Маргарет Митчелл Унесенные ветром

мои усы.

    – Вот те на! Миссис Уилкс, вы должны быть мне благодарны. Если бы не я, вы бы нипочем не узнали вашего

мужа и не пустили бы его даже на порог, – сказал Алекс. – Ведь мы побрили его в благодарность за то, что он

поговорил с начальником караула и вызволил нас из тюрьмы. Вы только слово скажите, и я тотчас сбрею ему и

усы в вашу честь.

    – Нет, нет, благодарю вас, – поспешно сказала Мелани, испуганно цепляясь за Эшли, поскольку ей казалось,

что эти два черных от загара паренька способны на любую отчаянную выходку. – Мне очень нравятся его усы.

    – Вот что значит любовь! – в один голос сказали оба Фонтейна, переглянулись и с глубокомысленным видом

покачали головой.

    Когда Эшли, взяв коляску тетушки Питти, поехал на вокзал проводить товарищей, Мелани взволнованно

схватила Скарлетт за руку.

    – В каком ужасном состоянии у него форма! Как ты думаешь, он очень удивится, когда я преподнесу ему

мундир? Как жаль, что у меня не хватило материи и на бриджи!

    Упомянув о мундире, Мелани наступила Скарлетт на любимую мозоль. Ведь Скарлетт так бы хотелось самой

преподнести Эшли этот рождественский подарок. Серое офицерское сукно ценилось теперь буквально на вес

золота, и Эшли носил форму из домотканой шерсти. Даже грубые сорта тканей стали редкостью, и многие

солдаты надели снятую с пленных янки форму, перекрашенную в темно-коричневый цвет краской из ореховой

скорлупы. Но Мелани необычайно повезло – судьба послала ей серого сукна на мундир: чуть коротковатый,

правда, но все же мундир. Работая в госпитале сиделкой, она ухаживала за одним юношей из Чарльстона и,

когда он умер, отрезала у него прядь волос и послала его матери вместе со скудным содержанием карманов

этого бедняги, прибавив от себя несколько строк о его последних часах и умолчав о перенесенных им

страданиях. Между женщинами завязалась переписка, и, узнав, что у Мелани муж на фронте, мать покойного

послала ей приготовленный для сына кусок серого сукна вместе с медными пуговицами. Это было великолепное

сукно, плотное, шелковистое, явно контрабандное и явно очень дорогое. Сейчас оно уже находилось в руках

портного, который, подгоняемый Мелани, должен был закончить мундир к утру первого дня Рождества.

Скарлетт не пожалела бы никаких денег еще на один кусок материи, чтобы форма была полной, но в Атланте

раздобыть что-либо подобное было невозможно.

    Скарлетт тоже приготовила рождественский подарок для Эшли, но великолепие мундира затмевало его, делая

просто жалким. Это был небольшой фланелевый мешочек с принадлежностями для починки обмундирования –

двумя катушками ниток, маленькими ножницами и пачкой драгоценных иголок, привезенной Реттом из Нассау;

к этому она присоединила три льняных носовых платка, полученных из того же источника. Но ей хотелось

подарить Эшли что-нибудь интимное, что-нибудь из таких вещей, какие только жены дарят мужьям: рубашку,

перчатки, шляпу. Особенно шляпу. Это маленькое плоское кепи выглядело так нелепо у него на голове! Кепи

вообще не нравились Скарлетт. Правда, Несокрушимый Джексон вместо широкополой шляпы тоже носил кепи,

но от этого они не становились элегантней. Правда, в Атланте продавались грубые войлочные шляпы, но они

выглядели еще более нелепо, чем кепи.

    Мысль о шляпах заставила Скарлетт вспомнить про Ретта Батлера. Вот у кого много шляп: широкополые

летние, высокие касторовые для торжественных случаев, маленькие охотничьи шапочки и фетровые шляпы с

широкими, мягкими полями – светло-коричневые, черные, голубые. На что ему столько шляп? А ее

драгоценный Эшли ездит под дождем в этом своем кепи, и капли стекают ему за воротник.

    «Я выпрошу у Ретта его новую черную фетровую шляпу, – решила она. – Обошью ее по краям серой лентой,

вышью на тулье инициалы Эшли, и получится очень красиво».

    Она задумалась на минуту. Это будет не так просто – выпросить у Ретта шляпу без всяких объяснений. Но не

может же она сказать ему, что шляпа нужна ей для Эшли. Он поднимает брови с этим своим мерзким

выражением, которое появляется у него на лице, стоит ей только упомянуть имя Эшли, и почти наверняка

откажется выполнить ее просьбу. Не беда, она придумает какую-нибудь жалостливую историю про раненого из

госпиталя, оставшегося без шляпы, а Ретту совсем не обязательно знать правду.

    Весь день она использовала всевозможные уловки, чтобы улучить минуту и побыть с Эшли наедине, но

Мелани не оставляла его ни на мгновение, да и Милочка и Индия ходили за ним по пятам по всему дому, и их

бесцветные глаза под бесцветными ресницами сияли от счастья. Даже сам Джон Уилкс, явно гордившийся

сыном, был лишен возможности спокойно потолковать с ним с глазу на глаз.

    Все это продолжалось и за ужином, когда Эшли буквально засыпали вопросами о войне. О войне! Кому это

интересно? Скарлетт казалось, что и Эшли самому не хотелось углубляться в эту тему. Он говорил много,

оживленно, часто смеялся и полностью завладел вниманием всех присутствующих, чего, как помнилось

Скарлетт, никогда прежде не делал, но вместе с тем рассказывал о войне мало и скупо. Он шутил, вспоминая

забавные истории про своих товарищей, посмеивался над маскировками, с юмором описывал длинные переходы

под дождем, с пустым желудком и очень живо изобразил, как выглядел генерал Ли, когда он после поражения

при Геттисберге появился перед ними на коне и вопросил: «Вы все из Джорджии, джентльмены? Ну, без вас,

джорджианцы, нам не преуспеть!»

    У Скарлетт мелькнула мысль, что Эшли так без умолку, так лихорадочно все говорит и говорит только для

того, чтобы помешать задавать ему вопросы, на которые он не хочет отвечать. Когда она замечала, как он

опускает глаза или отводит их в сторону под пристальным, встревоженным взглядом отца, в ее сердце тоже

закрадывалась неясная тревога: почему Эшли такой, что у него на душе? Но эта тревога тут же рассеивалась,

ибо Скарлетт была слишком переполнена радостью и страстным желанием остаться с Эшли вдвоем.

    Однако радость эта начала меркнуть, и Скарлетт почувствовала холодок в душе, когда все собравшиеся в

кружок у камина стали понемногу зевать, и мистер Уилкс с дочерьми отбыл в гостиницу, а Эшли и Мелани,

мисс Питтипэт и Скарлетт, предводительствуемые дядюшкой Питером со свечой в руке, поднялись по лестнице

наверх. До этой минуты Скарлетт казалось, что Эшли принадлежит ей, только ей, хотя им и не удалось

перемолвиться ни словом наедине. Но когда они остановились, прощаясь, на галерее в холле, Скарлетт

заметила, как Мелани вдруг вся залилась краской и у нее задрожали руки, словно от волнения или испуга, как

она смущенно опустила глаза, а лицо ее сияло. Она так и не подняла глаз, когда Эшли уже распахнул перед ней

дверь спальни, – только быстро скользнула внутрь. Эшли торопливо пожелал всем спокойной ночи и скрылся,

не поглядев на Скарлетт.

    Дверь за ними захлопнулась, а Скарлетт все еще стояла в оцепенении, и ее внезапно охватило чувство

безысходности. Эшли больше не принадлежал ей. Теперь он принадлежит Мелани. И пока Мелани жива, он

будет удаляться с ней в спальню и дверь за ними будет захлопываться, отъединяя их от всего мира.

    И вот уже подошло время Эшли возвращаться назад в Виргинию – к долгим походам по раскисшим дорогам,

к привалам на тощий желудок на снегу, к страданиям, лишениям и опасностям – туда, где его стройное тело, его

гордая белокурая голова в любое мгновение могли быть уничтожены, растоптаны, как букашки под чьей-то

небрежной стопой. Неделя призрачного, мерцающего счастья, каждый час которой был прекрасен и наполнен

до краев, осталась позади.

    Они пролетели быстро, эти дни, напоенные ароматом сосновых веток и рождественской елки, в трепетном

свете елочных свечей, в сверкании блесток и мишуры, – пролетели как во сне, где каждая минута жизни равна

одному сердцебиению. В эти головокружительные дни радость сплеталась с болью, и Скарлетт жадно старалась

не упустить ни единого мгновения, чтобы потом, когда Эшли уже не будет с нею, из месяца в месяц перебирать

их в памяти, черпая в них утешение, снова и снова вспоминать каждую мелочь: пение, смех, танцы, какие-то

маленькие услуги, оказанные ею Эшли, его желания, предвосхищенные ею, улыбки в ответ на его улыбки,

молчание, когда он говорит, а она следит за ним глазами, чтобы каждая линия его стройного тела, каждое

движение бровей, каждая складка в углах губ неизгладимо запечатлелись в памяти: ведь неделя проносится так

быстро, а война длится целую вечность.

    Скарлетт сидела на диване в гостиной, держа в руках свой прощальный подарок и жарко молясь богу, чтобы

Эшли, распростившись с Мелани, спустился вниз один и небеса послали бы ей наконец хоть несколько

мгновений с ним наедине. Она напряженно ловила каждый доносившийся из верхних комнат звук, но дом был

странно тих, и в этой тишине она слышала только свое громкое прерывистое дыхание. Тетушка Питти плакала,

уткнувшись в подушку у себя в спальне: полчаса назад Эшли заходил к ней попрощаться. Из спальни Мелани

сквозь плотно притворенную дверь не доносилось ни плача, ни приглушенных голосов. Скарлетт казалось, что

Эшли скрылся за этой доверью бог весть как давно, и горечь переполняла ее сердце, оттого что он так долго

прощается с женой, когда мгновения летят неудержимо и так краток срок, остававшийся до его отъезда.

    Она старалась вспомнить то, что готовилась сказать ему всю эту неделю. Но ей так и не удалось улучить

минуту, чтобы перемолвиться с ним словом наедине, и она понимала, что теперь, вероятно, такого случая уже

не представится.

    Многое звучало так глупо в ее собственных ушах: «Вы будете себя беречь, Эшли, обещаете?», «Смотрите не

промочите ноги. Схватить простуду так легко», «Не забывайте обвертываться газетами под рубашкой, чтоб не

продуло». Но были ведь и другие, куда более важные слова, которые она хотела ему сказать и которые хотела от

него услышать или хотя бы прочесть в его глазах, если он их не произнесет.

    Так много нужно сказать, а время истекает! И даже оставшиеся несколько минут будут украдены у нее, если

Мелани пойдет проводить его до дверей и потом до экипажа. А ведь минула целая неделя, и теперь эта

возможность упущена. Но Мелани вечно находилась возле Эшли, не сводила с него исполненного обожания

взора, дом был пилон родственников, друзей, соседей, и никогда, с самого утра до поздней ночи, Эшли ни на

минуту не был предоставлен самому себе. А потом дверь спальни затворялась, и он оставался там вдвоем с

Мелани. И ни разу за всю эту неделю ни единым словом, ни взглядом не выдал он себя, не дал Скарлетт понять,

что питает к ней какие-либо иные чувства, кроме чисто братской любви и долголетней дружбы. Она просто не

могла допустить, что он уедет, быть может, навсегда, а она так и не узнает, любит ли он ее по-прежнему. Ведь

даже если он будет убит, мысль о его любви послужит ей тайной отрадой и утешением до конца ее дней.

    Прошла, казалось ей, вечность, и наконец она услышала в комнате у себя над головой шаги, затем шум

отворившейся и захлопнувшейся двери. Эшли спускался по лестнице. Один! Господи, благодарю тебя! Мелани,

должно быть, так удручена горем, что не нашла в себе сил спуститься вниз. Сейчас несколько драгоценных

мгновений он будет с ней один на один.

    Он медленно спускался по лестнице, шпоры его позвякивали, сабля с глухим стуком ударялась о сапог. Когда

он вошел в гостиную, взгляд его был мрачен. И хотя он попытался улыбнуться, такое напряжение было в его

бледном, почти бескровном лице, словно он страдал от невидимой раны. При его появлении она встала.

Мелькнула горделивая мысль о том, что он самый красивый воин на свете. Кобура, ремень, шпоры, ножны-все

на нем блестело, усердно начищенное дядюшкой Питером. Правда, новый мундир сидел не слишком ладно, так

как портной спешил, и кое-какие швы выглядели криво. Новое лоснящееся серое сукно мундира плачевно не

гармонировало с вытертыми, залатанными грубошерстными бриджами и изношенными сапогами, но, будь на

нем даже серебряные доспехи, он все равно не стал бы от этого прекраснее в ее глазах.

    – Эшли, – торопливо начала Скарлетт, – можно я поеду проводить вас на вокзал?

    – Прошу вас, не надо. Меня провожают сестры и отец. И мне приятнее будет вспоминать, как мы прощались

здесь, чем в холодной сутолоке вокзала. А воспоминания – вещь драгоценная.

    Она мгновенно отказалась от своего намерения. Если Милочка и Индия, которые ее терпеть не могут, поедут

его провожать, они, конечно, не дадут ей с ним поговорить.

    – Тогда я не поеду, – сказала она. – Но у меня есть для вас еще один подарок, Эшли.

    Чуточку оробев теперь, когда настал момент вручить ему этот подарок, она развернула бумагу и достала

длинный желтый кушак из плотного китайского шелка с тяжелой бахромой по концам. Ретт Батлер несколько

месяцев назад привез ей из Гаваны желтую шелковую шаль, пестро расшитую синими и красными цветами и

птицами, и всю эту неделю она прилежно спарывала вышивку, а потом раскроила шаль и сшила из нее длинный

кушак.

    – Скарлетт! Какой красивый кушак! И это вы его сшили? Тогда он мне дорог вдвойне. Повяжите меня им

сами, дорогая. Все позеленеют от зависти, когда увидят меня в моем новом мундире да еще с таким кушаком.

    Скарлетт обернула блестящую шелковую ленту вокруг его тонкой талии поверх кожаного ремня и завязала

«узлом любви». Пусть новый мундир сшила ему Мелани, этот кушак – ее тайный дар, дар Скарлетт. Он наденет

его, когда пойдет в бой, и кушак будет служить ему постоянным напоминанием о ней. Отступив на шаг, она

окинула Эшли восхищенным взглядом, гордясь им и думая, что даже Джеф Стюарт с его пером и

развевающимися концами кушака не мог бы выглядеть столь ослепительно, как ее возлюбленный Эшли.

    – Очень красиво, – повторил он, перебирая в пальцах бахрому. – Но я догадываюсь, что вы пожертвовали для

меня своим платком или шалью. Вы не должны были делать этого, Скарлетт. Изящные вещи теперь достать

нелегко.

    – О, Эшли, да я готова…

    Она хотела сказать: «Если бы потребовалось, я бы вырвала сердце из груди, чтобы подарить вам!» – но

сказала только:

    – Я готова все для вас сделать!

    – Это правда? – спросил он, и лицо его просветлело. – А ведь вы действительно можете сделать для меня

кое-что, Скарлетт, и это в какой-то мере снимет тяжесть с моей души, когда я буду далеко от вас.

    – Что же я должна сделать? – спросила она радостно, готовая сотворить любое чудо.

    – Скарлетт, поберегите Мелани, пока меня не будет.

    Поберечь Мелани?

    Сердце ее упало. Разочарование было слишком велико. Так вот какова его последняя просьба к ней, а она-то

готова была пообещать ему что-то необычайное и прекрасное! В ней вспыхнула злоба. В это мгновение Эшли

должен был принадлежать ей, только ей. Мелани здесь не было, и все же ее бледная тень незримо стояла между

ними. Как мог он произнести имя Мелани в этот миг прощания? Как мог он отважиться на такую просьбу?

    Но он не прочел разочарования, написанного на ее лице. Как прежде когда-то, он смотрел на нее, но словно

бы ее не видел, – у него опять был этот странно отсутствующий взгляд.

    – Да, не оставляйте ее, позаботьтесь о ней. Она такая хрупкая, а сама совсем этого не понимает. Она подорвет

свои силы этой работой в госпитале, бесконечным шитьем. А у нее ведь очень слабое здоровье, и она так

застенчива. И кроме тети Питтипэт, дяди Генри и вас, у нее совсем нет близких родственников, никого на всем

белом свете, если не считать Бэрров, но они в Мейконе, и притом это троюродные братья и сестры. А тетя

Питти – вы же знаете, Скарлетт, – она дитя. И дядя Генри-старик. Мелани очень любит вас, и не только потому,

что вы были женой Чарли, но и потому… потому что вы – это вы. Она любит вас, как сестру. Скарлетт, я не

сплю ночей, думая о том, что будет с Мелани, если меня убьют и ее некому будет поддержать! Можете вы

пообещать мне?

    Она даже не слышала вновь обращенной к ней просьбы – так испугали ее эти страшные слова: «Если меня

убьют».

    Изо дня в день читала она списки убитых и раненых, читала их, холодея, чувствуя, что жизнь ее будет

кончена, если с Эшли что-нибудь случится. Но никогда, никогда не покидала ее внутренняя уверенность в том,

что даже в случае полного разгрома армии конфедератов судьба будет милостива к Эшли. И вдруг он произнес

сейчас эти страшные слова! Мурашки побежали у нее по спине, и страх, неподвластный рассудку, суеверный

страх обуял ее. Вера в предчувствия, особенно в предчувствие смерти, унаследованная от ирландских предков,

пробудилась в ней, а в широко раскрытых серых глазах Эшли она прочла такую глубокую грусть – словно,

казалось ей, он уже ощущал присутствие смерти у себя за плечом и слышал леденящий душу вопль Бэнши –

привидения-плакальщика из ирландских народных сказаний.

    – Вы не должны говорить о смерти! Даже думать так вы не должны! Это дурная примета! Скорее прочтите

молитву!

    – Нет, это вы помолитесь за меня и поставьте свечу, – сказал он, улыбнувшись в ответ на ее испуганную

пылкую мольбу.

    Но она была так потрясена ужасными картинами, нарисованными ее воображением, что не могла вымолвить

ни слова. Она видела Эшли мертвым, на снегу, где-то там далеко, далеко, на полях Виргинии. А он продолжал

говорить, и такая печаль и обреченность были в его голосе, что страх ее еще возрос, заслонив все – и гнев, и

разочарование.

    – Но ведь именно потому я и обращаюсь к вам с просьбой, Скарлетт. Я не знаю, что будет со мной, что будет

с каждым из нас. Но когда наступит конец, я буду далеко и, если даже останусь жив, не смогу ничего сделать

для Мелани.

    – Когда… когда наступит конец?

    – Да, конец войны… и конец нашего мира.

    – Но, Эшли, не думаете же вы, что янки нас побьют? Всю эту неделю вы говорили нам, как непобедим

генерал Ли…

    – Всю эту неделю я говорил неправду, как говорят ее все офицеры, находящиеся в отпуску. Зачем я буду

раньше времени пугать Мелани и тетю Питти? Да, Скарлетт, я считаю, что янки взяли нас за горло. Геттисберг

был началом конца. В тылу об этом еще не знают. Здесь не понимают, как обстоит дело на фронте, но многие

наши солдаты уже сейчас без сапог, Скарлетт, а зимой снег в Виргинии глубок. И когда я вижу их

обмороженные ноги, обернутые мешковиной и тряпками, и кровавые следы на снегу, в то время как на мне пара

крепких сапог, я чувствую, что должен отдать кому-нибудь из них свои сапоги и тоже ходить босиком.

    – Ох, Эшли, пообещайте мне, что вы этого не сделаете!

    – Когда я все это вижу, а потом смотрю на янки, я понимаю, что всему конец. Янки, Скарлетт, нанимают себе

солдат в Европе тысячами. Большинство солдат, взятых нами в плен в последние дни, не знают ни слова

по-английски. Это немцы, поляки и неистовые ирландцы, изъясняющиеся на гаэльском языке. А когда мы

теряем солдата, нам уже некого поставить на его место. И когда у нас разваливаются сапоги, нам негде взять

новые. Нас загнали в щель, Скарлетт. Мы не можем сражаться со всем светом.

    Неистовые мысли вихрем проносились в голове Скарлетт: «Пропади она пропадом. Конфедерация! Пусть

рушится весь мир, лишь бы вы были живы, Эшли! Если вас убьют, я умру!»

    – Я надеюсь, Скарлетт, что вы не передадите никому моих слов. Я не хочу вселять в людей тревогу. Я бы

никогда не позволил себе встревожить и вас, моя дорогая, но я должен был объяснить, почему я прошу вас

позаботиться о Мелани. Она такая слабенькая, хрупкая, а вы такая сильная, Скарлетт. Для меня будет большим

утешением знать, что вы не оставите ее, если со мной что-нибудь случится. Вы обещаете мне?

    – Обещаю! – воскликнула она. В это мгновение, когда ей показалось, что смерть стоит за его плечом, она

готова была пообещать ему все, чего бы он ни попросил. – Но Эшли, Эшли, я не могу расстаться с вами! Я не

могу быть мужественной!

    – Вы должны быть мужественной, – сказал он, и какой-то новый, едва уловимый оттенок почудился ей в его

словах. Голос его стал глуше, и он говорил торопливее, словно владевшее им внутреннее напряжение спешило

излиться в мольбе. – Вы должны быть мужественны. Иначе где же мне взять силы все выдержать.

    Она пытливо и обрадовано вглядывалась в его лицо, ища в нем подтверждения тому, что и его тоже убивает

разлука с ней и у него тоже сердце рвется на части. Но лицо его оставалось таким же замкнутым и

напряженным, как в ту минуту, когда он появился на лестнице после прощания с Мелани, и она ничего не могла

прочесть в его глазах. Он наклонился, сжал ее лицо в своих ладонях и легко коснулся губами лба.

    – Скарлетт! Скарлетт! Вы так прекрасны, так добры и так сильны! Прекрасно не только ваше милое личико. В

вас все совершенно – ум, тело, душа.

    – О, Эшли! – пролепетала она, блаженно затрепетав от прикосновения его рук, от его слов. – Вы, один только

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: