Не
делай, не делай этого, Элио.
Голос моего деда. Я был его тезкой, и он
говорил со мной из той самой постели, в которой перешел куда
более пугающий рубеж, чем тот, что отделял комнату Оливера от моей.
Вернись. Кто знает, что ты найдешь в той комнате. Не свежесть
открытия, но смертельное отчаяние, когда разочарование наполнит
стыдом каждый ноющий нерв в твоем теле. Годы глядят на тебя сейчас,
все звезды, которые ты сегодня видишь, знают твою муку, твои предки
собрались здесь, не в силах ничего дать или сказать, Non c’andà, не ходи
туда.
Но я наслаждался страхом – если это действительно был страх – и
этого мои предки не знали. Я любил оборотную сторону страха, подобную
мягкой шерсти на животе грубошерстной овцы. Мне нравилась дерзость,
толкавшая меня вперед; она возбуждала меня, потому что сама рождалась
из возбуждения. «Ты убьешь меня, если остановишься», или «Я умру, если
ты остановишься». Всякий раз слыша эти слова, я не мог противиться.
Я тихонько стучу в стеклянную дверь. Сердце колотится, как
сумасшедшее. Мне нечего бояться, но почему мне так страшно? Почему?
Потому что все пугает меня, потому что страх и желание играют в прятки
друг с другом, со мной, я не способен отличить желание, чтобы он открыл
дверь, от надежды, что он обманул меня.
Напротив, едва постучав в стекло, я слышу какое-то движение в
комнате, как будто он ищет тапочки. Потом вижу слабый свет. Я вспомнил,
как мы с отцом купили этот ночной светильник в Оксфорде однажды
вечером, ранней весной, когда в нашем номере в отеле было слишком
темно, и он спустился вниз, а вернувшись, сообщил, что буквально за
углом есть круглосуточный магазин, где продаются светильники.
Жди
здесь, я мигом вернусь.
Я сказал, что пойду с ним, и натянул дождевик
поверх той самой пижамы, в которой был сегодня.
– Я так рад, что ты пришел, – сказал он. – Я слышал, как ты ходишь по
комнате, и уже было решил, что ты передумал и собираешься лечь спать.
– Я, передумал? Как я мог не прийти.
Было странно видеть его таким неуверенным, суетливым. Я ожидал
шквала насмешек, и поэтому нервничал. Вместо этого он встретил меня с
извинениями, как человек, оправдывающийся за то, что не успел купить к
чаю печенье получше.
Я шагнул в свою бывшую спальню, и тут же меня настиг запах,
который я не мог определить с точностью, потому что в нем сочеталось
много всего, но потом заметил скрученное полотенце, подоткнутое под
дверь. До моего прихода он сидел на кровати, наполовину заполненная
пепельница стояла на подушке справа.
– Проходи, – сказал он, затем закрыл за нами стеклянную дверь.
Должно быть, я прирос к полу, окоченевший и неживой.
Мы оба говорили шепотом. Хороший знак.
– Не знал, что ты куришь.
– Иногда. – Он подошел к кровати и уселся посередине.
Не зная, что еще сказать или сделать, я пробормотал:
– Я нервничаю.
– Я тоже.
– Я сильнее.
Он попытался улыбнуться, чтобы разрядить напряжение, и протянул
мне косячок.
Это хоть как-то заняло меня.
Я вспомнил, что чуть было не обнял его на балконе, но вовремя
одернул себя, подумав, что объятие, после столь прохладного общения
днем, будет неуместным. Если кто-то говорит, что встретится с тобой в
полночь, это еще не значит, что ты автоматически обязан обнимать его,
учитывая, что вы едва ли обменялись рукопожатием за целую неделю. Я
вспомнил, о чем думал перед тем, как постучать. Обнять. Не обнимать.
Обнять.
И вот я в комнате.
Он сидел на постели, скрестив ноги. Он казался меньше, моложе. Я в
нерешительности стоял около изножья кровати, не зная, куда деть руки.
Должно быть, он видел, как я сначала упер руки в бедра, потом засунул их
в карманы, и снова упер в бедра.
Я подумал, что выгляжу смешно. Из-за этого, и из-за едва не
случившегося объятия, которое я подавил, и теперь надеялся, что он не
заметил.
Я ощущал себя ребенком, в первый раз оставшимся наедине со своим
домашним учителем.
– Присядь.
Он имел в виду на кресло или на кровать?
Я неуверенно заполз на кровать и сел лицом к нему, тоже скрестив
ноги, как будто так было заведено между мужчинами, встречающимися в
полночь. Я удостоверился, что наши колени не соприкасаются. Потому что
ему было бы неприятно это прикосновение, точно так же, как было бы
неприятно объятие, как было неприятно, когда я положил ладонь ему
между ног, стремясь показать, что хочу остаться с ним на уступе подольше.
Но, не успев еще обозначить дистанцию между нами, я почувствовал,
что на меня будто нахлынул поток, омывавший витрину цветочного
магазина, и унес мою робость и сдержанность. Нервничая или нет, я
больше не стану контролировать каждый свой жест. Если я выгляжу глупо,
пусть буду глупым. Если коснусь его колена, значит коснусь. Если захочу
обнять его, обниму. Мне нужно было опереться на что-то, поэтому я
подполз к изголовью и прислонился спиной к спинке кровати рядом с ним.
Я оглядел кровать. Теперь она вся была видна мне. Сколько же ночей я
провел на ней, мечтая как раз о таком моменте. И вот я здесь. Через пару
недель я снова вернусь сюда, на эту же самую кровать. Я включу свой
оксфордский ночник и вспомню, как стоял снаружи на балконе и услышал
шорох его ног, отыскивающих тапочки. Интересно, вспомню ли я об этом с
грустью? Или со стыдом? Или с безразличием, на что я надеялся.
– Ты в порядке? – спросил он.
– Я в порядке.
Сказать было абсолютно нечего. Пальцами ноги я потянулся к его
пальцам и коснулся их. Потом непроизвольно проник большим пальцем
между его большим и вторым пальцем. Он не отпрянул, не ответил. Я хотел
прикоснуться к каждому его пальцу своими. Так как я сидел слева от него,
вряд ли это были те пальцы, которые касались меня тогда, за обедом. В тот
раз была повинна его правая нога. Я попытался дотянуться до нее правой
ступней, по-прежнему избегая касаться его коленей, как будто что-то
говорило мне, что колени под запретом.
– Что ты делаешь? – спросил он наконец.
– Ничего.
Я и сам не знал, однако, его тело постепенно стало отвечать на мои
действия, несколько рассеянно, неуверенно, с не меньшей неловкостью,
чем мое, как бы говоря,
Достарыңызбен бөлісу: |