Маргарет Митчелл Унесенные ветром

тряпицу, взлетела по лестнице, она увидела, что Ретт Батлер тихонько поглаживает руку Мелани.

    Слово свое он сдержал. Какие пришлось ему нажимать для этого пружины, узнать им было не дано. Спросить

его они не решились из боязни услышать признание в его слишком тесных контактах с янки. Прошел месяц,

прежде чем Ретт принес им эту весть – которая скачала заставила их воспарить до небес от радости, а затем

надолго поселила гнетущую тревогу в их сердцах.

    Эшли жив! Он был ранен, попал в плен и по сведениям находился в лагере для военнопленных в

Рок-Айленде, в штате Иллинойс. Эшли жив! В первые мгновения радости они не могли думать ни о чем другом.

Потом, когда радостное волнение немного улеглось, они поглядели друг другу в глаза и пробормотали:

«Рок-Айленд!» И это прозвучало в их устах так, как если бы они произнесли: «В аду!» Ибо, в то время как от

слова «Андерсонвилл» на северян веяло серным смрадом, будто из преисподней, слова «Рок-Айленд» вселяли

ужас в сердца южан, если их близкие находились там в заключении.

    Когда Линкольн не согласился на обмен военнопленными, рассчитывая приблизить конец войны, возложив на

Конфедерацию бремя снабжения военнопленных янки и содержания их под стражей, в Андерсонвилле, в штате

Джорджия, находились тысячи синих мундиров. Солдаты Конфедерации содержались на скудном рационе, а

больные и раненые практически совсем были лишены медикаментов и перевязочного материала. Делиться с

пленными конфедератам, в сущности, было нечем. Пленным отпускалось то же, что получали солдаты в походе,

– жирную свинину и сушеные бобы, – и на этом пайке янки мерли как мухи, иной раз до сотни человек в день.

Разгневанный поступавшими об этом донесениями Север ответил ухудшением условий содержания пленных

конфедератов, причем в особо тяжелом положении оказались те, кто находился в Рок-Айленде. Скудная пища,

одно одеяло на троих и свирепствовавшие в лагере болезни – пневмония, тиф и оспа – заслужили этому месту

заключения наименование «чумной лагерь». Лишь одной трети попавших туда военнопленных суждено было

выйти на волю живыми.

    И там, в этом ужасном лагере, находился Эшли! Он был жив, но ранен и в плену, и когда его увезли в

Рок-Айленд, в Иллинойсе, должно быть, лежал глубокий снег. Быть может, он уже скончался от раны после

того, как Ретт Батлер получил о нем сведения? Быть может, он пал жертвой оспы? Быть может, он лежит в

бреду, больной пневмонией, а у него нет даже одеяла, чтобы укрыться?

    – О, капитан Батлер, нельзя ли что-нибудь сделать? – взмолилась Мелани. – Не можете ли вы, использовав

ваши связи, добиться, чтобы его обменяли?

    – Мистер Линкольн, справедливый и милосердный, проливающий крупные слезы над пятью мальчиками

миссис Биксби, не прольет ни единой слезы над тысячами своих солдат, умирающих в Андерсонвилле, – с

кривой усмешкой отвечал Ретт Батлер. – Ему наплевать, если даже они все умрут. Издан приказ: никаких

обменов. И никаких исключений ни для кого. Я… я не хотел говорить вам об этом, миссис Уилкс, но придется:

ваш муж имел возможность освободиться из лагеря, но отказался.

    – О нет, не может быть! – воскликнула Мелани, не веря своим ушам.

    – Да, это так. Янки производили набор солдат для службы на границе и охраны ее от индейцев. Они

вербовали их среди пленных конфедератов. Любой заключенный, который соглашался отслужить два года на

индейской границе и принести присягу, освобождался из лагеря, и его отправляли на Запад. Мистер Уилкс

отказался.

    – О, как он мог так поступить! – воскликнула Скарлетт. – Что стоило ему принести присягу, а потом,

освободившись из лагеря, бежать и вернуться домой.

    Мелани, мгновенно обратившись в маленькую разъяренную фурию, обрушилась на нее:

    – Как ты только можешь предположить такое! Чтобы он сначала изменил Конфедерации, приняв эту

постыдную присягу, а потом изменил своему слову, данному янки? Мне легче было бы узнать, что он умер в

Рок-Айленде, чем услышать, что он принес такую присягу! Я бы гордилась им, если бы он умер в заключении,

но если бы он поступил так, я бы до конца жизни не захотела его больше видеть. Никогда, никогда! Конечно, он

отказался.

    Провожая Ретта Батлера до дверей, Скарлетт спросила у него с вызовом:

    – Будь вы на его месте, разве вы не предпочли бы завербоваться, а потом бежать, чем погибать в этом лагере?

    – Разумеется, предпочел бы, – отвечал Ретт и усмехнулся, блеснув белыми зубами под темной ниточкой усов.

    – Так почему же Эшли этого не сделал?

    – Он джентльмен, – сказал Ретт, и Скарлетт оторопела: как сумел он вложить столько циничного презрения в

одно короткое, высоко всеми чтимое слово?

   

  

  

   

    Часть 3

   

   

    

     Глава XVII

    

    Наступил май 1864 года – жаркий, сухой, с пожухшими от зноя, не успев раскрыться, бутонами цветов, и

янки под предводительством генерала Шермана снова были в Джорджии, под Далтоном, в ста милях к

северо-западу от Атланты. Там, на границе Джорджии и Теннесси, ожидались тяжелые бои. Янки стягивали

свои силы для удара на Западно-атлантскую железную дорогу, соединявшую Атланту с Теннесси и Западом, –

на ту самую дорогу, по которой осенью были переброшены войска южан, одержавшие победу при Чикамауге.

    Однако предстоящее сражение при Далтоне не особенно тревожило Атланту. Место, где янки

сосредоточивали свои войска, находилось всего несколькими милями юго-восточнее полей сражений при

Чикамауге. Один раз янки уже пытались пробиться оттуда по горным тропам дальше и были отброшены.

Прогонят их и теперь.

    В Атланте – да и во всей Джорджии – понимали, что этот штат имеет слишком важное стратегическое

значение для Конфедерации, чтобы генерал Джо Джонстон позволил янки долго оставаться в его пределах.

Старина Джо и его солдаты не дадут ни одному янки продвинуться дальше к югу от Далтона – слишком многое

зависело теперь от того, чтобы жизнь в Джорджии шла без перебоев. Этот не разоренный еще штат был для

Конфедерации и огромной житницей, и механической мастерской, и вещевым складом. Он поставлял почти все

вооружение и порох для армии и почти весь хлопок и шерстяные изделия. Между Атлантой и Далтоном

находился город Ром с его литейными и другими промышленными предприятиями, а также Итова и Аллатуна с

самыми большими чугунолитейными заводами к югу от Ричмонда. Да и в Атланте изготовлялось не только

оружие, снаряды, седла и походные палатки – здесь были расположены и самые крупные прокатные станы Юга,

все основные железнодорожные депо и огромное число госпиталей. И та же Атланта была главным

железнодорожным узлом, где пересекались линии четырех железных дорог, от которых зависела жизнь всей

Конфедерации.

    Словом, особой тревоги никто не испытывал. В конце концов, Далтон был далеко – почти у самой границы

Теннесси. А в Теннесси уже на протяжении трех лет шли бои, и все давно привыкли представлять себе этот

штат как отдаленный театр военных действий – почти столь же далекий от них, как Виргиния или район реки

Миссисипи. К тому же между янки и Атлантой находился старина Джо со своими солдатами, а всем и каждому

было известно, что теперь, после смерти Несокрушимого Джексона, у Конфедерации не было лучшего

военачальника, чем Джонстон, если не считать, конечно, самого генерала Ли.

    Теплым майским вечером на веранде дома тетушки Питтипэт доктор Мид кратко изложил точку зрения

горожан, заявив, что Атланте совершенно нечего опасаться, поскольку генерал Джонстон со своей армией стоит

в горах как неприступный бастион. Каждый из тех, кто тихонько покачивался в креслах-качалках, глядя, как

первые жуки-светляки, словно по волшебству, возникают в сгущающихся сумерках, воспринял его слова

по-своему, ибо у всех было далеко не безоблачно на душе. Миссис Мид, сидевшая положив руку на плечо Фила,

надеялась, что, бог даст, доктор окажется прав. Она понимала: если военные действия приблизятся к Атланте,

Фил должен будет уйти на фронт. Ему уже исполнилось шестнадцать, и он был зачислен в войска внутреннего

охранения. Фэнни Элсинг, бледная, с ввалившимися глазами, все еще не оправившаяся после геттасбергской

трагедии, старалась отогнать от себя страшную картину, неотвязно стоявшую перед ее мысленным взором все

эти месяцы: лейтенант Даллас Маклюр умирает в тряской повозке, влекомой волами по размытым дождями

дорогам, в дни ужасного бесконечного отступления к Мериленду.

    Капитана Кэйри Эшберна мучила недействующая рука, и к тому же он был подавлен тем, что его ухаживание

за Скарлетт зашло в тупик. Оно не продвинулось ни на йоту с того дня, как стало известно, что Эшли Уилкс

попал в плен, хотя сам капитан Эшберн не улавливал никакой связи между этими двумя обстоятельствами.

Скарлетт и Мелани думали об Эшли, что они делали всегда, если их не отвлекали повседневные заботы или

необходимость поддерживать разговор. Мысли Скарлетт были полны горечи и печали: «Верно, его уже нет в

живых, иначе мы бы что-нибудь о нем услышали». А Мелани снова и снова, в бессчетный раз, отгоняла от себя

приступы страха и мысленно твердила: «Он жив. Я знаю это – я бы почувствовала, если бы он умер». Смуглое

лицо Ретта Батлера было непроницаемо. Он сидел в затененном углу веранды, небрежно скрестив длинные ноги

в щегольских сапогах. На коленях у него безмятежно посапывал во сне малыш Уэйд, удовлетворенно зажав в

кулачке тщательно обглоданную куриную косточку. Когда появлялся Ретт Батлер, Скарлетт обычно позволяла

Уэйду позже ложиться спать, потому что робкий, застенчивый мальчик был прямо-таки околдован Реттом, да и

тот, как ни удивительно, казалось, привязался к ребенку. Обычно присутствие Уэйда раздражало Скарлетт, но

на коленях у Ретта он всегда вел себя примерно. Что до тетушки Питти, то она всеми силами старалась

справиться с отрыжкой, ибо петух, которого они съели за ужином, оказался старой, жилистой птицей.

    В то утро тетушкой Питти было принято тягостное решение зарезать этого патриарха, пока он не отдал богу

душу по причине преклонного возраста и тоски по своему давно уже съеденному гарему. День за днем он чах в

опустевшем курятнике, слишком удрученный, чтобы кукарекать. Когда дядюшка Питер свернул ему шею,

деликатную душу тетушки Питтипэт внезапно одолели сомнения: допустимо ли насладиться этой птицей в

кругу семьи, в то время как многие из друзей неделями не могут отведать куриного мяса, и она решила

пригласить гостей. Мелани, которая была уже на пятом месяце и давно перестала принимать у себя и появляться

в обществе, пришла от этой затеи в ужас. Но тетушка Питти на сей раз проявила твердость. Было бы крайне

эгоистично самим съесть всего петуха, а если Мелани подтянет верхний обруч кринолина повыше, никто ничего

и не заметит, тем более что она такая плоскогрудая.

    – Ах, тетя Питти, не хочу я принимать никаких гостей, когда Эшли…

    – Так ведь это, если бы Эшли… если бы его больше не было, – дрожащим голосом произнесла тетя Питти,

ибо в душе была убеждена, что Эшли мертв. – Но он, поверь мне, не больше мертв, чем мы с тобой, а тебе

полезно немножко побыть с людьми. И я приглашу еще Фэнни Элсинг. Миссис Элсинг просила повлиять на

нее, чтобы она перестала чураться общества.

    – Нет, тетя Питти, мне кажется, это жестоко – принуждать Фэнни появляться на людях, когда бедняжка

Даллас так недавно…

    – Ну вот, Мелани, сейчас ты доведешь меня до слез, если будешь спорить. Насколько я понимаю, я твоя тетка

и знаю что к чему. Я хочу позвать гостей.

    Итак, тетя Питти настояла на своем, и в последнюю минуту к ней прибыл гость, которого она не ждала и

отнюдь не жаждала видеть. Когда запах жареного петуха распространился по дому, Ретт Батлер, только что

возвратившийся из одной из своих таинственных поездок, появился в дверях с большой нарядной коробкой

конфет под мышкой и кучей двусмысленных комплиментов по адресу тетушки Питти на устах, после чего уже

нельзя было не пригласить его к столу, хотя тетушке Питти было хорошо известно, какого мнения о нем доктор

Мид и его супруга и как Фэнни Элсинг настроена против всех мужчин, не надевших военной формы. Ни чета

Мидов, ни Фэнни не поздоровались бы с ним при встрече на улице, но в доме друзей они вынуждены будут

соблюдать приличия. Притом кроткая Мелани решительнее чем когда-либо оказывала ему теперь

покровительство. После того как благодаря его стараниям Мелани получила известие об Эшли, она публично

заявила, что, пока она жива, двери ее дома всегда будут открыты для мистера Батлера, что бы люди про него ни

говорили.

    Опасения тетушки Питти немного ослабели, когда она увидела, что Ретт на этот раз расположен быть

паинькой. Он с таким почтительным сочувствием уделял внимание Фэнни, что она даже улыбнулась ему, и

ужин прошел отлично. Это было королевское пиршество. Кэйри Эшберн принес немного чаю, который он

обнаружил в кисете одного из пленных янки, отправляемых в Андерсонвилл, и всем досталось по чашечке чаю,

слегка отдававшего табаком. Все получили также по крошечному кусочку жесткого старого петуха с

соответствующим количеством соуса из кукурузной муки с луком, по мисочке гороха и по хорошей порции

риса с подливкой, правда, несколько водянистой из-за нехватки муки. На десерт был подан пирог со сладким

картофелем, за которым последовала принесенная Реттом Батлером коробка конфет, и после того как за

стаканом ежевичного вина он угостил джентльменов еще и гаванскими сигарами, все единодушно признали, что

это был Лукуллов пир.

    Когда джентльмены присоединились к дамам на веранде, разговор обратился к войне. Разговор всегда

обращался теперь к войне; о чем бы кто ни заговорил – о печальных ли событиях, о веселых ли – все начиналось

с войны и сводилось к войне: военные увлечения, военные свадьбы, чья-то смерть на поле боя или в госпитале,

лагерные происшествия, бои, походы, храбрость, трусость, горе, веселье, утраты и надежды. Всегда, всегда

надежды. Твердые, неколебимые, несмотря на все понесенные летом потери.

    Когда капитан Эшберн сообщил, что он попросился на фронт и ему разрешили отбыть из Атланты в армию

под Далтоном, дамы готовы были расцеловать его искалеченную руку и, пряча переполнявшую их гордость,

наперебой принялись утверждать, что он не должен уезжать – кто же тогда будет ухаживать за ними?

    Услышав подобное заявление из уст таких добродетельных матрон, как миссис Мид и Мелани, и незамужних

дам, как тетушка Питти и Фэнни, молодой капитан был сконфужен, но чрезвычайно доволен: ему хотелось

верить, что и Скарлетт такого же мнения.

    – Да будет вам, не успеете вы оглянуться, как он воротится домой, – сказал доктор, обнимая Кэйри за плечи. –

Еще одна короткая схватка, и янки покатятся обратно в Теннесси. А там уж за них возьмется генерал Форрест.

Вас, дорогие дамы, близость янки отнюдь не должна тревожить: генерал Джонстон со своими солдатами стоит в

горах как неприступный бастион. Да, да, как неприступный бастион, – повторил он с особым смаком. –

Шерману там никогда не пройти. Ему нипочем не пробиться сквозь заслон старины Джо.

    Дамы одобрительно улыбались: любое высказывание доктора Мида воспринималось как непреложная истина.

В конце концов, мужчины разбираются в таких делах лучше женщин, если доктор сказал, что генерал Джонстон

– неприступный бастион, значит, так оно и есть. Тут Ретт Батлер заговорил. После ужина он до этой минуты не

промолвил ни слова, сидя в полумраке веранды и держа на коленях спящего ребенка, прислонившегося

головкой к его плечу, и только чуть заметная усмешка трогала уголки его губ.

    – Сдается мне, если, конечно, верить слухам, что в распоряжении Шермана сейчас, после того как он получил

подкрепление, свыше ста тысяч солдат, так?

    Ответ доктора на этот неожиданный вопрос прозвучал резко. Доктор чувствовал себя не в своей тарелке с

первой же минуты, как только обнаружил среди гостей этого человека, который был ему глубоко антипатичен, и

лишь уважение к мисс Питтипэт и сознание, что он находится под ее кровом, заставляли его не проявлять

слишком открыто своих чувств.

    – Ну и что же, сэр? – буркнул он в ответ.

    – А капитан Эшберн, по-моему, только что сообщил нам, что в распоряжении генерала Джонстона всего

сорок тысяч солдат, считая и тех дезертиров, которых убедили возвратиться под наши знамена после

одержанной нами последней победы.

    – Сэр! – негодующе воскликнула миссис Мид. – В армии конфедератов нет дезертиров.

    – Прошу прощения, – с притворным смирением поправился Ретт. – Я имел в виду те несколько тысяч воинов,

которые позабыли вернуться в свою часть из отпуска, а также тех, кто после шестимесячного залечивания ран

продолжает оставаться дома, занимаясь своими обычными делами или весенней пахотой.

    Глаза его насмешливо блеснули, и миссис Мид оскорблено поджала губы. А Скарлетт, заметив ее

замешательство, едва не хихикнула: Ретт попал не в бровь, а в глаз. Сотни солдат скрывались в горах и на

болотах, отказываясь повиноваться военной полиции, пытавшейся погнать их обратно на фронт. Они открыто

заявляли, что эту «войну ведут богачи, а кровь проливают бедняки» и они сыты войной по горло. Но гораздо

больше было таких, которые не имели намерения совсем дезертировать из армии, хотя и числились в списках

дезертиров. К ним принадлежали те, кто на протяжении трех лет тщетно дожидался отпуска и все это время

получал из дома полуграмотные каракули, извещавшие: «Мы голодаем…». «В этом году не снимем урожая –

пахать некому. Мы голодаем…», «Уполномоченный забрал поросят, а мы уж который месяц не получаем от

тебя денег. Едим один сушеный горох».

    И этот хор голосов непрерывно множился: «Мы все голодаем – и жена твоя, и твои ребятишки, и твои

родители. Когда же это кончится-то? Скоро ль ты приедешь домой? Мы голодаем, голодаем…» И когда в

поредевшей армии были отменены отпуска, солдаты самовольно ушли домой, чтобы вспахать землю, посеять

хлеб, починить дома и поправить изгороди. Полковые командиры, зная, что предстоят жаркие бои, посылали

этим солдатам письма, прося вернуться в часть, и, понимая положение вещей, обещали, что с нарушителей

ничего не спросится. Чаще всего солдаты возвращались, если видели, что в ближайшие месяцы их близким

голод не грозит. Эти «пахотные отлучки» не ставились на одну доску с дезертирством перед лицом неприятеля,

но они не могли не ослаблять армии.

    Доктор Мид поспешил нарушить неловкое молчание. Голос его звучал холодно:

    – Численное превосходство сил противника над нашими вооруженными силами никогда не имело

существенного значения. Один конфедерат стоит дюжины янки.

    Дамы закивали. Эта истина была всем известна.

    – Так было в первые месяцы войны, – сказал Ретт Батлер. – Возможно, так было бы и сейчас, будь у

конфедератов пули для винтовок, сапоги на ногах и не пустой желудок. А вы что скажете, капитан Эшберн?

    Он говорил вкрадчиво и все с тем же показным смирением. Кэйри Эшберн был в большом затруднении, так

как он – по всему было видно – тоже крепко недолюбливал капитана Батлера и охотно принял бы сторону

доктора, но лгать Кэйри не умел. Потому он и попросился на фронт, невзирая на свою искалеченную руку, что

понимал то, чего не понимало гражданское население города, – серьезность положения. И таких, как он, было

немало – немало одноногих калек, ковылявших на деревяшках, одноруких, или с оторванными пальцами, или

слепых на один глаз, которые, безропотно оставив работу в интендантских службах, в госпитале, в

железнодорожном депо или на почте, возвращались в свои прежние войсковые части. Они знали, что старине

Джо нужен сейчас каждый солдат.

    Капитан Эшберн ничего не ответил, и доктор Мид, потеряв терпение, загремел:

    – Наши солдаты и раньше сражались без сапог и с пустым желудком и одерживали победы. И они снова

будут сражаться и победят! Говорю вам: генерала Джонстона не выбить с его позиций! Горные твердыни

всегда, во все времена служили надежным оплотом против захватчиков. Вспомните, вспомните про

Фермопилы!

    Как ни старалась Скарлетт что-нибудь вспомнить, слово «фермопилы» ничего ей не говорило.

    – Но они же погибли там все, при Фермопилах, все до единого солдата, разве не так, доктор? – спросил Ретт, и

губы его дрогнули – он, казалось, с трудом сдерживал смех.

    – Вы, должно быть, смеетесь надо мной, молодой человек!

    – Что вы, доктор! Помилуйте! Вы меня не поняли. Я просто хотел получить у вас справку. Я плохо помню

античную историю.

    – Если потребуется, наши солдаты тоже полягут все до единого, но не допустят, чтобы янки продвинулись в

глубь Джорджии, – решительно заявил доктор. – Только этого не будет. Они выбьют янки из пределов

Джорджии после первой же схватки.

    Тетушка Питтипэт торопливо поднялась с кресла и попросила Скарлетт сыграть для гостей что-нибудь на

фортепьяно и спеть. Она видела, что разговор быстро принимает бурный и опасный оборот. Она с самого начала

знала, что не обойдется без неприятностей, если оставить Ретта Батлера ужинать. С ним никогда не обходится

без неприятностей. Она просто не понимала, как этот человек умудряется всегда всех бесить. О господи,

господи! И что только Скарлетт находит в нем! И как дорогая Мелани решается его защищать!

    Скарлетт поспешно направилась в гостиную, а на веранде воцарилась тишина, насыщенная неприязнью к

Ретту Батлеру. Как может кто-то не верить всем сердцем и всей душой в непобедимость генерала Джонстона и

его солдат? Верить – это священный долг каждого. А тот, чье вероломство лишило его этой веры, должен хотя

бы из чувства приличия держать язык за зубами.

    Скарлетт взяла несколько аккордов, и из гостиной донеслись печальные и неясные слова популярной песни:

    

    

     

      В палату, пропахшую кровью,

      Где рядом – живой и мертвец,

      Одаренный чьей-то любовью,

      Доставлен был юный храбрец.

      Столь юный, любимый столь нежно.

      И зримо на бледном челе

      Мерцал приговор неизбежный:

      Он скоро истлеет в земле.

     

    

    

    «В поту золотистые кудри…» – грустило глуховатое сопрано Скарлетт. Тут Фэнни, приподнявшись с кресла,

крикнула слабым, сдавленным голосом:

    – Спойте что-нибудь другое!

    Музыка оборвалась. Скарлетт растерянно умолкла. Затем поспешно заиграла вступление к «Серым

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: