Маргарет Митчелл Унесенные ветром

вместе с ней, о Порке, рисковавшем жизнью, залезая в соседские курятники, чтобы накормить их семью; о

Мамушке, ездившей с ней в Атланту, чтобы уберечь ее от беды. Она вспомнила о слугах своих соседей, которые

оставались дома, оберегая своих хозяек, пока мужчины сражались на фронте, и как они бежали с хозяйками,

терпя все ужасы войны, выхаживали раненых, хоронили мертвых, утешали пострадавших, трудились, клянчили,

воровали, чтобы в господском доме на столе всегда была еда. Даже сейчас, несмотря на все чудеса, обещанные

Бюро вольных людей, они не уходили от хозяев и трудились куда больше, чем когда-либо во времена рабства.

Но янки не понимают этого и никогда не поймут.

    – А ведь именно они сделали тебя свободным, – громко произнесла она.

    – Нет, мэм! Они меня свободным не сделали. Я бы в жизни не позволил этакой падали делать меня

свободным, – возмущенно произнес Питер. – Все равно я принадлежу мисс Питти, и, когда помру, она

похоронит меня на семейном кладбище Гамильтонов, где у меня есть место… Да уж моя мисс крепко

рассердится, когда я расскажу ей, как вы позволили этим женам янок оскорблять меня.

    – Ничего я им не позволяла! – от удивления невольно повысила голос Скарлетт.

    – Нет, позволили, мисс Скарлетт, – сказал Питер, еще дальше выпячивая губу. – Ни вам, ни мне нечего было

останавливаться с этими янками, чтоб они оскорбляли меня. Не беседовали бы вы с ними, они и не назвали бы

меня мулом или там африканцем. И не защищали вы меня тоже.

    – Как это не защищала! – воскликнула Скарлетт, глубоко уязвленная его словами. – Разве я не сказала им, что

ты – член нашей семьи?

    – Какая же это защита? Вы просто сказали правду, – заявил Питер. – Мисс Скарлетт, не должны вы иметь

дело с янками, нечего вам с ними знаться. Никакая другая леди так себя не ведет. Мисс Питти, к примеру, даже

своих маленьких туфелек об такую падаль не вытерла бы. Нет, не понравится ей, когда я расскажу, что они про

меня говорили.

    Осуждение Питера Скарлетт восприняла гораздо болезненнее, чем все, что говорили Фрэнк, или тетя Питти,

или соседи, – ей это было настолько неприятно, что захотелось схватить старого негра и трясти до тех пор, пока

его беззубые десны не застучат друг о друга. Питер сказал правду, но ей неприятно было слышать это от негра,

да к тому же от своего, домашнего. Когда уж и слуги недостаточно высокого о тебе мнения – большего

оскорбления для южанина нельзя и придумать.

    – Старый пес! – буркнул Питер. – Я так думаю, мисс Питти больше не захочет, чтобы я после этого вас возил.

Нет, мэм!

    – Тетя Питти захочет, чтобы ты возил меня по-прежнему, – решительно заявила Скарлетт, – так что давай не

будем больше об этом говорить.

    – Со спиной у меня худо, – мрачно предупредил ее Питер. – Так она как раз сейчас болит, что я едва сижу. А

моя мисс не захочет, чтоб я разъезжал по городу, когда мне так худо… Мисс Скарлетт, ничего хорошего не

будет, ежели вы с янками и со всякой белой нечистью поладите, а близкие от вас отвернутся.

    Вывод был очень точный, и Скарлетт, хоть все еще и кипела от ярости, умолкла. Да, победители одобряли ее

и ее семью, а соседи – нет. Она знала все, что говорили о ней в городе. А теперь вот и Питер ее не одобряет –

даже не хочет, чтоб его видели с ней. Это уж была последняя капля.

    До сих пор ей было безразлично общественное мнение, она не обращала на него внимания и даже относилась

к нему с легким презрением. Но слова Питера разожгли в ее душе горькую обиду, вызвали желание

обороняться, породили неприязнь к соседям – совсем как к янки.

    «Ну, что им до того, как я поступаю? – подумала она. – Они, должно быть, думают, что мне нравится

общаться с янки и работать, как рабыне. Мне и так тяжело, а они делают для меня жизнь еще тяжелее. Но мне

плевать на то, что они думают. Я не позволю себе обращать на это внимание. Я просто не могу сейчас обращать

на это внимание. Но наступит день, наступит день…»

    Да, такой день наступит! И тогда ее мир перестанет быть зыбким, тогда она сядет, сложит ручки на коленях и

будет вести себя как настоящая леди, какой была Эллин. Она снова станет беспомощной и нуждающейся в

защите, как и положено быть леди, и тогда все будут ее одобрять. Ах, какою леди до кончиков ногтей она

станет, когда у нее опять появятся деньги! Тогда она сможет быть доброй и мягкой, какой была Эллин, и будет

печься о других и думать о соблюдении приличий. И страх не будет преследовать ее день и ночь, и жизнь

потечет мирно, неспешно. И у нее будет время играть с детьми и проверять, как они отвечают уроки. Будут

долгие теплые вечера, когда к ней будут приезжать другие дамы, и под шуршание нижних юбок из тафты и

ритмичное потрескивание вееров из пальмовых листьев им будут подавать чай, и вкусные сандвичи, и пироги, и

они часами будут неторопливо вести беседу. И она будет доброй ко всем несчастным, будет носить корзинки с

едой беднякам, суп и желе – больным и «прогуливать» обделенных судьбой в своей красивой коляске. Она

станет леди по всем законам Юга – такой, какой была ее мать. И тогда все будут любить ее, как любили Эллин,

и будут говорить, какая она самоотверженная, и будут называть ее «Благодетельница»!

    Она находила удовольствие в этих мыслях о будущем, – удовольствие, не омраченное сознанием того, что у

нее нет ни малейшего желания быть самоотверженной, или щедрой, или доброй. Она хотела лишь слыть

таковой. Однако ее мозг был слишком примитивен, слишком невосприимчив, и она не улавливала разницы

между «быть» и «слыть». Ей достаточно было верить, что настанет такой день, когда у нее появятся деньги и

все будут одобрять ее.

    Да, настанет такой день! Но пока он еще не настал. Не настало еще время, чтобы о ней перестали судачить.

Она еще не может вести себя как настоящая леди.

    А Питер сдержал слово. Тетя Питти действительно пришла в невероятное волнение, у Питера же за ночь

разыгрались такие боли в спине, что он больше не садился на козлы. С тех пор Скарлетт стала ездить одна, и

мозоли, которые исчезли было с ее рук, появились снова.

    Так прошли весенние месяцы, и холодные апрельские дожди сменились теплом и душистой майской зеленью.

Неделя бежала за неделей в трудах и заботах, осложненных недомоганием, вызванным беременностью; с

течением времени старые друзья становились холоднее, а родные – добрее и внимательнее, выводя Скарлетт из

себя своей опекой и полным непониманием того, что ею движет. В эти дни тревоги и борьбы среди всех,

окружавших Скарлетт, лишь один человек понимал ее, только на него она могла положиться; этим человеком

был Ретт Батлер. Странно, что именно он предстал перед ней в таком свете, – непостоянный, как ртуть, и

порочный, как дьявол из преисподней. Но он сочувствовал ей, а как раз этого ей и недоставало, хотя меньше

всего она рассчитывала встретить сочувствие у него.

    Он часто уезжал из города по каким-то таинственным делам в Новый Орлеан – он никогда не говорил, зачем

туда едет, но эти поездки вызывали у нее что-то близкое к ревности: она была уверена, что они связаны с

женщиной или – с женщинами. Но с тех пор как дядюшка Питер отказался возить ее, Ретт все больше и больше

времени проводил в Атланте.

    Находясь в городе, он обычно играл в карты в комнатах над салуном «Наша славная девчонка» или в баре

Красотки Уотлинг, где вместе с самыми богатыми янки и «саквояжниками» измышлял разные способы

обогащения, за что горожане презирали его не меньше, чем его собутыльников. В доме у Скарлетт он больше не

появлялся – по всей вероятности, щадя чувства Фрэнка и Питти, которые оскорбились бы, если бы Скарлетт

вздумала принимать визитера, находясь в столь деликатном положении. Но так или иначе, она сталкивалась с

ним почти каждый день. Он нередко подъезжал к ней, когда она катила в своей двуколке по пустынной

Персиковой или Декейтерской дороге, где находились ее лесопилки. Завидев ее, Ретт неизменно придерживал

лошадь, и они подолгу болтали, а иногда он привязывал лошадь к задку двуколки, садился рядом со Скарлетт и

вез ее, куда ей требовалось. Она в эти дни быстро уставала, хоть и не любила в этом признаваться, и всегда была

рада передать ему вожжи. Он всякий раз расставался с ней до того, как они возвращались в город, но вся

Атланта знала об их встречах, и у сплетников появилась возможность кое-что добавить к длинному перечню

проступков, совершенных Скарлетт в нарушение приличий.

    Ей случалось задуматься над тем, так ли уж неожиданны были эти встречи. Они становились все более

частыми по мере того, как шли недели и обстановка в городе из-за стычек с неграми накалялась. Но почему Ретт

ищет встреч с нею именно сейчас, когда она так плохо выглядит? Никаких видов на нее у него теперь, конечно,

нет, если они вообще когда-то были, в чем она начала сомневаться. Он давно перестал подтрунивать над ней,

вспоминать ту ужасную сцену в тюрьме янки. Он перестал даже упоминать об Эшли или ее любви к нему, ни

разу – с присущими ему грубостью и невоспитанностью – не говорил, что «вожделеет ее». Скарлетт сочла за

лучшее не трогать лиха, пока спит тихо, и не спрашивать Ретта, почему он стал так часто встречаться с ней. А

потом она решила: все его занятия в общем-то сводятся к игре в карты и у него так мало в Атланте добрых

друзей, вот он и ищет ее общества исключительно развлечения ради.

    Но чем бы ни объяснялось его поведение, она находила его общество приятным. Он выслушивал ее сетования

по поводу упущенных покупателей и неплатящих должников, по поводу мошенника мистера Джонсона и этой

бестолочи Хью. Он аплодировал ее победам, в то время как Фрэнк лишь снисходительно улыбался, а Питти в

изумлении изрекала: «Батюшки!» Скарлетт была уверена, что Ретт частенько подбрасывал ей заказчиков, так

как был знаком со всеми богатыми янки и «саквояжниками», но когда она спрашивала его об этом, он

неизменно все отрицал. Она прекрасно знала цену Ретту и не доверяла ему, но настроение у нее неизменно

поднималось, когда он показывался из-за поворота тенистой дороги на своем большом вороном коне. А когда он

перелезал в двуколку и отбирал у нее вожаки с какой-нибудь задиристой шуточкой, она словно расцветала и

снова становилась юной хохотушкой, несмотря на все свои заботы и расплывавшуюся фигуру. Она могла

болтать с ним о чем угодно, не скрывая причин, побудивших ее поступить так или иначе, или своего

подлинного мнения по поводу тех или иных вещей, – болтать без умолку, не то что с Фрэнком или даже с Эшли,

если уж быть до конца откровенной с самой собой. Правда, когда она разговаривала с Эшли, возникало много

такого, чего соображения чести не позволяли ей говорить, и эти невысказанные слова и мысли, естественно,

влияли на ход беседы. Словом, приятно было иметь такого друга, как Ретт, раз уж он по каким-то непонятным

причинам решил вести себя с ней по-доброму. Даже очень приятно – ведь у нее в ту пору было так мало друзей.

    – Ретт, – с негодованием воскликнула она вскоре после ультиматума, который предъявил ей дядюшка Питер,

– почему в этом городе люди так подло относятся ко мне и так плохо обо мне говорят? Трудно даже сказать, о

ком они говорят хуже – обо мне или о «саквояжниках»! Я никогда ни во что не вмешиваюсь и не делаю ничего

плохого и…

    – Если вы ничего плохого не делаете, то лишь потому, что вам не представилось возможности, и, вероятно,

люди смутно это понимают.

    – Да будьте же, наконец, серьезны! Они меня доводят до исступления. А ведь я всего-навсего хочу немного

подзаработать и…

    – Вы всего-навсего стараетесь быть непохожей на других женщин и весьма преуспели в этом. А я уже

говорил вам, что это грех, который не прощает ни одно общество. Посмей быть непохожим на других – и тебя

предадут анафеме! Да уже одно то, что вы с таким успехом извлекаете прибыль из своей лесопилки, Скарлетт,

является оскорблением для всех мужчин, не сумевших преуспеть. Запомните: место благовоспитанной

женщины – в доме, и она ничего не должна знать о грубом мире дельцов.

    – Но если бы я сидела дома, у меня уже давно не осталось бы крыши над головой.

    – Зато вы голодали бы гордо, как положено благородной даме.

    – Чепуха! Посмотрите на миссис Мерриуэзер. Она торгует пирогами, кормит ими янки, что много худее, чем

иметь лесопилку, а миссис Элсинг шьет и держит постояльцев, а Фэнни расписывает фарфор, делает

уродливейшие вещи, которые никому не нужны, но все их покупают, чтобы поддержать ее, а…

    – Но вы упускаете из виду главное, моя кошечка. Эти дамы ведь не преуспели, а потому это не задевает

легкоранимую гордость южных джентльменов, их родственников. Про них мужчины всегда могут сказать:

«Бедные милые дурочки, как они стараются! Ну ладно, сделаем вид, что они нам очень помогают». А кроме

того, вышеупомянутые дамы не получают никакого удовольствия от своей работы. Они всем и каждому дают

понять, что только и ждут, когда какой-нибудь мужчина избавит их от этого неженского бремени. Поэтому их

все жалеют. А вы явно любите свою работу и явно не позволите никакому мужчине занять ваше место, вот

почему никто не жалеет вас. И Атланта никогда вам этого не простит. Ведь так приятно жалеть людей.

    – О господи, хоть бы вы иногда бывали серьезны.

    – А вы когда-нибудь слышали восточную поговорку: «Собаки лают, а караван идет»? Так вот, пусть лают,

Скарлетт. Боюсь, ничто не остановит ваш караван.

    – Но почему они против того, чтобы я делала деньги?

    – Нельзя иметь все, Скарлетт. Вы либо будете делать деньги неподобающим для дамы способом и всюду

встречать холодный прием, либо будете бедны и благородны, зато приобретете кучу друзей. Вы свой выбор

сделали.

    – Бедствовать я не стану, – быстро проговорила она. – Но… я сделала правильный выбор, да?

    – Если вы предпочитаете деньги.

    – Да, я предпочитаю деньги всему на свете.

    – Тогда вы сделали единственно возможный выбор. Но за это надо платить – как почти за все на свете. И

платить одиночеством.

    На какое-то время она погрузилась в молчание. А ведь он прав. Если как следует подумать, то она и в самом

деле в общем-то одинока: близкого друга среди женщин у нее нет. В годы войны, когда на нее нападало уныние,

она бросалась к Эллин. А после смерти Эллин рядом всегда была Мелани – правда, с Мелани ее ничто не

роднит, кроме тяжелой работы на плантациях Тары. А теперь не осталось никого, ибо тетя Питти пробавляется

только городскими сплетнями, а настоящей жизни не знает.

    – По-моему… по-моему… – нерешительно начала она, – у меня всегда было мало друзей среди женщин. И

дамы Атланты недолюбливают меня не только потому, что я работаю. Они просто меня не любят, и все. Ни

одна женщина никогда по-настоящему меня не любила, кроме мамы. Даже мои сестры. Сама не знаю почему, но

и до войны, до того, как я вышла замуж за Чарли, леди не одобряли меня во всем, что бы я ни делала…

    – Вы забываете про миссис Уилкс, – сказал Ретт, и в глазах его блеснул ехидный огонек. – Она всегда

одобряла вас – во всем и до конца. Я даже сказал бы, что она одобрила бы любой ваш поступок – ну, кроме,

может быть, убийства.

    Скарлетт мрачно подумала: «И даже убийство!», – и презрительно рассмеялась.

    – Ах, Мелли! – проронила она и нехотя добавила: – Не очень-то мне льстит то, что Мелли – единственная, кто

меня одобряет, ибо ума у нее – кот наплакал. Да если бы она хоть немножко соображала… – Скарлетт

смутилась и умолкла.

    – Если б она хоть немножко соображала, она бы кое-что поняла, и уж этого-то она бы не одобрила, –

докончил за нее Ретт. – Впрочем, вы об этом знаете, конечно, куда больше меня.

    – Ах, будьте вы прокляты с вашей памятью и вашей невоспитанностью!

    – Я обхожу молчанием вашу неоправданную грубость и возвращаюсь к прежней теме нашего разговора.

Хорошенько запомните следующее. Если вы не как все, то всегда будете одиноки – всегда будете стоять в

стороне не только от ваших сверстников, но и от поколения ваших родителей, и от поколения ваших детей. Они

никогда вас не поймут, и что бы вы ни делали, это будет их шокировать. А вот ваши деды, наверно, гордились

бы вами и говорили бы: «Сразу видна старая порода». Да и ваши внуки будут с завистью вздыхать и говорить:

«Эта старая кляча, наша бабка, видно, была ох какая шустрая!» – и будут стараться подражать вам.

    Скарлетт весело рассмеялась.

    – А вы иной раз попадаете в точку! Взять хотя бы мою бабушку Робийяр. Мама вечно стращала меня ею,

когда я не слушалась. Бабушка была настоящая ледышка и очень строга к себе и к другим по части манер, но

она была трижды замужем, из-за нее состоялась не одна дуэль, и она румянилась, и носила до неприличия низко

вырезанные платья, и… м-м… почти ничего под платьями.

    – И вы невероятно восхищались ею, хоть и старались походить на свою матушку! А мой дед со стороны

Батлеров был пират.

    – Не может быть! Из тех, что лазали на мачты и ходили по реям?

    – Ну, он скорее заставлял других ходить по реям, если это могло принести доход. Так или иначе, он сколотил

немало денег и оставил моему отцу целое состояние. Однако в семье все из осторожности называли его

«морской капитан». Он погиб во время драки в салуне задолго до моего рождения. Смерть его, понятно, явилась

большим облегчением для его деток, ибо старый джентльмен по большей части бывал пьян, а напившись,

забывал о том, что служил на флоте капитаном, и принимался вспоминать такое, от чего волосы у его деток

вставали дыбом. Тем не менее я всегда восхищался им и старался подражать ему куда больше, чем отцу, хотя

отец у меня – весьма благовоспитанный господин, чрезвычайно почтенный и религиозный, так что видите, как

оно бывает. Я уверен, что ваши дети не будут одобрять вас, Скарлетт, как не одобряют вас сейчас миссис

Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и их отпрыски. Ваши дети скорее всего будут мягкие и чинные, какими обычно

бывают дети у людей, лишенных сантиментов. И на их беду вы, как всякая мать, по всей вероятности, будете

исполнены решимости сделать все, чтобы они не знали тех тягот, которые выпали вам на долю. А ведь это

неправильно. Тяготы либо обтесывают людей, либо ломают. Так что одобрения вы дождетесь только от внуков.

    – Интересно, какие у нас будут внуки!

    – Вы сказали: «у нас», намекая, что у нас с вами могут быть общие внуки? Фи, миссис Кеннеди!

    Осознав, что сорвалось у нее с языка, Скарлетт вспыхнула до корней волос. Ей вдруг стало стыдно – не

столько оттого, что она дала ему повод поглумиться над ней, сколько своего раздавшегося тела. Ни он, ни она

до сих пор ни словом не обмолвились об ее состоянии, и она всегда, даже в очень теплые дни, натягивала на

себя полость до самых подмышек, если ехала с Реттом, утешаясь – с присущей женщинам наивностью –

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: