Предположения и опровержения Рост научного знания

VI

Однако теория проявленности истины не только плодит фанатиков — людей, убежденных в том, что все, кто не видит очевидной истины, одержимы дьяволом, — но способна приводить и к авторитаризму, хотя и не так прямо, как пессимистическая эпистемология. Это обусловлено тем простым обстоятельством, что истина, как правило, вовсе не очевидна. Поэтому предполагаемая очевидная истина постоянно нуждается не только в интерпретации и утверждении, но и в переинтерпретации и переутверждении. Требуется авторитет для того, чтобы почти ежедневно устанавливать и провозглашать, что считается очевидной истиной, и это можно делать достаточно произвольно. И многие разочарованные эпистемологи отказываются от своего прежнего оптимизма, чтобы на базе пессимистической эпистемологии создавать авторитарные теории. Как мне представляется, примером такого трагического развития может служить Платон — величайший из эпистемологов. (25:)

7. VII

Привычка ссылаться на источник чего бы то ни было кажется нам естественной для ученого или историка и, может быть, несколько удивительно обнаружить, что эта привычка порождена поэтами. Однако это так. Древнегреческие поэты говорят об источниках своего знания. Это божественные источники, это — музы. «Греческие барды, — замечает Гилберт Мюррей, — всегда приписывали Музам не только свое вдохновение, но и свое знание реальных фактов. Музы «присутствуют и знают все»... Гесиод постоянно подчеркивает, что его знания зависят от Муз. Он признавал и другие источники знания... Но чаще всего он советовался с Музами… Так же поступал и Гомер при описании состава греческой армии» (Murray G. The Rise of the Greek Epic, 3^rd edn., 1924, p. 96).

Как показывает приведенная цитата, поэты имели привычку говорить не только о божественных источниках своего вдохновения, но и о божественных источниках своего знания — боги гарантировали правдивость их рассказов.

В точности то же самое мы находим у философов Гераклита и Парменида. По-видимому, Гераклит считает себя пророком, который вещает «бесноватыми устами... одержимыми богом» — Зевсом, источником всякой мудрости³. А Парменида можно было бы считать посредствующим звеном между Гомером и Гесиодом, с одной стороны, и Декартом — с другой. Его путеводной звездой и вдохновительницей является божественная Дикэ, описываемая Гераклитом как защитница истины (Diels-Kranz. Heraclitus, 28). Парменид описывает ее (26:) как защитницу, хранительницу истины и как источник всякого знания. Однако у Парменида и Декарта больше общего, чем только учение о правдивости божества. Например, божественный гарант истины говорит Пармениду, что для отличения истины от заблуждения следует опираться только на разум, а не на чувство зрения, слуха и вкуса. (См. Diels-Kranz, Гераклит 54, 123: 88 и 126 намекают на ненаблюдаемые изменения, порождающие наблюдаемые противоположности.) И даже основной принцип его физической теории, который, как и у Декарта, опирается на его интеллектуалистскую теорию познания, совершенно аналогичен тому, который принимает Декарт: невозможность пустоты, необходимая заполненность мира.

В диалоге «Ион» Платон проводит четкое различие между божественным воодушевлением — божественным безумием поэта — и божественными источниками истинного знания. (Эта проблема получает дальнейшее развитие в «Федре», в частности, в 259е; в 275b—с, как указал мне Гарольд Чернис, он даже подчеркивает различие между вопросом об источнике и вопросом об истинности знания.) Платон согласен с тем, что поэтов кто-то вдохновляет, однако он отвергает наличие какого-либо божественного авторитета за приписываемым им знанием фактов. Тем не менее учение о божественном источнике нашего знания играет решающую роль в знаменитом учении Платона об анамнезисе (anamnesis), которое в определенной мере гарантирует каждому человеку обладание божественными источниками знания. (В этой теории знание рассматривается как знание сущности или природы вещей, а не как знание конкретных преходящих фактов.) Согласно диалогу «Менон» (81b—d), нет ничего такого, чего бы наша душа не знала еще до нашего рождения. Поскольку по природе своей все вещи родственны и похожи, постольку и наша душа должна быть родственна природе всех вещей. Поэтому она знает их все, она знает все вещи. (О родстве и знании см. также «Федон», 79d; «Государство», 611d; «Законы», 899d.) Родившись, мы все забываем. Однако мы можем восстановить нашу память и наше знание, хотя лишь частично: только (27:) когда мы увидим истину вновь, мы узнаем ее. Следовательно, познание есть узнавание — воскрешение или припоминание сущности или истинной природы вещей, которую мы когда-то знали. (Ср. «Федон», 72е, 75е.)

Из этой теории следует, что пока душа до рождения пребывает в божественном мире идей или сущностей, она обладает божественным всеведением. Рождение человека означает лишение его благодати, он лишается естественного и божественного знания — вот источник и причина его невежества. (Здесь можно усмотреть мысль о том, что невежество есть грех или по крайней мере связано с грехом; см. «Федон», 76d.)

Ясно, что существует тесная связь между этой теорией анамнезиса и учением о божественном происхождении или источнике нашего знания. В то же время имеется также тесная связь между теорией анамнезиса и учением об очевидности истины: даже в нашем греховном состоянии забывчивости, когда мы видим истину, мы не можем не осознать ее именно как истину. Таким образом, в результате анамнезиса истина восстанавливает свой статус, который нельзя забыть или скрыть (alethes): истина есть то, что является очевидным.

В прекрасном отрывке из «Менона» Сократ демонстрирует это, помогая молодому необразованному рабу «вспомнить» доказательство теоремы Пифагора. Здесь наглядно проявляется оптимистическая эпистемология и видны корни картезианства. По-видимому, в «Меноне» Платон вполне осознавал оптимистический характер своей теории, ибо описывал ее как учение, рассматривающее человека как стремящегося учиться, познавать и открывать.

Однако Платон должен был испытать разочарование, ибо в «Государстве» (а также в «Федре») мы обнаруживаем зачатки пессимистической эпистемологии. В знаменитом рассказе об узниках пещеры (514) он говорит о том, что мир нашего опыта представляет собой лишь тень, отражение реального мира. И он утверждает, что даже если бы одному из узников удалось выбраться из пещеры и взглянуть на реальный мир, он едва ли смог бы рассмотреть и понять его, не говоря уже о том, чтобы (28:) передать свое знание тем, кто остался в пещере. Трудности, встающие при понимании реального мира, превосходят способности человека, и лишь очень немногие способны достигнуть божественного состояния знания реального мира — божественного состояния истинного знания, epistēmē.

Эта пессимистическая теория относится почти ко всем людям за исключением некоторых. (Она говорит о том, что истина все-таки достижима для немногих избранных. В отношении этих последних она даже более оптимистична, чем учение об очевидности истины.) Авторитаристские и традиционалистские следствия этой пессимистической теории получили полную разработку в «Законах».

Таким образом, у Платона мы находим первый переход от оптимистической эпистемологии к пессимистической. Каждая из них представляет собой основу одной из двух диаметрально противоположных философий государства и общества: антитрадиционалистского, антиавторитарного, революционного и утопического рационализма картезианского толка, с одной стороны, и авторитарного традиционализма — с другой.

Такой переход может быть связан с тем, что идею эпистемологического падения человека можно истолковать не только в духе оптимистической доктрины анамнезиса, но и в пессимистическом смысле.

При этой последней интерпретации падение человека осуждает всех — или почти всех — смертных на невежество. Мне кажется, в истории о пещере (может быть, также и в истории о разрушении города, жители которого забыли о Музах и своих божественных учителях; см. «Государство», 546d) можно различить отголосок более древней формы этой идеи. Я имею в виду учение Парменида о том, что мнения смертных являются иллюзиями, порожденными ошибочными соглашениями. (Оно может вытекать из высказываний Ксенофана о том, что все человеческое знание предположительно, а его собственная теория в лучшем случае лишь похожа на истину⁴. Ошибочные соглашения являются лингвистическими: они заключаются в придании имен тому, что не существует. Мысль об (29:) эпистемологическом падении человека можно обнаружить, как полагает Карл Рейнгардт, в тех словах богини, в которых говорится о переходе с пути истины на путь иллюзорного мнения⁵.
Но все-таки ты узнаешь и их тоже: как о кажущихся вещах

Надо говорить правдоподобно, обсуждая их все в совокупности.

Я изрекаю тебе вполне правдоподобное мироустроение,

Чтобы тебя, чего доброго, не обскакало какое-нибудь воззрение смертных.

Откровение, полученное Парменидом, и его убежденность в том, что некоторые люди способны получить знание и о неизменном мире вечной реальности, и о нереальном и изменчивом мире правдоподобия и заблуждения, послужили вдохновляющим стимулом для философии Платона. К этому он постоянно возвращался, колеблясь между надеждой, отчаянием и смирением.

8. 
   
   жүктеу/скачать 6,99 Mb.
   
   Достарыңызбен бөлісу: