Моя борьба

общем усвоил себе взгляды так называемой передовой буржуазии. И хотя он был
тверд и непреклонен в своих национальных чувствах, он все же оставался верен
своим «передовым» взглядам и даже вначале передал их отчасти и мне.
В школе я тоже сначала не находил повода, чтобы изменить эти унаследованные
мною взгляды.
Правда, в реальном училище мне пришлось познакомиться с одним еврейским
мальчиком, к которому все мы относились с известной осторожностью, но только
потому, что он был слишком молчалив, а мы, наученные горьким опытом, не очень
доверяли таким мальчикам. Однако я как и все при этом никаких обобщений еще не
делал.
Только в возрасте от 14 до 15 лет я стал частенько наталкиваться на слово
«еврей» — отчасти в политических беседах. И однако же, хорошо помню, что и в
это время меня сильно отталкивало, когда в моем присутствии разыгрывались
споры и раздоры на религиозной почве.
Еврейский же вопрос в те времена казался мне не чем иным, как вопросом
религии.
В Линце евреев жило совсем мало. Внешность проживающих там евреев в
течение веков совершенно европеизировалась, и они стали похожи на людей; я
считал их даже немцами. Нелепость такого представления мне была совершенно
неясна именно потому, что единственным признаком я считал разницу в религии. Я
думал тогда, что евреи подвергаются гонениям именно из-за религии, это не только
отталкивала меня от тех, кто плохо относился к евреям, но даже внушало мне
иногда почти отвращение к таким отзывам.
О том, что существует уже какая-то планомерная организованная борьба против
еврейства, я не имел представления.
В таком умонастроении приехал я в Вену. Увлеченный массой впечатлений в
сфере архитектуры, подавленный тяжестью своей собственной судьбы, я в первое
время вообще не был в состоянии сколько-нибудь внимательно присмотреться к
различным слоям народа в этом гигантском городе. В Вене на 2 миллиона населения
в это время было уже почти 200 тысяч евреев, но я не замечал их. В первые недели
на меня обрушилось так много новых идей и новых явлений, что мне трудно было с
ними справиться. Только когда я постепенно успокоился и от первых впечатлений
перешел к более детальному и конкретному ознакомлению с окружающей средой, я
огляделся кругом и наткнулся также на еврейский вопрос.
Я отнюдь не хочу утверждать, что первое знакомство с этим вопросом было для
меня особенно приятным. Я все еще продолжал видеть в еврее только носителя
определенной религии и по мотивам терпимости и гуманности продолжал
относится отрицательно ко всяким религиозным гонениям. Тон, в котором венская
антисемитская пресса обличала евреев, казался мне недостойным культурных
традиций великого народа. Надо мною тяготели воспоминания об известных
событиях средневековой истории, и я вовсе не хотел быть свидетелем повторения
таких эпизодов. Антисемитские газеты тогда отнюдь не причислялись к лучшей
части прессы, — откуда я это тогда взял, я теперь и сам не знаю, — и поэтому в

борьбе этой прессы против евреев я склонен был тогда усматривать продукт
озлобленной ненависти, а вовсе не результат принципиальных, хотя быть может и
неправильных взглядов.
В таком мнении меня укрепляло еще и то, что действительно большая пресса
отвечала антисемитам на их нападки в тоне бесконечно более достойном, а иногда и
не отвечала вовсе — что тогда казалось мне еще более подходящим.
Я стал усердно читать так называемую мировую прессу («Нейе фрейе прессе»,
«Нейес винер тагблат») и на первых порах изумлялся той громадной массе
материала, которую они дают читателю, и той объективности, с которой они
подходят ко всем вопросам. Я относился с большим уважением к благородному
тону этой прессы, и только изредка напыщенность стиля оставляла во мне
некоторое внутреннее недовольство или даже причиняло неприятность. Но, думал я,
такой стиль соответствует всему стилю большого мирового города. А так как я Вену
считал именно мировой столицей, то такое придуманное мною же объяснение меня
до поры до времени удовлетворяло.
Но что меня частенько отталкивало, так это недостойная форма, в которой эта
пресса лебезила перед венским двором. Малейшие события во дворце немедленно
расписывались во всех деталях либо в тоне восхищенного энтузиазма, либо в тоне
безмерного огорчения и душевного сочувствия, когда дело шло о соответствующих
«событиях». Но когда дело шло о чем-либо, касающемся самого «мудрейшего
монарха всех времен», тогда эта пресса просто не находила достаточно сладких
слов.
Мне все это казалось деланным.
Уже одно это заставило меня подумать, что и на либеральной демократии есть
пятна.
Заискивать перед этим двором да еще в таких недостойных формах в моих
глазах означало унижать достоинство нации.
Это было той первой тенью, которая омрачила мое отношение к «большой»
венской прессе. Как и раньше, я в Вене с большим рвением следил за всеми
событиями культурной и политической жизни Германии. С гордостью и
восхищением сравнивал я подъем, наблюдавшийся в Германии, с упадком в
австрийском государстве. Но если внешние политические события вызывали во мне
непрерывную радость, то этого далеко нельзя было сказать о событиях внутренней
жизни. Борьбу, которая в ту эпоху началась против Вильгельма II, я одобрить не
мог. Я видел в Вильгельме не только немецкого императора, но прежде всего
создателя немецкого флота. Когда германский рейхстаг стал чинить Вильгельму II
препятствия в его публичных выступлениях, это меня огорчало чрезвычайным
образом, особенно потому, что в моих глазах к этому не было никакого повода. И
это заслуживало осуждения тем более, что ведь сами господа парламентские
болтуны в течение какой-нибудь одной сессии всегда наговорят гораздо больше
глупостей, чем целая династия королей в течение нескольких столетий, включая
сюда и самых глупых из них.
Я был возмущен тем, что в государстве, где всякий дурак не только пользуется

свободой слова, но и может попасть в рейхстаг и стать «законодателем», носитель
императорской короны становится объектом запрещений, и какая-то парламентская
говорильня может «ставить ему на вид».
Еще больше я возмущался тем, что та самая венская пресса, которая так лебезит
перед каждым придворным ослом, если дело идет о габсбургской монархии, пишет
совсем по-иному о германском кайзере. Тут она делает озабоченное лицо и с плохо
скрываемой злобной миной тоже присоединяется к мнениям и опасениям по поводу
речей Вильгельма II. Конечно она далека от того, чтобы вмешиваться во внутренние
дела германской империи — о, упаси, боже! — но, прикасаясь дружественными
перстами к ранам Германии, «мы» ведь только исполняем свой долг, возлагаемый
на нас фактом союза между двумя государствами! К тому же для журналистики
правда ведь прежде всего и т. д. После этих лицемерных слов можно было не только
«прикасаться дружественными перстами» к ране, но и прямо копаться в ней сколько
влезет.
В таких случаях мне прямо бросалась кровь в голову.
И это заставляло меня постепенно начать относиться все более осторожно к так
называемой большой прессе.
В один прекрасный день я убедился, что одна из антисемитских газет —
«Немецкая народная газета» — в таких случаях держится куда приличнее.
Далее, мне действовало на нервы то, что большая венская пресса в ту пору
самым противным образом создавала культ Франции. Эти сладкие гимны в честь
«великой культурной нации» порой заставляли прямо стыдиться того, что ты
являешься немцем. Это жалкое кокетничанье со всем, что есть французского, не раз
заставляло меня с негодованием ронять из рук ту или другую газету. Теперь я все
чаще стал читать антисемитскую «Народную газету», которая казалась мне конечно
гораздо более слабой, но в то же время, в некоторых вопросах, более чистой. С ее
резким антисемитским тоном я не был согласен, но все внимательнее стал я читать
ее статьи, которые заставляли меня теперь больше задумываться.
Все это вместе взятое заставило меня постепенно ознакомиться с тем движением
и с теми вождями, которые тогда определяли судьбы Вены. Я говорю о
христианско-социальной партии и о докторе Карле Люэгере.
Когда я приехал в Вену, я был настроен враждебно и к этой партии и к ее
вождю.
И вождь и самое движение казались мне тогда «реакционными». Но
элементарное чувство справедливости заставляло изменить это мнение. По мере
ознакомления с делом я стал ценить их и наконец проникся чувством полного
поклонения. Теперь я вижу, что значение этого человека было еще больше, нежели
я думал тогда. Это был действительно самый могущественный из немецких
бургомистров всех времен.
Сколько же однако моих предвзятых мнений по поводу христианско-
социального движения было опрокинуто этой переменой во мне!
Постепенно изменились мои взгляды и на антисемитизм — это была одна из

самых трудных для меня операций. В течение долгих месяцев чувство боролось во
мне с разумом, и только после очень длительной внутренней борьбы разум одержал
верх. Спустя два года и чувство последовало за разумом, и с тех пор оно стоит на
страже окончательно сложившихся во мне взглядов.
В эту пору тяжелой внутренней борьбы между унаследованным чувством и
холодным рассудком неоценимую услугу оказали мне те наглядные уроки, которые
я получал на улицах Вены. Пришла пора, когда я уже умел различать на улицах
Вены не только красивые строения, как в первые дни моего пребывания в ней, но
также и людей.
Проходя однажды по оживленным улицам центральной части города, я внезапно
наткнулся на фигуру в длиннополом кафтане с черными локонами.
Первой моей мыслью было: и это тоже еврей? В Линце у евреев был другой вид.
Украдкой, осторожно разглядывал я эту фигуру. И чем больше я вглядывался во все
его черты, тем больше прежний вопрос принимал в моем мозгу другую
формулировку.
И это 

жүктеу/скачать 3,18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: