Моя борьба

парней. Конечно ни один из них не был на фронте.
Мое здоровье за последнее время стало несколько улучшаться. Нестерпимая
боль в глазах несколько уменьшилась. Постепенно я начал чуть-чуть видеть и мог
уже различать окружающее меня. Врачи обнадеживали, что зрение вернется ко мне
в такой мере, что впоследствии я все-таки смогу найти себе ту или другую работу. О
том, чтобы я опять смог когда-нибудь рисовать, конечно не могло быть и речи. Как
бы то ни было, я был на пути к выздоровлению. В этот момент и разразились все эти
ужасающие события.
Сначала я еще питал надежду, что совершающаяся измена отечеству не
распространится на всю страну, а останется только местным явлением. В этом духе
я утешал ближайших своих коллег. Эту мою надежду в особенности склонны были
разделять те из баварцев, которые в это время находились вместе со мной в
лазарете. Их настроение тоже было далеко «не революционное». Я не мог себе
представить, чтобы это безумие могло найти распространение в Мюнхене. Я был
уверен, что в Баварии чувство преданности к уважаемой династии Вительсбахов
все-таки окажется сильнее, нежели злая воля отдельных еврейчиков. Словом, я был
уверен в том, что дело ограничится только путчем во флоте и что этот путч будет
подавлен в течение нескольких дней.
Но вот прошло еще несколько дней, и мне с ужасом в душе пришлось уже
констатировать другое. Слухи становились все более тягостными. То, что я считал
только местным событием, на деле оказалось революцией, охватившей всю страну.
Прибавьте к этому еще позорные вести, пришедшие с фронта. Фронт намеревался
капитулировать. Да можно ли было вообще представить себе хоть что-либо даже
только отдаленно похожее на этот ужас!!
10 ноября нас посетил пастор лазарета и устроил маленькую беседу с нами.
Теперь мы узнали все.
Я тоже присутствовал при этой беседе, хотя находился в страшно возбужденном
состоянии. Почтенный старик весь дрожал, когда он говорил нам, что дом
Гогенцоллернов должен был сложить с себя корону, что отечество наше стало
«республикой» и что теперь нам остается только молить всевышнего, чтобы он
ниспослал благословение на все эти перемены и чтобы он на будущие времена не
оставил наш народ. В конце речи он счел своей обязанностью — по-видимому это
была его внутренняя потребность, которую он не в силах был превозмочь, —
сказать хоть несколько слов о заслугах императорского дома в Пруссии, Померании
— да и во всей Германии. Тут он не смог удержаться и тихо заплакал. В маленькой
аудитории воцарилась глубокая тишина. Все были страшно огорчены и тронуты.
Плакали, думается мне, все до единого человека. Оправившись, почтенный пастор
продолжал. Теперь он должен нам сообщить, что войну мы вынуждены кончать, что
мы потерпели окончательное поражение, что отечество наше вынуждено сдаться на
милость победителей, что результат перемирия целиком будет зависеть от
великодушия наших бывших противников, что мир не может быть иным как очень
тяжелым и что, стало быть, и после заключения мира дорогому отечеству придется
пройти через ряд самых тяжких испытаний. Тут я не выдержал. Я не мог оставаться
в зале собрания ни одной минуты больше. В глазах опять потемнело, и я только

ощупью смог пробраться в спальню и бросился на постель. Голова горела в огне. Я
зарылся с головою в подушки и одеяла.
Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. В дни моей юности,
когда судьба была ко мне особо немилостива, это только закаляло меня. В течение
долгих лет войны на моих глазах гибло немало близких товарищей и друзей, но я
никогда не проронил ни одной слезы. Это показалось бы мне святотатством. Ведь
эти мои дорогие друзья погибали за Германию. Когда в самые последние дни моего
пребывания на фронте я пережил особенно горькие минуты, стойкость не покидала
меня. Когда газом выело мои глаза и сначала можно было подумать, что я ослеп
навеки, я на одно мгновение пал духом. Но в это время некий возмущенный голос
прогремел в мои уши: несчастный трус, ты, кажется, собираешься плакать, разве не
знаешь ты, что судьба сотен и сотен тысяч немецких солдат была еще хуже твоей!
Это был голос моей совести. Я подчинился неизбежному и с тупой покорностью нес
свою судьбу. Но теперь я не мог больше, я — заплакал. Теперь всякое личное горе
отступило на задний план перед великим горем нашего отечества.
Итак, все было напрасно. Напрасны были все жертвы и все лишения. Напрасно
терпели мы голод и жажду в течение бесконечно долгих месяцев. Напрасно лежали
мы, испытывая замирание сердца, ночами в окопах под огнем неприятеля, выполняя
свой тяжкий долг. Напрасна была гибель двух миллионов наших братьев на фронте.
Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную
смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Не восстанут ли
от вечного сна мертвецы, чтобы грозно призвать к ответу родину, которая теперь
так горько над ними надсмеялась? За это ли умирали массами немецкие солдаты в
августе и сентябре 1914 г., за это ли пошли вслед за ними в огонь полки немецких
добровольцев осенью того же года, за это ли легли 17-летние юноши на полях
Фландрии, за это ли страдали немецкие матери, когда они отрывали от сердца своих
дорогих сыновей и посылали их на фронт, откуда они уже не вернулись! Для того
ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких
преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны.
Итак, ради этого наш немецкий солдат терпел зной и холод, голод и жажду,
усталость и муку, ради этого не спал ночами и совершал бесконечные переходы по
участкам фронта. Итак, ради этого солдаты наши неделями лежали под адским
огнем неприятеля, вдыхали ядовитые газы, боролись и не сдавались, не отступали
ни на шаг, памятуя, что они обязались отдать свою жизнь, чтобы оградить родину
от вторжения неприятеля. Ведь и эти безымянные герои бесспорно заслужили
надгробный памятник, на котором было бы написано:
«Странник, идущий в Германию, когда ты придешь туда, скажи нашей родине,
что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность святому
долгу».
Ну, а наше отечество — чем ответило оно? Но ведь и это еще не все. Ведь мы
теряли также все то хорошее, что было в прежней Германии.
Разве нет у нас долга по отношению к нашей собственной истории?
Достойны ли мы теперь даже только того, чтобы вспоминать о славе прошедших

времен? Как осмелимся мы смотреть в глаза будущему.
Жалкие презренные преступники!
Чем больше в эти тяжкие часы я продумывал все совершившееся, тем больше
бросалась мне в лицо краска стыда, тем глубже было охватывавшее все мое
существо возмущение. Что мучительная боль глаз в сравнении с этим?!
За этим последовали ужасные дни и еще более тяжелые ночи. Мне стало ясно,
что все потеряно. Возлагать какие бы то ни было надежды на милость победителя
могли только круглые дураки или преступники и лжецы. В течение всех этих ночей
меня охватывала все большая ненависть к виновникам случившегося.
Спустя несколько дней мне стала ясна моя собственная судьба. Теперь я только
горько смеялся, вспоминая, как еще недавно я был озабочен своим собственным
будущим. Да разве не смешно было теперь и думать о том, что я буду строить
красивые здания на этой обесчещенной земле. В конце концов я понял, что
совершилось именно то, чего я так давно боялся и поверить чему мешало только
чувство.
Император Вильгельм II, первый из немецких государей, протянул руку
примирения вождям марксизма, не подозревая, что у негодяев не может быть чести.
Уже держа руку императора в своей руке, они другой рукой нащупывали кинжал.
Никакое примирение с евреями невозможно. С ними возможен только иной
язык: либо — либо!
Мое решение созрело. Я пришел к окончательному выводу, что должен
заняться политикой.

жүктеу/скачать 3,18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: