, громко стуча каблуками.

    Он отступил в сторону и с поклоном пропустил ее в дверь, – в этом поклоне была такая издевка, что она

внутренне содрогнулась. Она увидела, что он снял фрак и развязал галстук – концы его болтались по обеим

сторонам распахнутого воротничка. Из-под расстегнутой на груди рубашки торчала густая черная шерсть.

Волосы у него были взъерошены, налитые кровью глаза прищурены. На столе горела свеча-маленькая точка

света, громоздившая тени в высокой комнате, превращая массивные шкафы и буфет в застывшие, притаившиеся

чудовища. На столе стоял серебряный поднос; на нем – хрустальный графин с лежавшей рядом пробкой и

рюмки.

    – Садитесь, – отрывисто приказал Ретт, проходя следом за ней в комнату.

    Новый, неведомый дотоле страх овладел Скарлетт, – страх, по сравнению с которым боязнь встретиться с

Реттом лицом к лицу казалась ерундой. Он выглядел, и говорил, и вел себя сейчас, как чужой человек. Перед

ней был Ретт-грубиян – таким она прежде никогда его не видела. Никогда, даже в самые интимные минуты, он

не был таким – в худшем случае проявлял к ней небрежение. Даже в гневе он был мягок и ехиден, а виски

обычно лишь обостряло его ехидство. Сначала Скарлетт злилась и пыталась сломить его небрежение, но вскоре

смирилась – ее это даже устраивало. Долгое время она считала, что ему все безразлично и что ко всему в жизни,

включая ее, он относится не всерьез, а как к шутке. Но сейчас, глядя на него через стол, она поняла – и у нее

засосало под ложечкой, – что наконец появилось что-то ему небезразличное, далеко не безразличное.

    – Не вижу оснований, почему бы вам не выпить на ночь, даже если я плохо воспитан и сегодня явился

ночевать домой, – сказал он. – Налить?

    – Я вовсе не собиралась пить, – сухо ответила она. – Просто услышала шум и спустилась.

    – Ничего вы не слышали. И не стали бы вы спускаться, если б знали, что я дома. А я сидел здесь и слушал, как

вы бегаете у себя по комнате. Вам, видно, очень нужно выпить. Так выпейте.

    – Я вовсе не…

    Он взял графин и плеснул в рюмку коньяку, так что перелилось через край.

    – Держите, – сказал он, всовывая ей рюмку в руку. – Вас всю трясет. Да перестаньте прикидываться. Я знаю,

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: