Маргарет Митчелл Унесенные ветром

глазами в вихре золотого и зеленого. Когда приступ рвоты прошел, Скарлетт закрыла лицо руками и заплакала

от обиды. Ее не только вырвало перед мужчиной, – а худшей беды для женщины не придумаешь, – но теперь

этот позор, ее беременность, уже не скроешь. У нее было такое чувство, что она никогда больше не сможет

посмотреть Ретту в лицо. И надо же, чтобы это случилось именно при нем, при этом человеке, который так

неуважительно относится к женщинам! Она плакала, ожидая вот-вот услышать какую-нибудь грубую шуточку,

которую она уже никогда не сможет забыть.

    – Не будьте дурочкой, – спокойно сказал он. – А вы, видно, самая настоящая дурочка, раз плачете от стыда.

Да ну же, Скарлетт, не будьте ребенком. Я, сами понимаете, не слепой и, конечно, знаю, что вы беременны.

    Она лишь глухо охнула и крепче прижала пальцы к раскрасневшемуся лицу. Уже само это слово приводило

ее в ужас. Фрэнк от стеснения всегда говорил об ее беременности иносказательно: «в вашем положении»;

Джералд деликатно говорил: «в ожидании прибавления семейства», а дамы жеманно именовали беременность

«состоянием».

    – Вы сущее дитя, если думали, что я ничего не знаю, и специально парились под этой жаркой полостью.

Конечно же, я знал. Стал бы я иначе…

    Он вдруг умолк, и между ними воцарилось молчание. Он взял вожаки и присвистнул, понукая лошадь. А

затем тихо заговорил; его тягучий голос приятно ласкал слух, и постепенно кровь отхлынула от ее горевших,

все еще закрытых руками щек.

    – Вот уж не думал, что вы так смешаетесь, Скарлетт. Я всегда считал вас разумной женщиной, я просто

разочарован. Неужели в вашей душе еще есть место для скромности? Боюсь, я поступил не как джентльмен,

намекнув на ваше состояние. Да я, наверно, и не джентльмен, раз беременность не повергает меня в смущение.

Я вполне могу общаться с беременными женщинами как с обычными людьми, а не смотреть в землю, или на

небо, или куда-то еще, только не на их талию, и в то же время исподтишка поглядывать на них – вот уж это я

считаю верхом неприличия. Да и почему, собственно, я должен себя так вести? Ведь в вашем состоянии нет

ничего ненормального. Европейцы относятся к этому куда разумнее, чем мы. Они поздравляют будущих мамаш

и желают им благополучного разрешения. Хотя так далеко я бы не пошел, но все же это кажется мне разумнее

нашего притворства. Ведь это же естественное положение вещей, и женщины должны гордиться своим

состоянием, а не прятаться за закрытыми дверьми, точно они совершили преступление.

    – Гордиться! – сдавленным голосом произнесла Скарлетт. – Гордиться – тьфу!

    – А разве вы не гордитесь тем, что у вас будет ребенок?

    – О господи, нет, конечно! Я… я ненавижу детей!

    – Вы хотите сказать: детей от Фрэнка?

    – Да нет, от кого угодно.

    На секунду все снова поплыло у нее перед глазами от ужаса, что она так неудачно, выразилась, но голос его

продолжал звучать ровно, точно ничего такого и не было сказано:

    – Значит, тут мы с вами не сходимся. Я вот люблю детей.

    – Любите? – воскликнула она, невольно подняв на него глаза; она была до того поражена, что даже забыла о

своем смущении. – Какой же вы лгун!

    – Я люблю младенцев и маленьких детей, пока они еще не выросли, и не стали думать, как взрослые, и не

научились, как взрослые, лгать, и обманывать, и подличать. Это не должно быть новостью для вас. Вы же

знаете, что я очень люблю Уэйда Хэмптона, хоть он и растет не таким, каким бы следовало.

    А ведь это правда, подумала, удивившись про себя, Скарлетт. Ему как будто и в самом деле нравилось играть

с Уэйдом, и он часто приносил мальчику подарки.

    – Теперь, раз мы заговорили на эту ужасную тему и вы признали, что ждете младенца в не слишком

отдаленном будущем, я скажу вам то, что уже неделю хочу сказать. Во-первых, опасно ездить одной. И вы это

знаете. Вам достаточно часто об этом говорили. Если вам самой наплевать, что вас могут изнасиловать,

подумайте хотя бы о последствиях. Из-за вашего упрямства может так получиться, что ваши галантные

сограждане вынуждены будут мстить за вас и вздернут двух-трех черномазых. И тогда янки обрушатся на

ваших друзей и кого-нибудь уж наверняка повесят. Вам никогда не приходило в голову, что дамы

недолюбливают вас, возможно, потому, что из-за вашего поведения их мужьям и сыновьям могут свернуть

шею? Более того, если ку-клукс-клан будет продолжать расправляться с неграми, янки так прижмут Атланту,

что Шерман покажется вам ангелом. Я знаю, о чем говорю, потому что я в хороших отношениях с янки. Стыдно

признаться, но они смотрят на меня как на своего, и открыто говорят при мне обо всем. Они намерены

истребить ку-клукс-клан – пусть даже для этого им пришлось бы снова сжечь город и повесить каждого

десятого мужчину. А это заденет и вас, Скарлетт. Вы можете потерять деньги. Да и потом, когда занимается

прерия, пожара не остановишь. Конфискация собственности, повышение налогов, штрафы с подозреваемых

мужчин – я слышал, как обсуждались все эти меры. Ку-клукс-клан…

    – А вы кого-нибудь знаете из куклуксклановцев? К примеру, Томми Уэлберн или Хью…

    Он нетерпеливо передернул плечами.

    – Откуда же мне их знать? Я ренегат, перевертыш, подлипала, подпевающий северянам. Разве могу я знать

такие вещи? Но я знаю, кого подозревают янки, и достаточно южанам сделать один неверный шаг, как они

считайте что болтаются на виселице. И хотя, насколько я понимаю, вы без сожаления послали бы ваших соседей

на виселицу, я уверен, вы пожалели бы, если б вам пришлось расстаться с лесопилками. По выражению вашего

личика я вижу, что вы, моя упрямица, не верите мне и мои слова падают на бесплодную почву. Поэтому я скажу

лишь одно: не забывайте-ка держать всегда при себе этот ваш пистолет… а я, когда в городе, уж постараюсь

выбирать время и возить вас.

    – Ретт, неужели вы в самом деле… значит, это чтобы защитить меня, вы…

    – Да, моя прелесть, моя хваленая галантность побуждает меня защищать вас. – В черных глазах его

заблестели насмешливые огоньки, и лицо утратило серьезность и напряженность. – А почему? Все из-за моей

глубокой любви к вам, миссис Кеннеди. Да, я молча терзался-жаждал вас, и алкал вас, и боготворил вас издали,

но, будучи человеком порядочным, совсем как мистер Эшли Уилкс, я это скрывал. К сожалению, вы – супруга

Фрэнка, и порядочность запрещает мне говорить вам о своих чувствах. Но даже у мистера Уилкса порядочность

иногда дает трещину, вот и моя треснула, и я открываю вам мою тайную страсть и мою…

    – Да замолчите вы, ради бога! – оборвала его Скарлетт, донельзя раздосадованная, что случалось с ней всегда,

когда он делал из нее самовлюбленную дуру; к тому же ей вовсе не хотелось обсуждать Эшли и его

порядочность. – Что еще вы хотели мне сказать?

    – Что?! Вы меняете тему нашей беседы в тот момент, когда я обнажаю перед вами любящее, но истерзанное

сердце? Ну ладно, я хотел вам вот что сказать. – Насмешливые огоньки снова исчезли из его глаз, и лицо

помрачнело, приняло сосредоточенное выражение. – Я хотел, чтобы вы что-то сделали с этой лошадью. Она

упрямая, и губы у нее загрубели и стали как железо. Вы ведь устаете, когда правите ею, верно? Ну, а если она

вздумает понести, вам ее ни за что не остановить. И если она вывернет вас в канаву, то и вы, и ваш младенец

можете погибнуть. Так что либо доставайте для нее очень тяжелый мундштук, либо позвольте мне поменять ее

на более спокойную лошадку с более чувствительными губами.

    Скарлетт подняла на него глаза, увидела его бесстрастное, гладко выбритое лицо, и все раздражение ее

куда-то исчезло – как раньше исчезло смущение оттого, что они заговорили о ее беременности. Он был так добр

с ней несколько минут назад, так старался рассеять ее смущение, когда ей казалось, что она вот-вот умрет со

стыда. А сейчас он проявил еще большую доброту и внимание, подумав о лошади. Волна благодарности

затопила Скарлетт, и она вздохнула: «Ну, почему он не всегда такой?»

    – Да, мне трудно править этой лошадью, – покорно признала она. – Иногда у меня потом всю ночь руки болят

– так сильно приходится натягивать вожаки. Вы уж решите сами, как лучше быть с ней, Ретт.

    Глаза его озорно сверкнули.

    – Это звучит так мило, так по-женски, миссис Кеннеди. Совсем не в вашей обычной повелительной манере.

Значит, надо лишь по-настоящему взяться, чтобы вы стали покорно гнуться, как лоза, в моих руках.

    Гнев снова проснулся в ней, и она насупилась.

    – На этот раз вы вылезете из моей двуколки или я ударю вас кнутом. Сама не знаю, что заставляет меня вас

терпеть, почему я пытаюсь быть с вами любезной. Вы невоспитанный человек. Безнравственный. Вы самый

настоящий… Ну, хватит, вылезайте. Я это всерьез говорю.

    Но когда он вылез из двуколки, отвязал свою лошадь и, стоя на сумеречной дороге, с раздражающей

усмешкой посмотрел на нее, она, уже отъезжая, не выдержала и усмехнулась ему в ответ.

    Да, он грубый, коварный, на него нельзя положиться: вкладываешь ему в руки тупой нож, а он в самый

неожиданный момент вдруг превращается в острую бритву. И все-таки присутствие Ретта придает бодрости,

как… совсем как рюмка коньяку!

    А Скарлетт за эти месяцы пристрастилась к коньяку. Когда она вечером возвращалась домой, промокшая под

дождем, уставшая от многочасового сидения в двуколке, ее поддерживала лишь мысль о бутылке, спрятанной в

верхнем ящике бюро, которое она запирала на ключ от бдительного ока Мамушки. Доктору Миду и в голову не

пришло предупредить Скарлетт, что женщина в ее положении не должна пить, ибо он даже представить себе не

мог, что приличная женщина станет пить что-либо крепче виноградного вина. Разве что бокал шампанского на

свадьбе или стаканчик горячего пунша при сильной простуде. Конечно, есть на свете несчастные женщины,

которые пьют – к вечному позору своих семей, – как есть женщины ненормальные, или разведенные, или такие,

которые наряду с мисс Сьюзен Б. Энтони[20] считают, что женщинам надо дать право голоса. Но хотя доктор во

многом не одобрял поведения Скарлетт, он никогда не подозревал, что она пьет.

    Скарлетт же обнаружила, что рюмочка чистого коньяку перед ужином очень помогает, а потом всегда можно

пожевать кофе или прополоскать рот одеколоном, чтобы отбить запах. И почему это люди так нетерпимо

относятся к женщинам, которые любят выпить, тогда как мужчины могут напиваться – да и напиваются – до

бесчувствия, стоит им захотеть?! Иной раз, когда Фрэнк храпел с ней рядом, а от нее бежал сон и она

ворочалась в постели, страшась бедности, опасаясь янки, тоскуя по Таре и страдая без Эшли, ей казалось, что

она сошла бы с ума, если бы не коньяк. А как только приятное знакомое тепло разливалось по жилам, все беды

начинали отступать. После трех рюмочек она уже могла сказать себе: «Я подумаю об этом завтра – тогда легче

будет во всем разобраться».

    Но бывали ночи, когда даже с помощью коньяка Скарлетт не удавалось утишить боль в сердце, боль, куда

более сильную, чем страх потерять лесопилки, – неутолимую боль разлуки с Тарой. Порой Скарлетт

становилось невыносимо душно в этой полной чужаков Атланте, с ее шумом, новыми домами, узкими улицами,

запруженными лошадьми и фургонами, толпами людей на тротуарах. Она любила Атланту, но… ах, как ее

тянуло к мирному покою и деревенской тишине Тары, к этим красным полям и темным соснам вокруг дома! Ах,

вернуться бы в Тару, как бы ни тяжело там было жить! Быть рядом с Эшли, хотя бы только видеть его, слышать

звук его голоса, знать, что он ее любит! Каждое письмо от Мелани с сообщением, что все идет хорошо, каждая

коротенькая записочка от Уилла с описаниями того, как они взрыхляют землю, сажают, растят хлопок,

вызывали у Скарлетт новый прилив тоски по дому.

    «Я уеду в июне. Тогда мне делать тут будет уже нечего. Уеду домой месяца на два», – подумала она, и сердце

у нее подпрыгнуло от радости. Она и в самом деле поехала домой в июне, но не так, как ей бы хотелось, ибо в

начале этого месяца от Уилла пришла коротенькая записка с сообщением, что умер Джералд.

   

   

    

     Глава XXXIX

    

    Поезд сильно опаздывал, и на землю спускались неспешные синие июньские сумерки, когда Скарлетт сошла

на платформе в Джонсборо. В окнах немногочисленных лавок и домов, уцелевших в городке, светились желтые

огоньки ламп. На главной улице то и дело попадались широкие пустыри между домами на месте разрушенных

снарядами или сгоревших домов. Темные, молчаливые развалины с продырявленной снарядами крышей, с

полуобрушенными стенами смотрели на Скарлетт. Возле деревянного навеса над лавкой Булларда было

привязано несколько оседланных лошадей и мулов. Пыльная красная дорога тянулась пустынная, безжизненная;

лишь из салуна в дальнем конце улицы отчетливо разносились в тихом сумеречном воздухе выкрики да пьяный

смех.

    Станцию, сгоревшую во время войны, так и не отстроили – на месте ее стоял лишь деревянный навес, куда

свободно проникали дождь и ветер. Скарлетт прошла под навес и села на пустой бочонок, явно поставленный

здесь вместо скамьи. Она внимательно всматривалась в конец улицы, надеясь увидеть Уилла Бентина. Ему

следовало бы уже быть здесь. Не мог он не сообразить, что она сядет на первый же поезд, как только получит

его записку о смерти Джералда.

    Она выехала так поспешно, что в ее маленьком саквояже лежали лишь ночная сорочка да зубная щетка – даже

смены белья она с собой не взяла. Скарлетт задыхалась в узком черном платье, которое одолжила у миссис Мид,

ибо времени на то, чтобы сшить себе траурный наряд, у нее не было. А миссис Мид стала совсем худенькая, да

и Скарлетт была беременна не первый месяц, так что платье было ей узко. Несмотря на горе, вызванное

смертью Джералда, Скарлетт не забывала заботиться о своей внешности и сейчас с отвращением оглядела свою

распухшую фигуру. Талия у нее совсем пропала, а лицо и щиколотки опухли. До сих пор ее не слишком занимал

собственный вид, но сейчас, когда она через какой-нибудь час предстанет перед Эшли, это было ей совсем не

безразлично. Несмотря на постигший ее тяжелый удар, Скарлетт приходила в ужас при одной мысли о том, что

встретится с ним, когда под сердцем у нее – чужое дитя. Она ведь любит его, и он любит ее, и этот нежеланный

ребенок казался Скарлетт как бы свидетельством ее неверности Эшли. Но хотя ей и неприятно было, что он

увидит ее такой – раздавшейся, без талии, утратившей легкость походки, – встречи с ним не избежать.

    Она нетерпеливо похлопала себя по колену. Следовало бы Уиллу уже быть здесь. Конечно, она могла бы

зайти к Булларду и выяснить, нет ли его там, или попросить кого-нибудь подвезти ее в Тару, если Уилл

почему-то не смог приехать. Но ей не хотелось идти к Булларду. Была суббота, и, наверно, половина мужского

населения округи уже там. А Скарлетт не хотелось показываться им в траурном платье, которое было совсем не

по ней и не только не скрывало, а подчеркивало ее деликатное положение. Не хотелось выслушивать и слова

сочувствия по поводу смерти Джералда. Не нужно ей их сочувствие. Она боялась, что расплачется, если

кто-нибудь хотя бы произнесет его имя. А плакать она не желает. Она знала: стоит только начать – и рыданий не

остановишь, как в ту страшную ночь, когда пала Атланта, и Ретт бросил ее на темной дороге за городом, и она

рыдала, уткнувшись лицом в гриву лошади, рыдала так, что, казалось, у нее лопнет сердце, и не могла

остановиться.

    Нет, плакать она не станет! Она чувствовала, что в горле у нее снова набухает комок – уже не в первый раз с

тех пор, как она узнала печальную весть, – но слезами ведь горю не поможешь. Они только внесут смятение,

ослабят ее дух. Почему, ну, почему ни Уилл, ни Мелани, ни девочки не написали ей о том, что дни Джералда

сочтены? Она села бы на первый же поезд и примчалась бы в Тару, чтобы ухаживать за ним, привезла бы из

Атланты доктора, если бы в этом была необходимость! Идиоты, все они идиоты! Неужели ничего не могут без

нее сообразить? Не в состоянии же она быть в двух местах одновременно, а господу богу известно, что в

Атланте она старалась ради них всех.

    Она нетерпеливо ерзала на бочонке – ну что за безобразие, почему не едет Уилл! Где он? И вдруг услышала

похрустывание шлака на железнодорожных путях за своей спиной, а обернувшись, увидела Алекса Фонтейна,

который шел к повозке с мешком овса на плече.

    – Господи помилуй! Неужели это вы, Скарлетт? – воскликнул он и, бросив мешок, подбежал к ней, чтобы

приложиться к ручке; его смуглое, обычно мрачное узкое лицо так и просияло от удовольствия. – До чего же я

вам рад! Я видел Уилла в кузнице – ему подковывают лошадь. Поезд ваш опаздывал, и он решил, что успеет.

Сбегать за ним?

    – Да, пожалуйста, Алекс, – сказала она и улыбнулась, несмотря на свое горе. Так приятно было снова увидеть

земляка.

    – Да… э-э… Скарлетт, – запинаясь, сказал он, все еще держа ее руку» – очень мне жаль вашего отца.

    – Спасибо, – сказала она, а в душе подумала: хоть бы он этого не говорил. Слова Алекса оживили перед ней

Джералда с его румяным лицом и гулким голосом.

    – Если это может хоть немного вас утешить, Скарлетт, хочу вам сказать, что все мы здесь очень им гордимся,

– продолжал Алекс и выпустил ее руку. – Он… словом, мы считаем, что он умер как солдат, за дело, достойное

солдата.

    О чем это он, подумала Скарлетт, ничего не понимая. Умер как солдат? Его что – кто-то пристрелил? Или,

быть может, он подрался с подлипалами, как Тони? Но сейчас она просто не в состоянии ничего о нем слышать.

Она расплачется, если станет говорить о нем, а плакать она не должна – во всяком случае, пока не укроется от

чужих глаз в фургоне Уилла и они не выедут на дорогу, где никто уже не увидит ее. Уилл – не в счет. Он же ей

как брат.

    – Алекс, я не хочу об этом говорить, – непререкаемым тоном отрезала она.

    – Я вас нисколько не осуждаю, Скарлетт, – сказал Алекс, и лицо его налилось, потемнело от гнева. – Будь это

моя сестра, я бы… В общем, Скарлетт, я никогда еще ни об одной женщине слова дурного не сказал, но все же я

считаю, кто-то должен выдрать Сьюлин.

    «Что за чушь он несет, – недоумевала Скарлетт. – При чем тут Сьюлин?»

    – Очень мне неприятно это говорить, но все здесь такого же мнения. Уилл – единственный, кто защищает

ее… ну, и, конечно, мисс Мелани, но она – святая и ни в ком не видит зла…

    – Я же сказала, что не хочу об этом говорить, – холодно произнесла Скарлетт, но Алекс явно не обиделся. У

него был такой вид, словно он не только понимал, но и оправдывал ее резкость, и это вызывало у нее досаду. Не

желала она слышать от чужого человека ничего плохого о своей семье, не желала, чтобы он понял, что она

ничего не знает. Почему же Уилл что-то от нее утаил?

    Хоть бы Алекс так на нее не пялился. Она почувствовала, что он догадывается о ее положении, и это смущало

ее. Алекс же, разглядывая ее в сгущавшемся сумраке, думал о том, как она изменилась, и удивлялся, что вообще

ее узнал. Возможно, это оттого, что она ждет ребенка. Женщины в такую пору чертовски дурнеют. Ну и

понятно, она расстроена из-за старика О'Хара. Ведь она же была его любимицей. Но нет, в ней произошли

какие-то более глубокие перемены. Выглядит она сейчас куда лучше, чем в их последнюю встречу. Во всяком

случае, так, точно ест досыта три раза в день. И это выражение затравленного зверька почти исчезло из ее глаз.

Сейчас эти глаза, в которых раньше были страх и отчаяние, смотрели жестко. И даже когда она улыбалась, в ней

чувствовалась уверенность, решимость, властность. Можно не сомневаться, веселенькую жизнь она устроила

старине Фрэнку! Да, Скарлетт изменилась. Она по-прежнему хорошенькая, но миловидность и мягкость

пропали, как пропала эта ее манера смотреть на мужчину с таким выражением, что он все-то на свете знает –

чуть ли не более сведущ, чем сам господь бог.

    Впрочем, а они все разве не изменились? Алекс взглянул на свою грубую одежду и снова помрачнел. Порою

ночью, лежа без сна, он все думал и думал о том, как сделать матери операцию, и как дать образование

мальчику покойного Джо, и как достать денег на нового мула, и начинал жалеть, что война кончилась, – пусть

бы шла и шла. Они тогда не понимали своего счастья. В армии всегда была еда – даже если это был только

кусок хлеба; всегда кто-то давал приказания, и не было этой мучительной необходимости решать неразрешимые

проблемы, – в армии не о чем было тревожиться, разве лишь о том, чтобы тебя не убили. А сейчас ко всему

прочему надо было что-то решать и с Димити Манро. Алекс хотел бы жениться на ней, но понимал, что не

может, когда столько ртов надо кормить. Он любил Димити давно – много лет, а теперь на ее щеках уже начали

вянуть розы и в глазах потухли веселые огоньки. Вот если бы Тони не пришлось бежать в Техас… Будь у них в

семье еще один мужчина, все было бы иначе. Но его любимый задиристый братишка скитается нынче где-то на

Западе без гроша в кармане. Да, все они изменились. Что ж в этом удивительного? Он тяжело вздохнул.

    – Я еще не поблагодарил вас за все, что вы с Фрэнком сделали для Тони, – сказал он. – Ведь это вы помогли

ему бежать, верно? Как благородно с вашей стороны. До меня дошли слухи, что он находится в безопасности в

Техасе». Мне не хотелось вам писать и спрашивать… но… вы с Фрэнком дали ему денег? Я хотел бы вам их

вернуть…

    – Ах, Алекс, да замолчите вы, бога ради! Не надо сейчас! – воскликнула Скарлетт. В эту минуту деньги

действительно ничего для нее не значили.

    Алекс помолчал.

    – Пойду разыщу Уилла, – сказал он, – а завтра мы все придем на похороны.

    Он только было поднял свой мешок с овсом и зашагал прочь, как из боковой улицы вынырнула повозка,

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: