Маргарет Митчелл Унесенные ветром

денег… не требуя того прелестного обеспечения, дражайшая миссис Кеннеди, которое вы еще совсем недавно

предлагали мне. Разве что вы будете уж очень настаивать.

    – Вы величайший грубиян, какого…

    – Ничего подобного. Я просто хотел вас успокоить. Я понимаю, что эта проблема может вас волновать. Не

слишком, но все-таки. И я готов одолжить вам денег. Но я хочу прежде знать, как вы намерены ими

распорядиться. Думается, я имею на это право. Если вы хотите купить себе красивые платья или карету, я вам

дам их вместе с моим благословением. Но если вы хотите купить пару новых брюк для Эшли Уилкса, боюсь, я

вынужден буду вам отказать.

    Гнев вскипел в ней так внезапно и с такой силой, что несколько мгновений она слова не могла вымолвить.

    – Да Эшли Уилкс в жизни цента у меня не брал! Я бы не могла заставить его взять ни цента, даже если б он

умирал с голоду! Вам в жизни не понять, какой он благородный, какой гордый! Да и где вам понять его, когда

сами-то вы…

    – Не будем оскорблять друг друга. А то я ведь могу обозвать вас почище, чем вы меня. Не забывайте, что я

все время следил за вашей жизнью благодаря мисс Питтипэт, а эта святая душа способна выболтать все, что ей

известно, первому подвернувшемуся слушателю. Я знаю, что Эшли живет в Таре с тех пор, как вернулся домой

из Рок-Айленда. Я знаю, что вы даже согласились взять к себе его жену, хотя, наверно, это было для вас

нелегко.

    – Эшли-это…

    – О да, конечно, – сказал он, пренебрежительно отмахнувшись от нее. – Где уж мне, человеку земному,

понять такую возвышенную натуру, как Эшли. Только, пожалуйста, не забудьте, что я с интересом наблюдал за

нежной сценой, которая разыгралась между вами в Двенадцати Дубах, и что-то говорит мне, что Эшли с тех пор

не изменился. Как и вы. В тот день, если память меня не подводит, он не слишком красиво выглядел. И думаю,

что сейчас выглядит не лучше. Почему он не заберет свою семью, не уедет куда-нибудь и не найдет себе

работу? Почему он живет в Таре? Конечно, это моя прихоть, но я не дам вам ни цента на Тару, чтобы содержать

там Эшли. У нас, мужчин, есть одно весьма неприятное слово для обозначения мужчины, который разрешает

женщине содержать его.

    – Да как вы смеете говорить такое?! Эшли работает в Таре как раб! – Несмотря на владевшую ею ярость,

Скарлетт с болью в душе вспомнила о том, как Эшли обтесывал колья для ограды.

    – Ну конечно, золотые руки! Как он, должно быть, ловко убирает навоз, а…

    – Он просто…

    – О да, я знаю. Допустим, он делает все, что может, но я не представляю себе, чтобы помощь от него была так

уж велика. В жизни вы не сделаете из Уилкса фермера… или вообще человека в какой-то мере полезного. Это

порода чисто орнаментальная. Ну, а теперь пригладьте свои взъерошенные перышки и забудьте о моих грубых

высказываниях по адресу гордого и высокочтимого Эшли. Странно, что подобные иллюзии могут подолгу

существовать в головке даже такой трезвой женщины, как вы. Так сколько же вам надо денег и зачем они вам

нужны? – Она молчала, и он повторил: – Зачем они вам нужны? И постарайтесь сказать мне правду. Увидите,

это сработает не хуже, чем ложь. Даже лучше, ибо если вы солжете, я, конечно же, это обнаружу, и можете себе

представить, как вам потом будет неловко. Запомните навсегда, Скарлетт: я могу стерпеть от вас все что угодно,

кроме лжи, – и вашу неприязнь, и ваш нрав, и все ваши злобные выходки, но только не ложь. Так для чего вам

нужны деньги?

    Она была в такой ярости от его нападок на Эшли, что с радостью плюнула бы ему в лицо, стерла бы с его губ

эту усмешечку, гордо отказалась бы от его денег. И чуть было этого не сделала, но холодная рука здравого

смысла удержала ее. Она с трудом подавила в себе гнев и попыталась придать лицу милое, исполненное

достоинства выражение. А он откинулся на спинку стула и протянул ноги к печке.

    – Ничто не доставляет мне такого удовольствия, – заметил он, – как наблюдать за внутренней борьбой,

которая происходит в вас, когда принципы сталкиваются с таким практическим соображением, как деньги. Я,

конечно, знаю, что практицизм в вас всегда победит, и все же не выпускаю вас из виду: а вдруг лучшая сторона

вашей натуры одержит верх. И если такой день наступит, я тут же упакую чемодан и навсегда уеду из Атланты.

Слишком много на свете женщин, в которых лучшая сторона натуры неизменно побеждает… Но вернемся к

делу. Так сколько и зачем?

    – Я не знаю точно, сколько мне потребуется, – нехотя процедила она. – Но я хочу купить лесопилку. И

по-моему, могу получить ее дешево. А потом мне потребуются два фургона и два мула. Причем два хороших

мула. И еще лошадь с бричкой для моих нужд.

    – Лесопилку?

    – Да, и если вы одолжите мне денег, то половина доходов – ваша.

    – На что мне лесопилка?

    – Чтобы делать деньги! Мы сможем заработать кучу денег. А не то я могу взять у вас взаймы под проценты.

Стойте, стойте, хороший процент-это сколько?

    – Пятьдесят процентов считается очень неплохо.

    – Пятьдесят… Да вы шутите! Перестаньте смеяться, вы, дьявол! Я говорю серьезно.

    – Потому-то я и смеюсь. Интересно, понимает ли кто-нибудь, кроме меня, что происходит в этой головке, за

этой обманчиво милой маской?

    – А кому это интересно? Послушайте, Ретт, и скажите, кажется вам это дело выгодным или нет. Фрэнк

рассказал мне, что один человек, у которого есть лесопилка недалеко от Персиковой дороги, хочет ее продать.

Ему нужны наличные – и быстро. Поэтому он наверняка продаст дешево. Сейчас в округе не так много

лесопилок, а люди ведь строятся… словом, мы могли бы продавать пиленый лес по баснословным ценам. И

человек тот готов остаться и работать на лесопилке за жалованье… Все это Фрэнк мне рассказал. Фрэнк сам

купил бы лесопилку, будь у него деньги. Я думаю, он так и собирался сделать, да только я забрала у него

деньги, чтоб заплатить налог за Тару.

    – Бедняга Фрэнк! Что он скажет, когда узнает, что вы купили ее прямо у него из-под носа?! И как вы

объясните ему, что взяли у меня деньги взаймы – ведь это же вас скомпрометирует!

    Об этом Скарлетт не подумала – все ее мысли были лишь о том, чтобы получить деньги и купить на них

лесопилку.

    – Но я просто не сказку ему ничего.

    – Так не под кустом же вы их нашли – это-то он поймет.

    – Я скажу ему… вот: я скажу ему, что продала вам свои бриллиантовые подвески. Я вам их и дам. Это будет

моим обес… Ну, словом, вы понимаете, о чем я говорю.

    – Я не возьму ваших подвесок.

    – Но они мне не нужны. Я их не люблю. Да и вообще они не мои.

    – А чьи же?

    Перед ее мысленным взором снова возник удушливый жаркий полдень, глубокая тишина в Таре и вокруг – и

мертвец в синей форме, распростертый на полу в холле.

    – Мне их оставили… оставил один человек, который умер. Так что они, в общем-то, мои. Возьмите их. Они

мне не нужны. Я предпочла бы взамен деньги.

    – О господи! – теряя терпение, воскликнул он. – Да неужели вы ни о чем не можете думать, кроме денег?

    – Нет, – откровенно ответила она, глядя на него в упор своими зелеными глазами. – И если бы вы прошли

через то, через что прошла я, вы бы тоже ни о чем другом не думали. Я обнаружила, что деньги – самое важное

на свете, и бог мне свидетель, я не желаю больше жить без них.

    Ей вспомнилось жаркое солнце, мягкая красная земля, в которую она уткнулась головой, острый запах

негритянского жилья за развалинами Двенадцати Дубов, – вспомнилось, как сердце выстукивало: «Я никогда не

буду больше голодать. Я никогда не буду больше голодать».

    – И рано или поздно у меня будут деньги – будет много денег, чтоб я могла есть вдоволь, все что захочу. Чтоб

не было больше у меня на столе мамалыги и сушеных бобов. И чтоб были красивые платья и все – шелковые…

    – Все?

    – Все, – отрезала она, даже не покраснев от его издевки. – У меня будет столько денег, сколько надо, чтобы

янки никогда не могли отобрать Тару. А в Таре я настелю над домом новую крышу, и построю новый сарай, и у

меня будут хорошие мулы, чтоб пахать землю, и я буду выращивать столько хлопка, сколько вам и не снилось.

И Уэйд никогда не будет ни в чем нуждаться, даже не узнает, каково это жить без самого необходимого.

Никогда! У него будет все на свете. И все мои родные никогда больше не будут голодать. Я это серьезно. Все –

от первого до последнего слова. Вам не понять этого – вы ведь такой эгоист. Вас «саквояжники» не пытались

выгнать из дома. Вы никогда не терпели ни холода, ни нужды, вам не приходилось гнуть спину, чтобы не

умереть с голоду!

    Он спокойно заметил:

    – Я восемь месяцев был в армии конфедератов. И не знаю другого места, где бы так голодали.

    – В армии! Подумаешь! Но вам никогда не приходилось собирать хлопок, прореживать кукурузу. Вам… Да

не смейтесь вы надо мной!

    Голос ее зазвенел от гнева, и Ретт поспешил снова накрыть ее руки ладонью.

    – Я вовсе не над вами смеялся. Я смеялся над тем, как не соответствует ваш вид тому, что вы на самом деле

есть. И я вспомнил, как впервые увидел вас на пикнике у Уилксов. В платье с зелеными цветочками и зеленых

туфельках, и вы были по уши заняты мужичинами и полны собой. Могу поклясться, вы тогда понятия не имели,

сколько пенни в долларе, и в голове у вас была одна только мысль – как заполучить Эш…

    Она резко выдернула руки из-под его ладони.

    – Ретт, если вы хотите, чтобы мы как-то ладили, вам придется прекратить разговоры об Эшли Уилксе. Мы

всегда будем ссориться из-за него, потому что вы его не понимаете.

    – Зато вы, очевидно, читаете в его душе, как в раскрытой книге, – ехидно заметил Ретт. – Нет, Скарлетт, если

уж я одолжу вам деньги, то сохраню за собой право обсуждать Эшли Уилкса, как мне захочется. Я отказываюсь

от права получить проценты за деньги, которые вам одолжу, но от права обсуждать Эшли не откажусь. А есть

ряд обстоятельств, связанных с этим молодым человеком, которые мне хотелось бы знать.

    – Я не обязана обсуждать его с вами, – отрезала она.

    – Нет, обязаны! Ведь у меня в руках шнурок от мешка с деньгами. Когда-нибудь, когда вы разбогатеете и у

вас появится возможность поступать так же с другими… Я же вижу, что он все еще дорог вам…

    – Ничего подобного.

    – Ну, что вы, это же так ясно – недаром вы кидаетесь на его защиту. Вы…

    – Я не допущу, чтобы над моими друзьями издевались.

    – Ничего не поделаешь, придется потерпеть. А вы ему все так же дороги или Рок-Айленд заставил его вас

забыть? Или, может быть, он наконец оценил, какой бриллиант – его жена?

    При упоминании о Мелани грудь Скарлетт стала бурно вздыматься, и она чуть было не крикнула Ретту, что

только соображения чести удерживают Эшли подле Мелани. Она уже открыла было рот и – закрыла.

    – Ага. Значит, у него по-прежнему не хватает здравого смысла оценить миссис Уилкс? И даже все строгости

тюремного режима в Рок-Айленде не притупили его страсти к вам?

    – Я не вижу необходимости обсуждать этот вопрос.

    – А я желаю его обсуждать, – заявил Ретт. Голос его звучал почему-то хрипло. Скарлетт не поняла почему, но

все равно ей это не понравилось. – И клянусь богом, буду обсуждать и рассчитываю получить ответ на мои

вопросы. Так, значит, он по-прежнему влюблен в вас?

    – Ну и что, если так? – в раздражении вскричала Скарлетт. – Яне желаю обсуждать его с вами, потому что вы

не можете понять ни его самого, ни его любовь. Вы знаете только одну любовь… ну, ту, которой занимаетесь с

женщинами вроде этой Уотлинг.

    – Вот как, – мягко сказал Ретт. – Значит, я способен лишь на животную похоть?

    – Вы же знаете, что это так.

    – Теперь мне ясно, почему вы воздерживаетесь говорить со мной об Эшли. Мои грязные руки и губы

оскверняют незапятнанную чистоту его любви.

    – Да… что-то в этом роде.

    – А меня интересует эта чистая любовь…

    – Не будьте таким гадким, Ретт Батлер. Если вы настолько испорчены, что считаете, будто между нами было

что-то дурное…

    – Что вы, подобная мысль никогда не приходила мне в голову. Потому-то это меня так и интересует. Но все

же – почему между вами ничего не было?

    – Неужели вы думаете, что Эшли стал бы…

    – Ах, так, значит, Эшли, а не вы, ведет эту борьбу за непорочность. Право же, Скарлетт, не надо так легко

выдавать себя.

    Скарлетт в смятении и возмущении взглянула на Ретта, но по лицу его ничего нельзя было прочесть.

    – На этом мы ставим точку. Не нужны мне ваши деньги. Так что убирайтесь вон!

    – Неправда, вам нужны мои деньги, и раз уж мы так далеко зашли, зачем останавливаться? Конечно же,

никакого вреда не будет, если мы поговорим о столь чистой идиллии – ведь между вами не было ничего

дурного. Итак, значит, Эшли любит вас за ваш ум, за вашу душу, за благородство вашего характера?

    Скарлетт внутренне съежилась от его слов, как от ударов хлыстом. Конечно же, Эшли любит ее именно за эти

качества. Сознание того, что Эшли, связанный соображениями чести, любит ее на расстоянии за то прекрасное,

что глубоко скрыто в ней и что один только он видит, – это сознание как раз и позволяло ей жить. Но сейчас,

когда Ретт перечислял ее достоинства вслух, да еще этим своим обманчиво сладким тоном, под которым таился

сарказм, они перестали казаться ей такими уж прекрасными.

    – Я чувствую, как юношеские идеалы оживают во мне при мысли, что такая любовь может существовать в

нашем грешном мире, – продолжал он. – Значит, в любви Эшли к вам нет ничего плотского? И эта любовь была

бы такой же, если бы вы были уродиной и не обладали вашей белоснежной кожей? И у вас не было бы этих

зеленых глаз, которые вызывают в мужчине желание заключить вас в объятия – авось не станете

сопротивляться. И если бы вы так не покачивали бедрами, соблазняя без разбору всех мужчин моложе

девяноста лет? И если бы эти губки… но тут лучше мне попридержать свою животную похоть. Так Эшли всего

этого не видит. А если видит, то это ничуть не волнует его?

    Мысли Скарлетт невольно вернулись к тому дню во фруктовом саду, когда Эшли обнял ее, и она вспомнила,

как дрожали у него руки, каким жарким был поцелуй, – казалось, он никогда не выпустит ее из объятий. При

этом воспоминании она залилась краской, и румянец, разлившийся по ее лицу, не ускользнул от глаз Ретта.

    – Значит, так, – сказал он, и голос его задрожал словно от ярости, – все ясно. Он любит вас только за ваш ум.

    Да как он смеет лезть ей в душу своими грязными руками, оскверняя то единственно прекрасное и священное,

что есть в ее жизни? Холодно, непреклонно он разрушал последние бастионы ее сдержанности, и теперь уже то,

что ему так хотелось узнать, скоро выплеснется наружу.

    – Да, конечно! – воскликнула она, отбрасывая воспоминание о губах Эшли, прильнувших к ее губам.

    – Прелесть моя, да он даже и не знает, что у вас есть ум. Если бы его привлекал в вас ум, не нужно было бы

ему так защищаться от вас, чтобы сохранить эту свою любовь во всей ее, так сказать, «святости»! Он жил бы

себе спокойно, потому что мужчина может же восхищаться умом и душой женщины, оставаясь всеми

уважаемым джентльменом и сохраняя верность своей жене. А ему, видимо, трудно примирить честь Уилксов с

жаждой обладать вами, которая снедает его.

    – Вы думаете, что все так же порочны, как вы!

    – О, я никогда не отрицал, что жажду обладать вами, если вы это имеете в виду. Но слава богу, меня не

волнуют проблемы чести. Если я чего-то хочу, я это беру, так что мне не приходится бороться ни с ангелами, ни

с демонами. И веселенький же ад вы, должно быть, создали для Эшли! Я почти готов пожалеть его.

    – Я… это я создала для него ад?

    – Конечно, вы! Вы же маячите перед ним вечным соблазном. Но, как большинство людей его породы, он

предпочитает самой большой любви то, что в этих краях именуют честью. И сдается мне, у бедняги теперь не

осталось ни любви, ни чести, которые могли бы его согреть!

    – У него есть любовь!.. Я хочу сказать: он любит меня!

    – В самом деле? Тогда ответьте мне еще на один вопрос, и на этом мы сегодня покончим. Можете взять

деньги и хоть выбрасывайте их на помойку – мне все равно.

    Ретт поднялся на ноги и швырнул в пепельницу недокуренную сигару. В его движениях была та дикарская

раскованность и сдержанная сила, которые Скарлетт подметила в ту ночь, когда пала Атланта, – что-то

зловещее и немного пугающее.

    – Если он любит вас, тогда какого черта отпустил в Атланту добывать деньги на уплату налога? Прежде чем

позволить любимой женщине пойти на такое, я бы…

    – Он же не знал! Он понятия не имел, что я…

    – А вам не приходило в голову, что ему следовало бы знать? – В голосе его звучала еле сдерживаемая ярость.

– Если бы он любил вас, как вы говорите, он должен был бы знать, на что вы способны, когда доведены до

отчаяния. Да он должен был бы убить вас, но не отпускать сюда – и прежде всего ко мне! Господи ты боже мой!

    – Да он же не знал!

    – Если он не догадался сам, без подсказки, значит, ничего он не знает ни о вас, ни о вашем драгоценном уме.

    Как это несправедливо! Не может же Эшли читать в мыслях! Да и разве сумел бы он ее удержать, если бы

даже знал! И вдруг Скарлетт поняла, что Эшли мог бы ее удержать. Достаточно было ему тогда, во фруктовом

саду, хотя бы намекнуть на то, что когда-нибудь все изменится, и она бы даже не подумала обращаться к Ретту.

Достаточно было одного нежного слова, даже мимолетной ласки на прощание, когда она садилась в поезд, и… и

она бы осталась. Но он говорил только о чести. И однако же… неужели Ретт прав? Неужели Эшли знал, что у

нее на уме? Она поспешила отбросить порочащую его мысль. Конечно же, он ничего не подозревал. Эшли

никогда бы не заподозрил, что ей может прийти в голову нечто столь безнравственное. Слишком он порядочный

человек, чтобы у него могли зародиться подобные мысли. Просто Ретт пытается замарать ее любовь. Пытается

изодрать в клочья то, что ей дороже всего на свете. Настанет день, мстительно подумала она, дела в лавке

наладятся, лесопилка будет приносить неплохой доход. У нее появятся деньги, и она заставит Ретта Батлера

заплатить за все страдания и унижения, которые по его милости вынесла.

    А он стоял, и с легкой усмешкой, явно забавляясь, смотрел на нее сверху вниз. Чувства, кипевшие в нем,

улеглись.

    – Собственно, к вам-то все это какое имеет отношение? – спросила она. – Это мое дело и дело Эшли, а не

ваше.

    Он пожал плечами.

    – Имеет, поскольку ваша стойкость, Скарлетт, вызывает во мне глубокое и бескорыстное восхищение и я не

хочу быть свидетелем того, как ваш дух будет стерт в порошок чересчур тяжелыми жерновами. На вас лежит

Тара. Уже одного этого бремени хватило бы для мужчины. Прибавьте сюда больного отца. А он уже никогда не

сумеет вам помочь. Потом – ваши сестры и негры. И теперь вы еще взвалили себе на плечи мужа и, по всей

вероятности, мисс Питтипэт. Слишком большие легли на вас тяготы и без Эшли Уилкса и его семейства.

    – Он мне вовсе не в тягость. Он мне помогает…

    – О, ради всего святого! – воскликнул Ретт, теряя терпение. – Не надо делать из меня дурака! Ничем он вам не

помогает. Он сидит у вас на шее и будет сидеть – на вашей или на чьей-то еще – до самой своей смерти.

Впрочем, надоело мне говорить о нем… Так сколько вам нужно денег?

    Самые резкие, бранные слова готовы были сорваться у нее с языка. Да после того, как он наговорил ей

столько грубостей, после того, как вытянул из нее все самое дорогое и растоптал, он еще думает, что она станет

брать у него деньги!

    Но бранные слова так и не были произнесены. Как было бы чудесно презрительно поднять брови в ответ на

его предложение и выставить Ретта из лавки! Но только люди действительно богатые, действительно

обеспеченные могут позволить себе такую роскошь, а она, до тех пор пока бедна – только пока бедна, –

вынуждена терпеть. Зато когда она разбогатеет, – о, как чудесно греет эта мысль! – когда она разбогатеет, она не

станет мириться с тем, что ей не нравится, не станет обходиться без того, чего ей хочется, не будет даже

любезной с теми, кто перечит ей.

    «Я их всех пошлю к черту, – подумала она. – И Ретта Батлера – в первую очередь!»

    Мысль эта была столь приятна, что зеленые глаза ее засверкали и на губах появилась легкая улыбка. Ретт

Батлер тоже улыбнулся.

    – Вы прелестны, Скарлетт, – сказал он. – Особенно когда задумываете какую-нибудь чертовщину. За одну

ямочку на вашей щечке я куплю вам чертову дюжину мулов, если они вам нужны.

    Входная дверь распахнулась, и вошел приказчик, ковыряя птичьим пером в зубах. Скарлетт встала, оправила

на себе шаль и крепко завязала ленты шляпки под подбородком. Решение ее было принято.

    – Вы сегодня заняты? Не могли бы вы поехать со мной сейчас? – спросила она.

    – Куда?

    – Я хочу, чтобы вы съездили со мной на лесопилку. Я обещала Фрэнку, что не буду выезжать из города одна.

    – На лесопилку, в такой дождь!

    – Да, я хочу купить лесопилку сейчас же, пока вы не передумали.

    Он расхохотался так громко, что мальчишка за прилавком вздрогнул и с любопытством уставился на него.

    – Вы, кажется, забыли, что вы замужем? Миссис Кеннеди не может позволить себе такого – разъезжать по

округе в сопровождении этого нечестивца Батлера, которого не принимают в хороших домах. Вы что, забыли о

своей репутации?

    – Репутация – че-пу-ха! Я хочу купить лесопилку, пока вы не передумали и пока Фрэнк не узнал, что я ее

покупаю. Не будьте таким неповоротливым, Ретт. Ну, что такое дождь? Поехали скорее.

    Ох, уж эта лесопилка! Фрэнк скрежетал зубами всякий раз, как вспоминал о ней, проклиная себя за то, что

вообще сказал об этом Скарлетт. Мало того, что она продала свои сережки капитану Батлеру (надо же было

продать именно ему!) и купила лесопилку, даже не посоветовавшись с собственным мужем, – она еще сама

взялась за дело. Вот это уже скверно. Точно она не доверяет ему или его суждениям.

    Фрэнк – как и все его знакомые мужчины – считал, что жена должна жить, опираясь на мудрый жизненный

опыт мужа, должна полностью соглашаться с его мнением и не иметь своего собственного. Он охотно позволил

бы большинству женщин поступать по-своему. Женщины – они такие смешные, и что же тут плохого – потакать

их маленьким капризам? Человек по натуре мягкий и кроткий, он был не из тех, кто стал бы слишком урезать

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: