Маргарет Митчелл Унесенные ветром

его сгусток. Вы, верно, еще не познали до конца, какая это смертная тоска. От вас требуют, чтобы вы делали

тысячу каких-то ненужных вещей только потому, что так делалось всегда. И по той же причине тысячу

совершенно безвредных вещей вам делать не дозволяется. А сколько при этом всевозможных нелепостей!

Последней каплей, переполнившей чашу их терпения, был мой отказ жениться на некоей девице, о чем вы,

вероятно, слышали. Почему я должен был жениться на беспросветной дуре только из-за того, что по воле случая

не смог засветло доставить ее домой? И почему я должен был позволить ее бешеному братцу пристрелить меня,

если стреляю более метко, чем он? Конечно, настоящий джентльмен дал бы себя продырявить и тем стер бы

пятно с родового герба Батлеров. Ну, а я… я предпочел остаться в живых. Итак, я жив и получаю от этого

немало удовольствия… Когда я думаю о своем брате, живущем среди достопочтенных чарльстонских тупиц и

благоговеющем перед ними, вспоминаю его тучную жену, его неизменные балы в день святой Цецилии и его

бескрайние рисовые плантации, я испытываю удовлетворение от того, что покончил с этим навсегда. Весь уклад

жизни нашего Юга, Скарлетт, такой же анахронизм, как феодальный строй средних веков. И достойно

удивления, что этот уклад еще так долго продержался. Он обречен и сейчас идет к своему концу. А вы хотите,

чтобы я прислушивался к краснобаям, вроде доктора Мида, которые уверяют меня, что мы защищаем

справедливое и святое дело! Вы хотите, чтобы при звуках барабана я пришел в неописуемый экстаз, схватил

мушкет и побежал в Виргинию, дабы сложить там голову? Что дает вам основание считать меня таким

непроходимым идиотом? Я не из тех, кто лижет плетку, которой его отстегали. Юг и я квиты теперь. Юг

вышвырнул меня когда-то из своих владений, предоставив мне подыхать с голоду. Но я не подох и нажил

столько денег на предсмертной агонии Юга, что это вполне вознаградило меня за утрату родовых прав.

    – Вы корыстолюбивы и чудовищны, – сказала Скарлетт, но без должного жара. Многое из того, что он

говорил, пролетало мимо ее ушей, как это случалось всякий раз, когда разговор не касался непосредственно ее

особы, но кое-что в его словах все же показалось ей толковым. Действительно, в светском кругу к людям

предъявляется очень много глупых требований. Вот она должна почему-то притворяться, что схоронила свое

сердце в могиле вместе с мужем, хотя это вовсе не так. И как все были шокированы, когда она вздумала

потанцевать на благотворительном балу! И до чего же противно они поднимают брови, стоит ей только сказать

или сделать что-нибудь чуточку не так, как все! И тем не менее ее злило, когда Ретт принимался высмеивать те

самые обычаи, которые особенно сильно раздражали ее. Она слишком долго жила среди людей, приученных к

вежливому притворству, и потому чувствовала себя не в своей тарелке, как только кто-то облекал ее мысли в

слова.

    – Корыстолюбив? О нет – просто дальновиден. Впрочем, может быть, это почти одно и то же. Во всяком

случае, люди не столь дальновидные, как я, вероятно, назовут это так. Любой преданный конфедерат, имевший

в шестьдесят первом году тысячу долларов наличными, спокойно мог сделать то, что сделал я, но мало кто был

достаточно корыстолюбив, чтобы использовать предоставляющиеся возможности. Вот к примеру: сразу после

падения форта Самтер, когда еще не была установлена блокада, я купил по бросовым ценам несколько тысяч

тюков хлопка и отправил их в Англию. Они и по сей день там, в пакгаузах Ливерпуля. Я их не продал. Я буду

держать их до тех пор, пока английские фабрики, когда им потребуется хлопок, не дадут мне за них ту цену,

которую я назначу. И я не слишком буду удивлен, если мне удастся получить по доллару за фунт,

    – Получите, когда рак свистнет.

    – Уверен, что получу. Хлопок уже идет по семьдесят два цента за фунт. Когда война кончится, я буду

богатым человеком, Скарлетт, потому что я дальновиден – прошу прощения: корыстолюбив. Я уже говорил вам

как-то, что большие деньги можно сделать в двух случаях: при созидании нового государства и при его

крушении. При созидании это процесс более медленный, при крушении – быстрый. Запомните это. Быть может,

когда-нибудь и пригодится.

    – Очень вам признательна за добрый совет, – произнесла Скарлетт с самой ядовитой иронией, какую только

сумела вложить в эти слова. – Но я в нем не нуждаюсь. Разве мой отец нищий? У него больше денег, чем мне

нужно, и к тому же Чарли оставил мне наследство.

    – Боюсь, что французские аристократки рассуждали точно так же, как вы, пока их не посадили на тележки.

    Не раз и не два доводилось Скарлетт слышать от Ретта Батлера, что ее траурный наряд выглядит нелепо, раз

она принимает участие во всех светских развлечениях. Ему нравились яркие цвета, и ее черные платья и черный

креп, свисавший с чепца до полу, и раздражали его и смешили. Но она упорствовала и оставалась верна своим

мрачным черным платьям и вуали, понимая, что, сняв траур раньше положенного срока, навлечет на себя еще

больше пересудов. Да и как объяснит она это матери?

    Ретт Батлер заявил ей без обиняков, что черная вуаль делает ее похожей на ворону, а черные платья старят на

десять лет. Столь нелюбезное утверждение заставило ее броситься к зеркалу: неужто она и в самом деле в

восемнадцать лет выглядит на двадцать восемь?

    – Никак не думал, что у вас так мало самолюбия и вам хочется походить на миссис Мерриуэзер! – говорил он,

стараясь ее раздразнить. – И так мало вкуса, чтобы демонстрировать свою скорбь, которой вы вовсе не

испытываете, с помощью этой безобразной вуали. Предлагаю пари. Через два месяца я стащу с вашей головы

этот чепец и этот креп и водружу на нее творение парижских модисток.

    – Еще чего! Нет, нет, и перестаньте об этом говорить, – сказала Скарлетт, уязвленная его намеками о Чарлзе.

А Ретт Батлер, снова собиравшийся в путь – в Уилмингтон и оттуда – в Европу, ушел, усмехаясь.

    И вот как-то ясным летним утром, несколько недель спустя, он появился снова с пестрой шляпной картонкой

в руке и, предварительно убедившись, что в доме, кроме Скарлетт, никого нет, открыл перед ней эту картонку.

Там, завернутая в папиросную бумагу, лежала шляпка, при виде которой Скарлетт вскричала:

    – Боже, какая прелесть! – и выхватила ее из картонки.

    Она так давно не видела и тем паче не держала в руках новых нарядов, так изголодалась по ним, что шляпка

эта показалась ей самой прекрасной шляпкой на свете. Она была из темно-зеленой тафты, подбита

бледно-зеленым муаром и завязывалась под подбородком такими же бледно-зелеными лентами шириной в

ладонь. А вокруг полей этого творения моды кокетливейшими завитками были уложены зеленые страусовые

перья.

    – Наденьте ее, – улыбаясь, сказал Ретт Батлер.

    Скарлетт метнулась к зеркалу, надела шляпку, подобрала волосы так, чтобы видны были сережки, и завязала

ленты под подбородком.

    – Идет мне? – воскликнула она, повертываясь из стороны в сторону и задорно вскинув голову, отчего перья

на шляпке заколыхались. Впрочем, она знала, что выглядит очаровательно, еще прежде, чем прочла одобрение в

его глазах. Она и вправду была прелестна, и в зеленых отсветах перьев и лент глаза ее сверкали, как два

изумруда.

    – О Ретт! Чья это шляпка? Я куплю ее. Я заплачу за нее все, что у меня сейчас есть, все до последнего цента.

    – Это ваша шляпка, – сказал он. – Какая женщина, кроме вас, может носить эти зеленые цвета? Не кажется ли

вам, что я довольно хорошо запомнил оттенок ваших глаз?

    – Неужели вы делали ее для меня по заказу?

    – Да, и вы можете прочесть на картонке: «Рю де ла Пэ»[5] – если это вам что-нибудь говорит.

    Ей это не говорило ровным счетом ничего, она просто стояла и улыбалась своему отражению в зеркале. В эти

мгновения для нее вообще не существовало ничего, кроме сознания, что она неотразима в этой прелестной

шляпке – первой, которую ей довелось надеть за истекшие два года. О, каких чудес может она натворить в этой

шляпке! И вдруг улыбка ее померкла.

    – Разве она вам не нравится?

    – О, конечно, это не шляпа, а… сказка… Но покрыть это сокровище черным крепом и выкрасить перья в

черный цвет – об этом даже помыслить страшно!

    Он быстро шагнул к ней, его проворные пальцы мгновенно развязали бант у нее под подбородком, и вот уже

шляпка снова лежала в картонке.

    – Что вы делаете? Вы сказали, что она моя!

    – Нет, не ваша, если вы намерены превратить ее во вдовий чепец. Я постараюсь найти для нее другую

очаровательную леди с зелеными глазами, которая сумеет оценить мой вкус.

    – Вы этого не сделаете! Я умру, если вы отнимете ее у меня! О, Ретт, пожалуйста, не будьте гадким! Отдайте

мне шляпку.

    – Чтобы вы превратили ее в такое же страшилище, как все остальные ваши головные уборы? Нет.

    Скарлетт вцепилась в картонку. Позволить ему отдать какой-то другой особе это чудо, сделавшее ее моложе и

привлекательнее во сто крат? О нет, ни за что на свете! На мгновение мелькнула мысль о том, в какой ужас

придут тетушка Питти и Мелани. Потом она подумала об Эллин, и по спине у нее пробежала дрожь. Но

тщеславие победило.

    – Я не стану ее переделывать. Обещаю. Ну, отдайте же!

    Ироническая усмешка тронула его губы. Он протянул ей картонку и смотрел, как она снова надевает шляпку

и охорашивается.

    – Сколько она стоит? – внезапно спросила она, и лицо ее опять потускнело. – У меня сейчас только пятьдесят

долларов, но в будущем месяце…

    – В пересчете на конфедератские деньги она должна бы стоить что-нибудь около двух тысяч долларов, –

сказал Ретт Батлер и снова широко ухмыльнулся, глядя на ее расстроенное лицо.

    – Так дорого… Но может быть, если я дам вам сейчас пятьдесят долларов, а потом, когда получу…

    – Мне не нужно ваших денег, – сказал он. – Это подарок.

    Скарлетт растерялась. Черта, отделявшая допустимое от недопустимого во всем, что касалось подарков от

мужчин, была проведена очень тщательно и абсолютно четко.

    «Только конфеты и цветы, моя дорогая, – не раз наставляла ее Эллин. – Ну, еще, пожалуй, иногда книгу

стихов, или альбом, или маленький флакончик туалетной воды. Вот и все, что настоящая леди может принять в

подарок от джентльмена. Никаких ценных подарков, даже от жениха. Ни под каким видом нельзя принимать

украшения и предметы дамского туалета – даже перчатки, даже носовые платки. Стоит хоть раз принять такой

подарок, и мужчины поймут, что ты не леди, и буду позволять себе вольности».

    «О господи! – думала Скарлетт, глядя то на свое отражение в зеркале, то на непроницаемое лицо Ретта

Батлера. – Сказать ему, что я не могу принять его подарок? Нет, я не в состоянии. Это же божество, а не

шляпка! Лучше уж… лучше уж пусть позволит себе вольности… какие-нибудь маленькие, конечно». Придя в

ужас от собственных мыслей, она густо покраснела.

    – Я… я дам вам пятьдесят долларов…

    – Дадите – я выброшу их в канаву. Нет, лучше закажу мессу за спасение вашей души. Я не сомневаюсь, что

вашей душе не повредят несколько месс.

    Она невольно рассмеялась, и отражение в зеркале смеющегося личика под зелеными полями шляпки внезапно

само все за нее решило.

    – Чего вы пытаетесь от меня добиться?

    – Я пытаюсь соблазнять вас подарками, чтобы все ваши детские представления о жизни выветрились у вас из

головы и вы стали воском в моих руках, – сказал он. – «Вы не должны принимать от джентльменов ничего,

кроме конфет и цветов, моя дорогая», – передразнил он воображаемую дуэнью, и она невольно расхохоталась.

    – Вы хитрый, коварный, низкий человек, Ретт Батлер. Вы прекрасно понимаете, что эта шляпка слишком

хороша, что против нее невозможно устоять.

    Он откровенно любовался ею, но во взгляде его, как всегда, была насмешка.

    – Что мешает вам сказать мисс Питти, что вы дали мне кусочек тафты и зеленого шелка и набросали фасон

шляпки, а я выжал из вас за это пятьдесят долларов?

    – Нет. Я скажу, что сто долларов, и слух об этом разнесется по всему городу, и все позеленеют от зависти и

будут осуждать меня за расточительность. Но, Ретт, вы не должны привозить мне таких дорогих подарков. Вы

ужасно добры, только я, право же, не могу больше ничего от вас принимать.

    – В самом деле? Ну так вот: я буду привозить вам подарки до тех пор, пока это доставляет мне удовольствие и

пока мне будут попадаться на глаза какие-нибудь предметы, способные придать вам еще больше очарования. Я

привезу вам на платье темно-зеленого муара в тон этой шляпке. И предупреждаю вас – я вовсе не так добр. Я

соблазняю вас шляпками и разными безделушками и толкаю в пропасть. Постарайтесь не забывать, что я ничего

не делаю без умысла и всегда рассчитываю получить что-то взамен. И всегда беру свое.

    Взгляд его темных глаз был прикован к ее лицу, к ее губам. Скарлетт опустила глаза, ее опалило жаром.

Сейчас он начнет позволять себе вольности, как и предупреждала Эллин. Сейчас он ее поцелует, то есть будет

пытаться поцеловать, а она в своем смятении еще не знала, как ей следует поступить. Если она не позволит ему,

он может содрать шляпку с ее головы и подарить какой-нибудь девице. А если она позволит невинно чмокнуть

ее разок в щечку, то он, пожалуй, привезет ей еще какие-нибудь красивые подарки в надежде снова сорвать

поцелуй. Мужчины, как ни странно, придают почему-то огромное значение поцелуям. И очень часто после

одного поцелуя совершенно теряют голову, влюбляются и, если вести себя умно и больше ничего им не

позволять, начинают вытворять такое, что на них бывает забавно смотреть. Увидеть Ретта Батлера у своих ног,

услышать от него признание в любви, мольбы о поцелуе, об улыбке… О да, она подарит ему этот поцелуй.

    Но он не сделал никакой попытки ее поцеловать. Она украдкой поглядела на него из-под ресниц и

пробормотала, желая его поощрить:

    – Так вы всегда берете свое? Что же вы надеетесь получить от меня?

    – Поглядим.

    – Ну, если вы думаете, что я выйду за вас замуж, чтобы расплатиться за шляпку, то не надейтесь, – храбро

заявила она, надменно вскинув голову и тряхнув страусовыми перьями.

    Он широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами под темной полоской усов.

    – Мадам, вы себе льстите! Я не хочу жениться на вас, да и ни на ком другом. Я не из тех, кто женится.

    – Ах, вот как! – воскликнула она, совершенно озадаченная, понимая, что, значит, теперь уж он непременно

начнет позволять себе вольности. – Но и целовать меня я вам тоже не позволю.

    – Зачем же вы тогда так смешно выпячиваете губки?

    – О! – воскликнула она, невольно глянув в зеркало и увидев, что губы у нее и в самом деле сложились как для

поцелуя. – О! – повторила она и, теряя самообладание, топнула ногой. – Вы – чудовище! Вы самый

отвратительный человек на свете, и я не желаю вас больше знать!

    – Если это действительно так, вам следует прежде всего растоптать эту шляпку. Ого, как вы разгневались! И,

между прочим, вам это очень к лицу, о чем вы, вероятно, сами знаете. Ну же, Скарлетт, растопчите шляпку –

покажите, что вы думаете обо мне и о моих подарках!

    – Только посмейте прикоснуться к шляпку – воскликнула Скарлетт, ухватившись обеими руками за бант и

отступая на шаг.

    Ретт Батлер, тихонько посмеиваясь, подошел к ней и, взяв ее за руки, сжал их.

    – Ох, Скарлетт, какой же вы еще ребенок, это просто раздирает мне сердце, – сказал он. – Я поцелую вас, раз

вы, по-видимому, этого ждете. – Он наклонился, и она почувствовала легкое прикосновение его усов к своей

щеке. – Вам не кажется, что теперь вы должны для соблюдения приличий дать мне пощечину?

    Гневные слова готовы были сорваться с ее губ, но, подняв на него взгляд, она увидела такие веселые искорки

в темной глубине его глаз, что невольно расхохоталась. Что за несносный человек – почему он вечно ее

дразнит? Если он не хочет жениться на ней и даже не хочет ее поцеловать, то что же ему от нее нужно? Если он

не влюблен в нее, то зачем так часто приходит и приносит ей подарки?

    – Так-то лучше, – сказал он. – Я оказываю на вас плохое влияние, Скарлетт, и, будь у вас хоть немножко

благоразумия, вы бы выставили меня за дверь… Если, конечно, сумели бы. От меня ведь не так просто

отделаться. Я приношу вам вред.

    – Вред?

    – Разве вы сами не видите? После нашей встречи на благотворительном базаре вы стали вести себя

совершенно скандально и главным образом по моей вине. Кто подбил вас пойти танцевать? Кто заставил вас

признать, что наше доблестное священное Дело вовсе не доблестное и не священное? Кто выудил у вас еще

одно признание: что надо быть дураком, чтобы идти умирать за громкие слова? Кто помог вам дать старым

ханжам столько пищи для сплетен? Кто подстрекает вас снять траур на несколько лет раньше срока? И кто,

наконец, склонил вас принять подарок, который ни одна леди не может принять, не потеряв права называться

леди?

    – Вы льстите себе, капитан Батлер. Я вовсе не делала ничего такого скандального, а если и делала, то без

вашей помощи.

    – Сомневаюсь, – сказал он. Лицо его внезапно стало сурово и мрачно. – Вы и по сей день были бы убитой

горем вдовой Чарлза Гамильтона, и все превозносили бы вашу самоотверженную заботу о раненых. А впрочем,

в конце-то концов…

    Но Скарлетт его уже не слушала: она стояла перед зеркалом и снова с упоением рассматривала себя, решив,

что сегодня же после обеда наденет шляпку, когда понесет в госпиталь цветы для выздоравливающих офицеров.

    До ее сознания не дошла скрытая в его словах правда. Она не отдавала себе отчета в том, что Ретт Батлер

вырвал ее из оков вдовства, что благодаря ему она обрела ту свободу, которая позволяла ей снова царить среди

незамужних девиц в то время, как для нее все эти утехи давно должны были остаться позади. Не замечала она и

того, как под его влиянием уходила все дальше и дальше от всего, чему наставляла ее Эллин. Перемены ведь

совершались исподволь. Пренебрегая то одной маленькой условностью, то другой, она не улавливала между

этими поступками связи, и тем более ей совсем было невдомек, что они имеют какое-то отношение к Ретту

Батлеру. Она даже не сознавала, что, подстрекаемая им, идет наперекор строжайшим запретам Эллин, нарушает

приличия и забывает суровые правила поведения настоящей леди.

    Она понимала только, что эта шляпка ей к лицу, как ни одна другая на свете, что она не стоила ей ни цента и

что Ретт Батлер, должно быть, все же влюблен в нее, хотя и не хочет в этом признаться. И тут же приняла

решение найти способ вырвать у него это признание.

    На следующий день Скарлетт, стоя перед зеркалом с расческой в руке и шпильками в зубах, пыталась

соорудить себе новую прическу, которая, по словам Мейбелл, только что вернувшейся из поездки к мужу в

Ричмонд, была в столице последним криком моды. Прическа называлась «Крысы, мыши и кошки» и

представляла немало трудностей для освоения. Волосы разделялись прямым пробором и укладывались тремя

рядами локонов разной величины по обе стороны от пробора. Самые крупные, ближе к пробору – были

«кошки». Укрепить «кошек» и «крыс» оказалось делом нетрудным, но «мыши» никак не хотели держаться, и

шпильки выскакивали, приводя Скарлетт в отчаяние. Тем не менее она твердо решила добиться своего, так как

ждала к ужину Ретта Батлера, и от его внимания никогда не ускользало, если ей удавалось как-то обновить свой

наряд или прическу.

    Сражаясь с пушистыми, непокорными локонами и покрываясь от усилий испариной, она услышала легкие

быстрые шаги внизу в холле и поняла, что Мелани вернулась из госпиталя. Но Мелани летела по лестнице,

прыгая через ступеньки, и рука Скарлетт с зажатой в пальцах шпилькой замерла в воздухе. Что-то случилось –

Мелани всегда двигалась степенно, как и подобает соломенной вдове. Скарлетт поспешила к двери, распахнула

ее, и Мелани, перепуганная, с пылающими щеками, вбежала в комнату, глядя на Скарлетт молящими глазами

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: