Маргарет Митчелл Унесенные ветром

усмехнулась и подумала, что нужда и не такое заставит делать.

    Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на мартышку Рене Пикар болтали с ней, пока столы и стулья

отодвигали к стенам, освобождая место для танцев. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт в

последний раз видела его в 1862 году. Он был все такой же худющий и нервный, клок светло-каштановых волос

все так же свисал на лоб, и все такие же тонкие, никчемные были у него руки. А вот Рене со времени своей

скоропалительной женитьбы на Мейбелл Мерриуэзер заметно изменился. Хотя в его черных, глазах

по-прежнему поблескивали огоньки галльского юмора и по-прежнему била в нем чисто креольская любовь к

жизни, и он все так же заливисто смеялся, в его лице появилось что-то жесткое, чего не было в первые дни

войны. Исчезла и надменная элегантность, отличавшая его в ту пору, когда он расхаживал в своей

сногсшибательной форме зуава.

    – Щечки – как роза, глазки – как изумруд! – произнес он, целуя руку Скарлетт и воздавая должное

наложенным ею румянам. – Все такой же прелесть, как тогда, на благотворительный базар. Помните? В жизни

не забуду, как вы бросил обручальный кольцо в мою корзинку. Очень, очень мужественно! Никак бы не

подумал, что вы так долго будет без новый кольцо!

    Глаза его сверкнули ехидством, и он ткнул Хью локтем под ребро.

    – А я никак бы не подумала, что вы будете разъезжать в фургоне с пирогами, – сказала она.

    Но вместо того, чтобы устыдиться столь унизительного занятия, о котором было сказано во всеуслышание,

Рене расхохотался с довольным видом и хлопнул Хью по спине.

    – Туше![13] – воскликнул он. – Это мой теща, мадам Мерриуэзер, заставлять меня делать мой первый работа

в жизни. Я, Рене Пикар, только растить скаковых лошадей да на скрипочка играть, а вот теперь править фургон

с пироги, и очень мне это нравится! Мадам теща – она что угодно делать заставит. Надо ей генерал быть, и мы

бы выиграл война, а, Томми?

    «Ну и ну, – подумала Скарлетт, – он с удовольствием разъезжает в фургоне с пирогами, хотя у его родных

было поместье – добрых десять миль земли вдоль Миссисипи – и еще большущий дом в Новом Орлеане».

    – Если бы наши тещи пошли с нами на войну, мы бы за неделю расправились с янки, – в тон Рене сказал

Томми и посмотрел на стройную прямую фигуру своей новообретенной тещи. – Мы и продержались-то так

долго только потому, что за нами стояли наши женщины и не хотели сдаваться.

    – И никогда не сдадутся, – добавил Хью, и на губах его появилась гордая, хотя и чуть ироническая улыбка. –

Вы здесь не найдете ни одной леди, которая бы сдалась, хотя мужская половина рода и повела себя иначе у

Аппоматтокса. Они все это пережили куда острее, чем любой из нас. Мы-то ведь познали поражение сражаясь.

    – А они – ненавидя, – докончил за него Томми. – Верно, Скарлетт? Если мужчины оказались не на высоте, это

куда больше волнует дам, чем нас. Хью собирался быть судьей, Рене собирался играть на скрипке перед

коронованными особами, а… – и он пригнулся, спасаясь от удара Рене, – а я собирался стать врачом, теперь

же…

    – Дайте срок, – воскликнул Рене. – Вот увидите – я становится король пирожков на Юг! А славный мой Хью –

король плиты, а ты, мой Томми, ты будешь иметь ирландский рабы вместо твои черный рабы. Вот какой

перемена – весело! А что вы поделывайт, мисс Скарлетт? А мисс Мелли? Корова доите, хлопок собирайте?

    – Вот уж нет, – холодно отрезала Скарлетт, решительно не понимая, как это Рене может столь беспечно

относиться к тяготам жизни. – Этим занимаются у нас негры.

    – Мисс Мелли назвал свой мальчик Борегар[14]. Скажит ей, я, Рене, одобряйт, и скажит: только Иисус – имя

лучше. – Он улыбался, но глаза его сверкнули гордостью, когда он произнес имя смельчака-героя Луизианы[15].

    – Но есть еще Роберт Эдвард Ли, – заметил Томми. – Хотя я вовсе не собираюсь принижать репутацию

старины Борегара, я своего первого сына назову Боб Ли Уилберн.

    Рене расхохотался и пожал плечами.

    – Я расскажу тебе одна история. Только это чистая правда. И ты сейчас, увидит, что креолы думать о наш

храбрый Борегар и ваш генерал Ли. В поезде под Новый Орлеан едет человек из Виргиния – солдат генерал Ли,

и он встречайт креол из войск Борегар. И этот человек из Виргиния – он говорит, говорит, говорит, как генерал

Ли делать то и генерал Ли сказать это. А креол – он вежливый, он слушать и морщить лоб, точно хочет

вспоминать, а потом улыбаться и говорит: «Генерал Ли?! А, я вспомнил! Генерал Ли! Это тот человек, про

который генерал Борегар очень хорошо говорит!»

    Скарлетт из вежливости посмеялась, хотя ничего в этой истории не поняла – разве лишь то, что креолы,

оказывается, такие же воображалы, как обитатели Чарльстона и Саванны. А кроме того, она всегда считала, что

сына Эшли следовало назвать по отцу.

    Музыканты, попиликав, чтобы настроить инструменты, заиграли «Старик Дэн Таккер», и Томми повернулся к

ней.

    – Будете танцевать, Скарлетт? Я в партнеры вам, конечно, не гожусь, но Хью или Рене…

    – Нет, спасибо, я все еще в трауре по маме, – поспешно сказала Скарлетт. – Я посижу.

    Она отыскала глазами Фрэнка Кеннеди, разговаривавшего с миссис Элсинг, и поманила его.

    – Я посижу в нише вон там, а вы принесите мне чего-нибудь освежительного, и мы поболтаем, – сказала она

Фрэнку, когда три ее собеседника отошли.

    Он тотчас помчался выполнять ее просьбу и вскоре вернулся с бокалом вина и тоненьким, как бумага,

ломтиком кеса, и Скарлетт, старательно уложив юбки, чтобы скрыть наиболее заметные пятна, уселась в нише в

дальнем конца залы. Память об унизительных минутах, пережитых утром у Ретта, отодвинулась на задний план

– ее возбуждал вид всех этих людей и звуки музыки, которой она так давно не слыхала. Завтра она снова будет

думать о поведении Ретта, о своем унижении и снова будет кипеть от гнева. Завтра она будет прикидывать,

удалось ли ей оставить след в раненой, потрясенной душе Фрэнка. Но не сегодня. Сегодня в ней до самых

кончиков ногтей бурлила жизнь, все чувства были обострены надеждой, и глаза сверкали.

    Она смотрела в большую залу на танцующих из своей ниши и вспоминала, какой красивой казалась ей эта

комната, когда она впервые приехала в Атланту во время войны. Тогда паркет был натерт и сверкал как стекло,

а огромная люстра под потолком сотнями крошечных призм ловила и отражала сияние десятков свечей и,

словно бриллиант, посылала во все концы комнаты огненно-красные и синие огни. Со старинных портретов на

стенах благородные предки милостиво взирали на гостей, излучая радушие. Мягкие подушки на диванчиках

розового дерева так и манили к себе, а на почетном месте, в нише, стояла самая большая софа. Она любила

сидеть здесь во время балов и вечеринок. Отсюда видна была вся зала и расположенная за ней столовая, где

стоял овальный стол красного дерева, за которым могло поместиться человек двадцать, а вдоль стен – двадцать

стульев на изящных ножках, массивный буфет и горка, заставленные тяжелым серебром, семисвечными

канделябрами, кубками, сосудами для уксуса и масла, графинами и сверкающими рюмками. Она так сидела

здесь, на софе, в первые годы войны, всегда с каким-нибудь красивым офицером, наслаждаясь звуками скрипки

и контрабаса, аккордеона и банджо, перекрывавшими шарканье ног танцоров по навощенному, до блеска

натертому паркету.

    А сейчас люстра была темная. Она висела, как-то странно скособочась, и большинство хрустальных подвесок

отсутствовало, словно янки, избрав своей мишенью эту красавицу, швыряли в нее сапогами. Сейчас залу

освещала керосиновая лампа и несколько свечей, а главным образом – огонь, гудевший в большом камине. При

его неровном свете видно было, как непоправимо поцарапан, испорчен тусклый старый паркет. На выцветших

обоях остались квадраты от висевших здесь прежде портретов, а широкие трещины в штукатурке напоминали о

том дне осады, когда в дом попал снаряд, обрушил крышу и часть второго этажа. Тяжелый старинный стол

красного дерева, заставленный сладкими пирогами и графинами с вином, по-прежнему царил в опустевшей

столовой, но он тоже был весь исцарапанный, а на сломанных ножках виднелись следы неумелой починки.

Горка, серебро и стулья с тонкими ножками – все исчезло. Не было и тускло-золотых парчовых портьер,

обрамлявших высокие французские окна в глубине комнаты, – сохранились лишь старые кружевные занавески,

чистые, но штопаные-перештопанные.

    На месте софы с изогнутой спинкой, которую Скарлетт так любила, стояла совсем неудобная, жесткая

деревянная скамья. Скарлетт сидела на ней, стараясь придать своей позе возможно больше изящества и от души

жалея, что мокрая юбка не позволяет ей танцевать. А танцевать так хотелось! Зато сидя в этой уединенной

нише, она, конечно, куда быстрее сумеет вскружить голову Фрэнку, чем мелькая в бешеном вальсе: она станет с

зачарованным видом слушать его болтовню, поощряя своим вниманием к еще большему полету глупости.

    Но музыка так звала! Скарлетт постукивала туфелькой в такт ударам широкой разлапистой ступни старика

Леви, а он вовсю наяривал на сладкозвучном банджо и объявлял фигуры танца. Ноги танцоров шаркали,

скользили, постукивали по полу, две цепочки сходились, расходились, кружились, руки взлетали.

    

    

     

      Старик Дэн Таккер захмелел…

      (Кружите партнерш!)

      В камин упал и очумел!

      (Скользите, леди, скользите!)

     

    

    

    После унылых, изнуряющих месяцев в Таре так хорошо было снова слышать музыку и шарканье ног по

паркету, так хорошо было видеть вокруг в слабом свете свечей знакомые, дружеские, смеющиеся лица, слышать

старые шутки и прибаутки, подтруниванья, заигрыванья. Точно ты была мертва и снова вернулась к жизни. И

вернулось то веселое время, что было пять лет назад. Если бы закрыть глаза и не видеть этих старых

шитых-перешитых платьев, и залатанных башмаков, и чиненых туфель, если бы в памяти не вставали лица

молодых людей, которые никогда уже не будут танцевать, – могло бы показаться, что и в самом деле ничего не

изменилось. Но сейчас, глядя на пожилых людей, толпившихся вокруг графина с вином в столовой, на матрон,

стоявших беседуя вдоль стен и не знавших, куда девать лишенные веера руки, и на покачивавшихся,

подпрыгивавших молодых танцоров, Скарлетт вдруг холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все

изменилось – изменилось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а призраки.

    Выглядели они как прежде, но были другими. Что же произошло? Лишь то, что они стали на пять лет старше?

Нет, тут было что-то другое – не просто следы времени. Что-то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад

ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь неизменно, что они даже не

сознавали этого. И цвели, укрытые им от бурь, как цветы в оранжерее. Теперь же это исчезло, как исчезли и

былая радость, и былое ожидание чего-то чудесного, волнующего, и былой блеск их жизни.

    Скарлетт знала, что и она изменилась, но не в такой мере, как они, и это озадачивало ее. Она сидела и

наблюдала за ними и чувствовала себя среди них чужой – совсем чужой и одинокой, словно явилась сюда с

другой планеты, говорила на непонятном им языке и не понимала их языка. И тут у нее мелькнула мысль, что

такое же чувство испытывала она, когда бывала с Эшли. С ним и с людьми его типа, – а ведь именно они

заполняли ее мир, – Скарлетт чувствовала себя как бы вне пределов знакомого и понятного.

    Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же у нее было такое ощущение, что

только это и осталось от ее старых друзей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластная времени

галантность – все это по-прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но, кроме того, они будут нести

до могилы еще и вечную горечь-горечь слишком глубокую, чтобы описать ее словами. Это были вежливые,

пылкие, усталые люди, которые потерпели поражение, но не желали этого признавать, – люди, которых

подкосила жизнь, а они упрямо продолжали стоять. Они были раздавлены и беспомощны, эти обитатели

покоренных провинций, они смотрели на свой край, который так любили, и видели, как топчет его враг, как

всякие проходимцы превращают закон в посмешище, как бывшие рабы посягают на их благополучие, как

мужчин лишают всех прав, а женщин оскорбляют. При этом они не забывали о могилах своих близких.

    Все в их мире переменилось – все, кроме старого стиля жизни. Старые обычаи сохранились – должны

сохраниться, ибо это все, что у них осталось. И они крепко держались того, что лучше всего умели и больше

всего любили в былые дни, – эта неспешность манер, изысканная галантность, милая непринужденность в

общении, а главное – забота мужчин о женщинах. Следуя традициям, в которых они воспитывались, мужчины

вели себя галантно и мягко, им почти удавалось создать вокруг своих женщин такую атмосферу, которая

отгораживала их от всего жестокого и непотребного для женских глаз. Вот уж это верх глупости, думала

Скарлетт: ведь почти не осталось ничего такого, чего женщины, даже наиболее оберегаемые, не увидели бы и не

узнали за последние пять лет. Они ухаживали за ранеными, закрывали глаза покойникам, пережили войну,

поджары, разрушения, познали страх, бегство, голод.

    Но чего бы ни видели их глаза и каким бы тяжким трудом ни были заняты их руки, они оставались леди и

джентльменами, коронованными особами в изгнании, – исполненные горечи, холодно безучастные,

нелюбопытные, добрые друг к другу, твердые как алмаз и такие же блестящие и хрупкие, как хрустальные

подвески разбитой люстры у них над головой. Былые времена безвозвратно ушли, а эти люди будут

по-прежнему жить согласно своим обычаям – так, словно ничего не изменилось, – очаровательно медлительные,

твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку из-за лишнего гроша, твердо

решившие не расставаться со старыми привычками.

    Да, Скарлетт знала, что и она сильно изменилась. Иначе не могла бы она жить так, как жила после своего

бегства из Атланты; иначе не обдумывала бы сейчас тот шаг, который так отчаянно надеялась совершить. Но и

твердость была иной, чем у них, а в чем разница, она сказать не могла. Возможно, в том, что не было такого

поступка, который она не могла бы совершить, тогда как у этих людей очень много было такого, чего они ни

при каких условиях совершить не могли бы. Возможно, дело в том, что они уже утратили всякую надежду, но

продолжали улыбаться жизни и скользили по ней, склонив голову в грациозном поклоне. А Скарлетт так не

могла.

    Она не могла повернуться к жизни спиной. Она должна жить, а жизнь оказалась такой жестокой, такой

враждебной, что нечего было и пытаться сгладить все улыбкой. Скарлетт не замечала в своих друзьях ни их

мягкости, ни мужества, ни несгибаемой гордости. Она видела только глупое чванство, которое позволяло им

наблюдать явления жизни и с улыбкой отворачиваться, чтобы не смотреть правде в лицо.

    Глядя невидящими глазами на танцоров, раскрасневшихся от кадрили, Скарлетт спрашивала себя:

преследуют ли их, как ее, мысли о погибших возлюбленных, об изувеченных мужьях, о голодных детях, об

уплывающих из рук акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конечно, преследуют!

Она знала обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть хуже, чем своей собственной. Их утраты были ее

утратами, их тяготы – ее тяготами, их проблемы – те же, что и у нее. Только воспринимали они все иначе. Лица,

которые она видела сейчас перед собой, не были лицами, – это были маски, отлично выполненные маски,

которые не будут сняты никогда.

    Но если они так же остро страдают от жестокостей жизни, как она, – а они страдают, – то как могут они

сохранять этот веселый вид, эту бездумную легкость? И собственно, зачем им даже стараться ее сохранять?

Скарлетт не понимала их, и это ее невольно раздражало. Нет, она никогда не сможет быть такой. Не сможет

смотреть на то, как рушится мир, с таким видом, будто это ее совсем не касается. Она была словно лисица, за

которой гонятся охотники, – мчалась во весь дух, так, что казалось, вот-вот лопнет сердце, стремилась укрыться

в норе, пока ее не настигли псы.

    И внезапно она возненавидела их всех, потому что они – иные, чем она, потому что они несут свои потери с

таким видом, какого ей никогда не удастся на себя напустить, да, впрочем, и не захочется. Она ненавидела их,

этих улыбающихся, порхающих чужаков, этих горделивых идиотов, которые черпали свою гордость в том, что

навсегда утратили, и словно бы даже гордились своими утратами. Женщины улыбались, как положено леди, да

это и были леди – она-то ведь знает, – хотя каждый день занимались физическим трудом и ломали голову над

тем, откуда взять новое платье. Леди! А вот она уже не чувствует себя леди, несмотря на бархатное платье и

надушенные волосы, несмотря на гордость, рожденную благородством происхождения и богатством, которое

она когда-то имела. Жестокая необходимость своими руками копаться в красной земле Тары сорвала с нее

внешние признаки благородства, и она знала, что не почувствует себя леди до тех пор, пока стол ее не будет

ломиться от серебра и хрусталя, пока на нем не будет дымиться обильная еда, пока у нее в конюшнях не будет

собственных лошадей и колясок, пока черные – а не белые – руки не станут убирать хлопок в Таре.

    «Вот! – со злостью подумала она, глубоко втянув в себя воздух. – Вот в чем разница! Они, хоть и бедные, но

по-прежнему чувствуют себя леди, а я – нет. Эти идиотки, видно, не понимают, что нельзя оставаться леди,

когда у тебя нет ни гроша!»

    Но даже в эту минуту озарения Скарлетт смутно сознавала, что, несмотря на кажущуюся глупость, держатся

они правильно. Эллин наверняка была бы такого мнения. И это беспокоимо Скарлетт. Она понимала, что

должна бы испытывать те же чувства, что и они, но не могла. Она понимала, что должна бы искренне верить,

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: