Маргарет Митчелл Унесенные ветром

котором была чуть ли не жалость, так что Скарлетт даже вспыхнула.

    Но она уже не могла обвинять Ретта, не могла устраивать ему бурные сцены, требовать верности или стыдить

его – как не могла заставить себя просить у него прощения за то, что обвинила его в смерти Бонни. Ее

сковывала какая-то непостижимая апатия. Она сама не понимала, почему она несчастна – такой несчастной она

еще никогда себя не чувствовала. И она была одинока – бесконечно одинока. Возможно, до сих пор у нее просто

не было времени почувствовать себя одинокой. А сейчас одиночество и страх навалились на нее и ей не к кому

было обратиться – разве что к Мелани. Ибо даже Мамушка, ее извечная опора, отбыла в Тару. Уехала навсегда.

    Мамушка не объяснила причины своего отъезда. Она с грустью посмотрела на Скарлетт усталыми старыми

глазами и попросила дать ей денег на дорогу домой. В ответ на слезы Скарлетт и уговоры остаться Мамушка

сказала лишь:

    – Походке, мисс Эллин зовет меня: «Мамушка, возвращайся домой. Поработала – и хватит». Вот я и еду

домой.

    Ретт, услышав этот разговор, дал Мамушке денег и похлопал по плечу.

    – Ты права. Мамушка, и мисс Эллин права. Ты здесь действительно поработала, и хватит. Поезжай домой. И

дай мне знать, если тебе когда-нибудь что-то понадобится. – И когда Скарлетт попыталась было возмутиться и

начать командовать, он прикрикнул на нее: – Замолчите вы, идиотка! Отпустите ее! Кому охота оставаться в

этом доме – теперь?

    При этих словах в глазах его загорелся такой дикий огонь, что Скарлетт в испуге отступила.

    – Доктор Мид, вам не кажется, что, пожалуй… что он, возможно, потерял рассудок? – спросила она, решив

через некоторое время поехать к доктору посоветоваться, ибо чувствовала себя совершенно беспомощной.

    – Нет, – сказал доктор, – но он пьет как лошадь и убьет себя, если не остановится. Он ведь очень любил

девочку и, мне кажется, Скарлетт, пьет, чтобы забыться. Мой совет вам, мисс: подарите ему ребенка – да

побыстрее.

    «Ха! – с горечью подумала Скарлетт, выходя из его кабинета. – Легко сказать». Она бы с радостью родила

ему еще ребенка – и не одного, – если бы это помогло прогнать отчужденность из глаз Ретта, затянуть раны его

сердца. Мальчика, который был бы такой же смуглый и красивый, как Ретт, и маленькую девочку. Ах, еще одну

девочку – хорошенькую, веселую, своенравную, смешливую, не как эта пустоголовая Элла. Почему, ну, почему

не мог господь прибрать Эллу, если уж надо было отнимать у нее ребенка? Элла не утешала ее – она не могла

заменить матери Бонни. Но Ретт, казалось, не хотел больше иметь детей. Во всяком случае, он никогда не

заходил к ней в спальню, хотя дверь теперь не запиралась, а была, наоборот, зазывно приотворена. Ему,

казалось, это было безразлично. Видно, ему все было безразлично, кроме виски и этой толстой рыжей бабы.

    Теперь он злился, тогда как раньше мило подшучивал над ней, и грубил, тогда как раньше его уколы

смягчались юмором. После смерти Бонни многие из добропорядочных дам, которые жили по соседству и

которых он сумел завоевать своим чудесным отношением к дочке, старались проявить к нему доброту. Они

останавливали его на улице, выражали сочувствие, заговаривали с ним поверх изгороди и выказывали свое

понимание. Но теперь, когда Бонни не стало, для него исчезла необходимость держаться благовоспитанно, а

вместе с необходимостью исчезла и благовоспитанность. И он грубо обрывал искренние соболезнования дам.

    Но, как ни странно, дамы не оскорблялись. Они понимали или считали, что понимают. Когда он ехал домой в

сумерки, пьяный, еле держась в седле, хмуро глядя на тех, кто с ним заговаривал, дамы говорили: «Бедняга!» – и

удваивали усилия, стараясь проявить мягкость и доброту. Они очень его жалели – этого человека с разбитым

сердцем, который возвращался домой к такому утешителю, как Скарлетт.

    А все знали, до чего она холодная и бессердечная. Все были потрясены тем, как, казалось, легко и быстро она

оправилась после смерти Бонни, и никто так и не понял, да и не пытался понять, скольких усилий ей это стоило.

Всеобщее искреннее сочувствие было на стороне Ретта, а он не знал этого и не ценил. Скарлетт же все в городе

просто не выносили, в то время как именно сейчас она так нуждалась в сочувствии старых друзей.

    Теперь никто из старых друзей не появлялся у нее в доме, за исключением тети Питти, Мелани и Эшли.

Только новые друзья приезжали в блестящих лакированных колясках, стремясь выразить ей свое сочувствие,

стараясь отвлечь ее сплетнями о каких-то других друзьях, которые нисколько ее не интересовали. Все это

«пришлые», чужаки – все до одного! Они не знают ее. И никогда не узнают. Они понятия не имеют, как

складывалась ее жизнь, пока она не обрела нынешнее прочное положение и не поселилась в этом дворце на

Персиковой улице. Да и они не стремились говорить о том, какова была их жизнь до того, как у них появились

эти шуршащие шелка и виктории, запряженные отличными лошадьми. Они не знали, какую она вынесла

борьбу, какие лишения, сколько было в ее жизни такого, что позволяло ей по-настоящему ценить и этот

большой дом, и красивые наряды, и серебро, и приемы. Они всего этого не знали. Да и не стремились узнать –

что им до нее, этим людям, приехавшим неизвестно откуда, как бы скользившим по поверхности, не связанным

общими воспоминаниями о войне, и голоде, и борьбе с захватчиками, людям, не имеющим общих корней,

которые уходят вглубь, все в ту же красную землю.

    Теперь, оставшись одна, Скарлетт предпочла бы коротать дни с Мейбелл, или Фэнни, или миссис Элсинг, или

миссис Уайтинг, или миссис Боннелл, или даже с этой грозной воинственной старухой миссис Мерриуэзер,

или… или с кем угодно из старых друзей и соседей. Потому что они знали. Они знали войну, и ужасы, и

пожары, видели, как преждевременно погибли их близкие, они голодали и ходили в старье, и нужда стояла у их

порога. И из ничего снова создали себе состояние.

    Каким утешением было бы посидеть с Мейбелл, помня о том, что Мейбелл похоронила ребенка, погибшего

во время отчаянного бегства перед наступавшей армией Шермана. Какое утешение нашла бы она в обществе

Фэнни, помня, что обе они потеряли мужей в те черные дни, когда их край был объявлен на военном

положении. Как горестно посмеялись бы они с миссис Элсинг, вспоминая, как пожилая дама, нахлестывая

лошадь, мчалась в день падения Атланты мимо Пяти Углов и захваченные на военном складе припасы вылетали

у нее из повозки. Как было бы приятно излить душу миссис Мерриуэзер, теперь такой преуспевающей

благодаря своей булочной, и сказать ей: «А помните, как туго было после поражения? Помните, как мы не

знали, откуда взять новую пару обуви? А посмотрите на нас теперь!»

    Да, это было бы приятно. Теперь Скарлетт понимала, почему бывшие конфедераты при встрече с таким

упоением, с такой гордостью, с такой ностальгией принимались говорить о войне. То были дни серьезных

испытаний, но они прошли через них. И стали ветеранами. Она ведь тоже ветеран, но только нет у нее

товарищей, с которыми она могла бы возродить в памяти былые битвы. Ах, как бы ей хотелось снова быть с

людьми своего круга, с теми, кто пережил тоже, что и она, и знает, как это было больно и, однако же, стало

неотъемлемой частью тебя самого!

    Но каким-то образом все эти люди отошли от нее. Скарлетт понимала, что никто, кроме нее, тут не виноват.

Она никогда не нуждалась в них до сегодняшнего дня – дня, когда Бонни уже нет на свете, а она так одинока и

испугана и сидит за сверкающим обеденным столом напротив пьяного, отупевшего, совсем чужого человека,

превратившегося в животное у нее на глазах.

   

   

    

     Глава LXI

    

    Скарлетт была в Мариетте, когда пришла срочная телеграмма от Ретта. Поезд в Атланту отходил через десять

минут, и она села в него, взяв с собой лишь ридикюль и оставив Уэйда и Эллу в отеле на попечении Присей.

    Атланта находилась всего в двадцати милях, но поезд полз бесконечно долго по мокрой, осенней, освещенной

тусклым дневным светом равнине и останавливался у каждого переезда. До крайности взволнованная вестью от

Ретта, Скарлетт сгорала от нетерпения и при каждой остановке буквально готова была кричать. А поезд шел не

спеша сквозь леса, чуть тронутые усталым золотом, мимо красных холмов, все еще изрезанных серпантинами

окопов, мимо бывших артиллерийских редутов и заросших сорняком воронок, вдоль дороги, по которой с боями

отступали солдаты Джонстона. Каждая остановка, каждый перекресток, объявляемые кондуктором, носили имя

сражения, были местом битвы. В свое время это вызвало бы у Скарлетт страшные воспоминания, но сейчас ей

было не до них.

    Телеграмма Ретта гласила: «Миссис Уилкс заболела. Немедленно возвращайтесь».

    Сумерки уже спустились, когда поезд подошел к Атланте, – пелена мелкого дождя затянула город. На улицах

тускло горели газовые фонари – желтые круги в тумане. Ретт ждал ее на вокзале с каретой. Лицо его испугало

Скарлетт еще больше, чем телеграмма. Она никогда прежде не видела у него такого бесстрастного лица.

    – Она не… – вырвалось у Скарлетт.

    – Нет. Она еще жива. – Ретт помог Скарлетт сесть в карету. – К дому миссис Уилкс, и гони быстрее, –

приказал он кучеру.

    – А что с ней? Я и не знала, что она больна. Ведь еще на прошлой неделе она выглядела как всегда. С ней

произошел несчастный случай? Ах, Ретт, и, конечно же, это не так серьезно, как вы…

    – Она умирает, – сказал Ретт, и голос его был также бесстрастен, как и лицо. – Она хочет вас видеть.

    – Нет, только не Мелли! Ах, нет! Что же с ней такое?

    – У нее был выкидыш.

    – Вы… Вы… Но, Ретт, она же… – И Скарлетт умолкла. Эта весть совсем лишила ее дара речи.

    – А вы что, разве не знали, что она ждет ребенка?

    У Скарлетт не было сил даже покачать головой.

    – Ах, ну конечно, наверное, не знали. Я думаю, она никому не говорила. Ей хотелось устроить всем сюрприз.

Но я знал.

    – Вы знали? Но не она же вам сказала?

    – Ей не надо было мне говорить. Я знал. Она была такая… такая счастливая последние два месяца, что я

понял: ничего другого быть не могло.

    – Но, Ретт, доктор ведь говорил, что она умрет, если вздумает еще раз рожать!

    – Вот она и умирает, – сказал Ретт. И обращаясь к кучеру: – Ради всего святого, ты что, не можешь ехать

быстрее?

    – Но, Ретт, она, конечно же, не умирает! Я… я ведь не… я же не…

    – Она не такая сильная, как вы. Она вообще никогда не отличалась особой силой. Одно только и было у нее –

это сердце.

    Карета, покачиваясь, остановилась перед приземистым домом, и Ретт помог Скарлетт выйти. Дрожащая,

испуганная, вдруг бесконечно одинокая, она крепко ухватилась за его локоть.

    – А вы разве не зайдете со мной, Ретт?

    – Нет, – сказал он и снова сел в карету.

    Скарлетт взлетела вверх по ступенькам, пересекла крыльцо и распахнула дверь. Внутри при желтом свете

лампы она увидела Эшли, тетю Питти и Индию. Скарлетт подумала: «А что здесь делает Индия? Мелани ведь

сказала, чтобы она не смела переступать порог этого дома». Все трое поднялись при виде ее – тетя Питти кусала

дрожащие губы; сраженная горем Индия без всякой ненависти смотрела на нее. У Эшли был вид сомнамбулы,

и, когда он подошел к Скарлетт и положил руку ей на плечо, он и заговорил, как сомнамбула.

    – Она звала вас, – сказал он. – Она вас звала.

    – Могу я ее видеть? – Скарлетт повернулась к закрытой двери комнаты Мелани.

    – Нет. Там сейчас доктор Мид. Я рад, что вы приехали, Скарлетт.

    – Я тут же выехала. – Скарлетт сбросила шляпку и накидку. – Поезд… Но она же не… Скажите мне, что ей

лучше, правда, Эшли? Да говорите же! И не смотрите так! Она же не…

    – Она все звала вас, – сказал Эшли и посмотрел Скарлетт в глаза.

    И она увидела в его глазах ответ на все свои вопросы. На секунду сердце у нее остановилось, а потом

какой-то странный страх, более сильный, чем тревога, более сильный, чем горе, забился в ее груди. «Этого не

может быть, – думала она, стараясь отогнать тревогу. – Врачи ошибаются. Я не могу поверить, что это правда.

Не могу позволить себе так думать. Если я так подумаю, то закричу. Буду думать о чем-то другом».

    – Я этому не верю! – воскликнула она, с вызовом глядя на этих троих с осунувшимися лицами и словно

призывая их опровергнуть ее слова. – Ну, почему Мелани ничего не сказала мне? Я бы никогда не поехала в

Мариетту, если б знала!

    Глаза у Эшли ожили, в них появилась мука.

    – Она никому ничего не говорила, Скарлетт, тем более – вам. Она боялась, что вы станете ругать ее, если

узнаете. Ей хотелось дождаться трех… словом, пока она не будет уверена, что все в порядке, а тогда удивить вас

всех, и посмеяться, и сказать, как не правы были врачи И она была так счастлива. Вы же знаете… как она

относится к детям… как ей хотелось иметь девочку, И все шло хорошо, пока… а потом без всяких причин…

    Дверь из комнаты Мелани тихо отворилась, и в холле появился доктор Мид. Он прикрыл за собой створку и

постоял с минуту, уткнувшись седой бородой в грудь, глядя на внезапно застывших четверых людей. Последней

он увидел Скарлетт. Когда он подошел к ней, она прочла в его глазах скорбь, а также неприязнь и презрение, и

сердце у нее испуганно заныло от чувства вины.

    – Значит, прибыли, наконец, – сказал он.

    Она еще не успела ничего сказать, а Эшли уже шагнул к закрытой двери.

    – Нет, вам пока нельзя, – сказал доктор. – Она хочет говорить со Скарлетт.

    – Доктор, – сказала Индия, положив руку ему на рукав. Голос у нее звучал безжизненно, но так умоляюще,

что брал за душу сильнее слов. – Разрешите мне увидеть ее хоть на минуту. Я ведь здесь с самого утра и все

жду, но она… Разрешите мне увидеть ее хоть на минуту. Я хочу сказать ей… я должна ей сказать, что была не

права… не права кое в чем.

    Произнося эти слова, она не смотрела ни на Эшли, ни на Скарлетт, но доктор Мид остановил ледяной взгляд

на Скарлетт.

    – Я постараюсь, мисс Индия, – отрывисто сказал он. – Но только при условии, если вы пообещаете мне не

отнимать у нее силы, заставляя слушать ваше признание в том, что вы были не правы. Она знает, что вы были не

правы, и вы только взволнуете ее, если начнете извиняться.

    – Прошу вас, доктор Мид… – робко начала было Питти.

    – Мисс Питти, вы же знаете, что только закричите и тут же упадете в обморок.

    Питти возмущенно выпрямилась во весь свой невысокий рост и посмотрела на доктора в упор. Глаза ее были

сухи и вся фигура исполнена достоинства.

    – Ну, хорошо, душа моя, немного позже, – сказал доктор, чуть подобрев. – Пойдемте, Скарлетт.

    Они подошли на цыпочках к закрытой двери, и доктор вдруг резко схватил Скарлетт за плечо.

    – Вот что, мисс, – быстро зашептал он, – никаких истерик и никаких признаний у ложа умирающей, иначе,

клянусь богом, я сверну вам шею! И не смотрите на меня с этим вашим невинным видом. Вы знаете, что я имею

в виду. Мисс Мелли умрет легко, а вы не облегчите своей совести, если скажете ей про Эшли. Я никогда еще не

обидел ни одной женщины, но – если вы сейчас хоть в чем-то признаетесь, вы мне за это ответите.

    И прежде чем она успела что-либо сказать, он распахнул дверь, втолкнул ее в комнату и закрыл за ней дверь.

Маленькая комнатка, обставленная дешевой мебелью из черного ореха, была погружена в полумрак, лампа

прикрыта газетой. Все здесь было маленькое и аккуратное, как в комнате школьницы: узкая кровать с низкой

спинкой, простые тюлевые занавески, подхваченные с боков, чистые, выцветшие лоскутные коврики, – все было

непохоже на роскошную спальню Скарлетт с тяжелой резной мебелью, драпировками из розовой парчи и

ковром, вытканным розами.

    Мелани лежала в постели, тело ее под одеялом казалось совсем худеньким и плоским, как у девочки. Две

черные косы обрамляли лицо, закрытые глаза были обведены багровыми кругами. При виде ее Скарлетт

замерла и остановилась, прислонясь к двери. Несмотря на полумрак в комнате, она увидела, что лицо Мелани –

желтовоскового цвета. Жизнь ушла из него, и нос заострился. До этой минуты Скарлетт надеялась, что доктор

Мид ошибается, но сейчас она все поняла. В госпиталях во время войны она видела слишком много таких лиц с

заострившимися чертами и знала, о чем это говорит.

    Мелани умирает, но мозг Скарлетт какое-то время отказывался это воспринять. Мелани не может умереть.

Это невозможно. Бог не допустит, чтобы она умерла, – ведь она так нужна ей, Скарлетт. Никогда прежде

Скарлетт и в голову не приходило, что Мелани так ей нужна. Но сейчас эта мысль пронзила ее до глубины

души. Она полагалась на Мелани, как полагалась на саму себя, но до сих пор этого не сознавала. А теперь

Мелани умирает, и Скарлетт почувствовала, что не сможет жить без нее. Идя на цыпочках через комнату к тихо

лежавшей фигуре, чувствуя, как от панического страха сжимается сердце, Скарлетт поняла, что Мелани была ее

мечом и щитом, ее силой и ее утешением.

    «Я должна удержать ее! Я не могу допустить, чтобы она вот так ушла!» – думала она и, шурша юбками, села

у постели. Она поспешно схватила лежавшую на покрывале влажную руку и снова испугалась – такой холодной

была эта рука.

    – Это я, Мелли, – прошептала она.

    Мелани чуть приоткрыла глаза и, словно удостоверившись, что это в самом деле Скарлетт, опять закрыла их.

Потом она перевела дух и шепотом произнесла:

    – Обещай!

    – О, все, что угодно!

    – Бо… присмотри за ним.

    Скарлетт могла лишь кивнуть, так у нее сдавило горло, и она тихонько пожала руку, которую держала в своей

руке, давая понять, что все выполнит.

    – Я поручаю его тебе. – Легкое подобие улыбки мелькнуло на лице Мелани. – Я ведь уже поручала его твоим

заботам… помнишь… до того, как он родился.

    Помнит ли она? Да разве может она забыть то время? Так же отчетливо, как если бы тот страшный день снова

наступил, она почувствовала удушающую жару сентябрьского полдня, вспомнила свой ужас перед янки,

услышала топот ног отступающих солдат, и в ушах ее снова зазвенел голос Мелани, которая просила, чтобы

Скарлетт взяла к себе ребенка, если она умрет… вспомнила и то, как она ненавидела Мелани в тот день, как

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: