Ради жизни на земле-86 (сборник)

До поздней ночи светились окна в небольшом, примыкавшем к опытному цеху особняке КБ. Здесь в тесных комнатах второго этажа, соединенных, как отсеки в общем вагоне, сквозным проходом без дверей, началась напряженная работа. Каждое утро первым в КБ появлялся Михаил Аршинов. В его «отсеке» подоконники и стол были уставлены склеенными из фанеры макетами корпуса нового танка. Макеты были разной величины и формы, но у всех без исключения лобовые и кормовые листы располагались наклонно, под острыми углами, а башня напоминала усеченный конус. Верхние бортовые листы над гусеницами тоже шли с наклоном к башне, и корпус в целом имел красивую обтекаемую форму.

Макеты всем нравились, Аршинова хвалили, но он ходил мрачный и молчаливый, не решаясь даже с товарищами поделиться мучившей его грандиозной идеей — создать непоражаемый корпус. Бронебойный снаряд имеет свойство рикошетировать — это всем известно. При каких условиях это происходит? Глубоко изучив этот вопрос, можно найти такую форму корпуса, при которой снаряды будут отскакивать от брони или скользить по ней, оставляя лишь царапины… Аршинов засел за книги по баллистике и стрельбе, доселе ему мало знакомые. Ездил в университет на кафедру математики, где сумел заинтересовать своей задачей какого-то «молодого гения». Погрузившись в этот омут, Аршинов не замечал, как убегают часы и дни, ничего не прибавляя к уже найденному и сделанному.

Михаил Ильич, державший в поле зрения работу каждого конструктора, как-то поздно вечером, когда все разошлись уже по домам, подошел к Аршинову, сидевшему в своем «отсеке» за столом в мрачной задумчивости.

— Над чем бьешься, тезка? Давай обсудим вместе.

— Ничего не получается, Михаил Ильич, — уныло сказал Аршинов. — Угол встречи снаряда с броней должен быть не больше двадцати градусов. Кроме того, влияет взаимная твердость брони и снаряда и сила удара, которая зависит от массы и скорости снаряда и от дистанции стрельбы. Слишком много переменных величин. Расчет получается очень сложным.

— А что дает этот расчет? Нужен ли он?

— Без него не сделать непоражаемый корпус.

— Непоражаемый? В каком смысле?

Михаил понял, что проговорился, выдал раньше времени свою заветную идею. Но отступать было уже поздно.

— Корпус, от которого пули и снаряды будут рикошетировать, — недовольно сказал он, сурово хмурясь.

— Для этого надо так расположить броню, чтобы угол встречи в любом случае был не больше двадцати градусов.

— В любом случае? Вы серьезно думаете, что это возможно?

— А что же тут несерьезного? — начал сердиться Михаил. — Изякович берется найти такую поверхность расчетом. Возможно, что образующей будет не прямая линия, а кривая второго порядка, например парабола…

— И сколько же Изякович собирается считать? Год? Может быть, два? А мы будем ждать его решения?

— Сколько надо, столько и будет считать, — окончательно рассердился Аршинов. — Вы из меня дурака не делайте. Один такой умник пытался, да ничего не вышло. И у вас не выйдет!

— У меня не было и нет таких намерений. Давайте соберем совещание, обсудим, посоветуемся.

— Идите вы с вашими советами… знаете куда, — закусил удила Михаил. — Сам знаю, что делать, и в советах не нуждаюсь!

Михаил Ильич посмотрел внимательно на искаженное гневом лицо Аршинова, на его растрепанную шевелюру и воспаленные бессонницей злые глаза… И, ни слова не сказав, повернулся и пошел к выходу.

Обдумав происшедшее, он на другой день утром подошел к Аршинову (который, кажется, так и не уходил домой и просидел всю ночь в своем «отсеке»).

— Извини, Миша, я был неправ, — мягко сказал он. — Ленин учил, что в принципиальных вопросах надо отстаивать свою точку зрения до конца. А это принципиальный вопрос. Поэтому я прошу тебя еще раз спокойно и ясно изложить свою позицию. Что и как ты планируешь сделать по корпусу? Каким ты его видишь?

Михаил молчал, потрясенный тем, что перед ним извинился человек, который старше его и по возрасту, и по должности, коммунист, орденоносец, видный работник, которому к 7 Ноября прислал поздравление сам нарком Ворошилов! Извинился перед ним, нечесаным грубияном, у которого за плечами ничего нет, кроме скандалов. Он готов был заплакать и молчал, терзаясь поздним раскаянием и думая: «Есть же такие люди… Да я… в огонь и в воду… Душу отдам».

Не дождавшись ответа, Михаил Ильич спокойно и твердо, как окончательно решенное сказал:

— Сейчас надо сделать вот что… Срочно подготовьте эскизы мишеней из лобовых листов, сваренных под разными углами. Организуем огневые испытания. Это я беру на себя. Работу проведем вместе с артиллеристами, это по их части. Рикошетирование, конечно, будет, но надо оценить его количественно и определить, какие углы наклона брони являются наиболее выгодными. Расчеты тут вряд ли что дадут, мы определим это практическим обстрелом. Важно определить, собственно, лишь угол наклона верхнего лобового листа. Достаточно, если испытаем три варианта: угол к вертикали 30, 45 и 60 градусов. По результатам испытаний и выработаем оптимальную форму корпуса. Размеры уточним в ходе общей компоновки танка. Вы согласны?

Конечно, Михаил был согласен. Через неделю он отбыл на заводской полигон в Малиновку, куда артиллеристы доставили мишени и 45-миллиметровую пушку. На полигоне загремели выстрелы.

* * *

А преимущества? Танки с дизельным двигателем менее пожароопасны, ибо дизельное топливо не столь легко воспламеняется, как пары бензина. Дизель экономичнее бензинового мотора, ибо расходует меньше топлива на единицу мощности. А значит, при той же емкости топливных баков запас хода у танка с дизельным двигателем будет больше. Дизель проще по конструкции, не нуждается в сложной и довольно-таки капризной системе зажигания с ее свечами, бабиной, прерывателем, распределителем и высоким напряжением. В дизеле топливо впрыскивается в нагретый от сжатия поршнем воздух и воспламеняется само, без искры. Что еще? Дизельное топливо дешевле и в смысле ресурсов менее дефицитно, чем бензин. Проанализировав все это, Михаил Ильич пришел к твердому выводу — дизель предпочтительнее. Танковым двигателем в перспективе должен стать дизель. Пусть пока его не признают и бракуют как гадкого утенка, но придет время и все увидят, что это прекрасный лебедь… Поэтому на новый танк — только дизель В-2.

Машина потяжелела, в перспективе возможно дальнейшее усиление брони, и пятисотсильный В-2 для нее как раз то, что надо. Кстати, это активизирует и ускорит его доводку.

Двигателистам Степину и Шехерту оставалось только разработать крепления В-2 в танке и «втиснуть» в корпус трубопроводы, насосы и баки его систем. Работа у них шла дружно, без ЧП. Не возникло особых трудностей у вооруженцев — вооружение оставалось таким же, как у БТ-7 (45-миллиметровая пушка и пулемет ДТ); вносились лишь некоторые изменения в чертежи, главным образом крепежных узлов. «Ходовики» трудились над усилением подрессоривания, или так называемой «подвески», ориентируясь в основном на хорошо зарекомендовавшие себя узлы и агрегаты ходовой части БТ-7. Не очень волновали Михаила Ильича и вопросы общей компоновки, так как схема ее, принятая на БТ, выдержала проверку временем и вполне могла быть принята и для нового танка.

* * *

Труднее, чем другим, пришлось Метелину. Поначалу и он не считал свою задачу сложной. В сущности, новый танк (ему присвоили индекс А-20), что бы ни говорил главный конструктор, по основным характеристикам — тот же БТ-7М. В принципе, можно оставить все те же агрегаты трансмиссии, но кое-что усилить. Придется посчитать, насколько возрастут нагрузки. В главный фрикцион, видимо, придется добавить парочку дисков. Усилить механизм выключения. В коробке передач для Метелина ничего неясного не было — его конструкция. Бортовые фрикционы на БТ вполне надежны, но надо посчитать и, возможно, добавить по диску в каждый. Вот, собственно, и всё… если бы не было колесного хода.

Метелин начал считать и… ахнул. Ого! Все четыре катка с каждого борта надо делать ведущими. Иначе потяжелевший танк просто не сможет двигаться на колесах даже по хорошей дороге.

Что же получается? У БТ от ведущего вала к заднему опорному катку — небольшая шестеренчатая передача, так называемая гитара. Три шестеренки в картере — две побольше, а между ними маленькая — паразитка (немножко похоже на гитару, отсюда и название). Две такие «гитары» скромно помещались в кормовой части корпуса по бортам, делая задние опорные катки ведущими. А теперь потребуются четыре такие «гитары» на каждый борт, это двенадцать шестерен, а всего — двадцать четыре — две дюжины.

Надежной может быть только простая конструкция. Кто это говорил? Ах да, это любил повторять старик Полянский. Это действительно так. Но длиннющая змея из шестерен не может быть надежной. Это вообще неприемлемая конструкция. Что же тут можно придумать?

Думал, думал Александр Метелин, но чем больше думал, тем ясней становилась ненадежность шестеренчатой цепи. Достаточно одной из этих двух дюжин зубчаток выйти из строя, как все полетит к черту. Чтобы добраться к этим «гитарам», придется весь танк разбирать. Не привод, а какая-то вакханалия шестеренок.

Доложить главному? А что, собственно, докладывать? Надо же придумать выход, предложить какой-то приемлемый вариант. Иначе это будет не деловой разговор, а детский лепет…

За окном посвистывал ноябрьский ветер, раскачивая голые ветви тополей. Из кузнечного цеха время от времени доносились гулкие удары парового молота — п-ах, п-ах! Вздрагивала лампа, свисавшая с потолка на длинном шнуре и освещавшая чертежную доску. Но приколотый к доске мертвенно-белый лист ватмана оставался чистым. Погрузившись в расчеты, Метелин засиживался в своем «отсеке» до поздней ночи, на расспросы товарищей не отвечал, а особенно любопытному обычно говорил коротко и зло: «Иди к черту!»

Его золотым правилом было — из любого положения есть выход, надо только искать и не падать духом. Проверил еще раз расчеты и, взяв некоторые коэффициенты по нижнему пределу, пришел к выводу, что можно обойтись тремя парами ведущих катков. Больше ничего выжать не удалось. Выход, очевидно, был в отказе от шестеренчатых редукторов, в каком-то новом, необычном решении, но оно не приходило. Как слабый проблеск во мраке пришла мысль разместить «гитары» не внутри корпуса, а по бортам снаружи. Тогда хоть доступ к ним будет обеспечен. Но при этом, безусловно, возрастет опасность их боевых повреждений. Можно предложить компромисс: две «гитары» внутри, одна снаружи или наоборот. Но… «музыка» все равно оставалась ужасной, терзала слух.

* * *

Михаил Ильич видел, над какой задачей бьется Метелин. Он сам был «трансмиссионщиком», дипломный проект в Ленинградском политехническом институте защищал на тему «Коробка передач для среднего танка». Защита прошла отлично, были даже аплодисменты присутствующих. Позднее, уже работая в ОКМО, спроектировал коробку передач для опытного танка с тяжелым противоснарядным бронированием. Именно за эту работу у него на груди орден Красной Звезды. Муки коллеги Метелина были ему понятны — самолюбивый конструктор не хотел отступать перед трудной задачей, признать, что она ему не по силам.

…Метелин сидит перед ним, упорно склонив голый череп, костлявый, еще более осунувшийся, глаза устало прищурены.

— Вот вариант привода, — вяло говорит он. — Три редуктора на каждый борт. Два крайних — внутри корпуса, а средний — снаружи, потому что иначе к нему не будет доступа. Придется снимать двигатель.

— Как вы оцениваете такой привод?

— Ни к черту не годится.

— Почему же вы его предлагаете?

— По асфальту или бетонке танк пойдет. На плохой дороге будет застревать хуже любого грузовика. Привод малонадежен, но выхода нет, ничего иного предложить не могу.

— А что, по-вашему, делать мне как главному конструктору?

Метелин оживился, в глазах мелькнули веселые (не ехидные ли?) огоньки:

— Поставить крест на этих редукторах. Красным карандашом. И оставить один гусеничный движитель. Гусеницу сделать мелкозвенчатой, широкой, прочной.

Ага, Метелин все-таки пришел к этому выводу. Михаил Ильич сделал вид, что это для него неожиданность.

— Вы хорошо продумали такое серьезное предложение?

— В последнее время меня беспокоит бессонница, — сказал Метелин, криво усмехаясь тонкими губами. — В голову лезет всякая чепуха. Эта мысль тоже пришла ночью и поначалу показалась бредовой. Я обдумывал ее примерно три дня, кое-что посчитал и берусь доказать, что колесный ход танкам не нужен. Более того, он вреден. «Светлая голова у этого Метелина, — подумал Михаил Ильич. — И по характеру человек смелый, упорный… Самородок… Настоящий русский самородок…»

Мне это доказывать не надо, Саша, — мягко и доверительно сказал он, впервые называя колючего парня по имени. — Но, к сожалению, много таких людей, которые

встретят подобное мнение в штыки. Есть и чисто формальное препятствие — в утвержденном задании ясно и недвусмысленно сказано: танк должен быть колесно-гусеничным.

— ТТЗ готовили такие же чижики, как и мы, грешные.

— Согласен, что не боги. Но в данном случае и речи не может быть о каком-то случайном, непродуманном решении. Нет, составители точно выразили позицию, которая считается очевидной, общепринятой, бесспорной. А-20 должен быть, как и БТ, колесно-гусеничным. Это, так сказать, истина, не требующая доказательств.

Жаль. Это требование связывает нас по рукам и ногам. А можно было бы сделать отличную машину.

Михаил Ильич внутренне дрогнул. Метелиц сказал то, что он хотел услышать. Но будет ли этот талантливый парень его надежным союзником? Захочет ли стать им?

— А вот это, то есть сделать отличную машину, никто нам запретить не может, — просто сказал он. — Больше того, если у нас, конструкторов, есть другой, лучший вариант, мы просто обязаны его предложить. Дело не только в колесном ходе. Можно усилить огневую мощь, установив не сорокапяти-, а семидесятишестимиллиметровую пушку — такую же, как на Т-28. Броню следовало бы довести минимум до тридцати миллиметров. Тогда она защищала бы и от осколков снарядов. Скорость на гусеницах сделать почти такой же, как у А-20 на колесах. Выбросив колесные редукторы, улучшить общую компоновку танка, обеспечить высокую надежность всех узлов и агрегатов. Получился бы чисто гусеничный легкий танк с мощным огнем, нротивоосколочной броней, высокой проходимостью по бездорожью, скоростной, маневренный, надежный в бою. Танк, который только и нужен Красной Армии… Как вы думаете, Саша, можем мы дать такой танк?

Идея была высказана. Михаил Ильич ждал ответа с понятным волнением. Метелин молчал, явно удивленный (если не пораженный) тем, что услышал от главного конструктора.

— А как же А-20? — наконец сказал он. — С нас потребуют проект А-20, а мы…

— Проект А-20 должен быть выполнен точно и в срок. И наилучшим образом. Это не подлежит обсуждению. Но наряду с А-20 мы можем представить инициативный проект группы конструкторов. Назовем наш танк, ну, скажем, А-30.

— Но это же двойная работа. Где мы возьмем время?

— Время не главное. Надо увлечь этой идеей весь коллектив — вот что главное. Тогда мы найдем и время для работы, и силы для борьбы.

— Борьбы?

— Предстоит нелегкая, упорная борьба, Саша. Наш будущий проект — только первый шаг в этой борьбе. Даже если проект будет удачным, сверхубедительным, ему предстоит преодолеть немалое сопротивление. Против поднимутся — ложные амбиции, дутые престижи, самомнение, самодурство, бюрократизм, а главное, сложившиеся стереотипы, привычные представления, косная психология многих из тех деятелей, с которыми мы неизбежно столкнемся. Но уж если борьба, то мы будем бороться до конца.

— Чего я не люблю — так это доказывать дураку, что дважды два четыре… — грустно сказал Метелин. — Вообще я не борец, Михаил Ильич, увольте. Не хочу и не умею.

— Напрасно. Надо любить борьбу и уметь бороться. Ленин учил — без борьбы нет движения вперед.

— Кляузы, склоки…

— Они не имеют ничего общего с настоящей борьбой. Мы будем бороться по принципиальному вопросу и на деловой основе. Первый аргумент — наш готовый проект, потом — опытный образец, потом сравнительные испытания в самых жестких условиях. Мы будем доказывать свою правоту не словами, а делами. Вот это и есть настоящая борьба.

— На такую борьбу я, конечно, согласен, Михаил Ильич, — сказал повеселевший конструктор. — И сделаю все, что смогу.

— Ну вот и отлично. Значит — будем делать новый танк?

— Будем, Михаил Ильич, — с готовностью, твердо сказал Метелин.

Через несколько дней в СКВ состоялось совещание, на котором конструкторы единодушно высказались за разработку встречного инициативного проекта танка А-30. Все как один заявили, что отказываются от выходных дней и отпусков. Техническим руководителем проекта главный конструктор назначил Александра Метелина.
Глава пятая. Гвадалахара, Гвадалахара…

По дороге на службу майор Сурин старался не думать о предстоящих служебных делах. Он предпочитал поразмышлять о чем-нибудь более приятном — о женщинах, например. Вспоминал частенько тех из них, в которых когда-то влюблялся или мог бы влюбиться (таких было больше). Забавно было также думать как о живых, так сказать во плоти и крови, о красавицах, никогда не существовавших, созданных творческим воображением гениев, мысленно даже беседовать с Татьяной Лариной, например, или с Наташей Ростовой. Мысли эти в сутолоке утренних будней, в вагоне трамвая или метро были легки и безгрешны, отвлекали от житейской суеты, настраивали на лирический лад.

Спутницы по трамваю и метро обычно не привлекали внимания Сурина. Они косяком лезли в вагоны, спеша занять место, толпились и нередко скандалили. В большинстве почему-то средних лет, полные, с сумками, явно невыспавшиеся, озабоченные и хмурые. Мелькнет среди них иногда бледное личико с темными выразительными глазами, может быть такими же, как у Наташи Ростовой, но именно только мелькнет. Присмотревшись, убеждаешься — типичное не то…

От станции метро «Парк культуры» до служебного корпуса наркомата Сурин шел обычно пешком по набережной Москвы-реки. Смотрел на мутную воду, плескавшуюся в бетонных берегах, на еще не по-весеннему голые деревья парка на том берегу. Здесь мысли его невольно обращались к предстоящим скучным служебным делам.

Работа в аппарате не нравилась Сурину. Изо дня в день — за канцелярским столом, как чиновник, перекладываешь бумаги, сочиняешь отношения вверх или указания вниз, но, конечно, не от своего имени, а за подписью начальника. Не по душе Сурину эта писанина. Правда, грозный для многих сослуживцев начальник комкор Салов (отнюдь не отличающийся кротким нравом), лично к нему, Сурину, относится неплохо. Все-таки вместе были в Испании, так сказать, боевые товарищи. Не в одной передряге побывали под знойным испанским небом… Комкор суров, но в вопросах товарищества у него свои понятия. Уверен был майор, что Салов при случае в беде его не оставит и в обиду не даст. А вот на просьбы перевести в войска командиром полка или, на худой конец, батальона отвечает решительным отказом. Тут, как говорится, нашла коса на камень… Заклинило намертво, и просвета не видно.

Поднявшись в лифте к себе на шестой этаж, Сурин увидел у своего рабочего стола адъютанта комкора красавца Пашу Щеглова.

— Товарищ майор, — нервно сказал Паша. — Вас вызывает комкор. Настроение — средней лютости.

Что ж, это бывает. По утрам у Салова настроение частенько неважное. Сурин положил портфель, достал расческу, не спеша поправил прическу; одернул гимнастерку. Спешка спешкой, а к начальству надо являться в подобающем виде, подтянутым и спокойным. Посмотрел на сапоги — блестят.

— Пошли.

— Кто-то ему позвонил, — пытался Паша сориентировать Сурина по дороге. — Что-то насчет Особого завода.

Спустились по лестнице на второй этаж. Вот и просторная, устланная коврами приемная начальника Главного управления. Налево — массивная, обитая черной кожей двойная дверь в кабинет. Сурин постучал, открыл двери, четко, по-строевому вошел, остановился, щелкнув каблуками, в трех шагах от покрытого зеленым сукном стола, за которым сидел Салов.

— Здравия желаю, товарищ комкор!

Салов сидит насупившись, на широкой груди — звездочка Героя Советского Союза, ордена. Впечатляет. Взгляд небольших серых глаз сумрачен, суров.

— Ты за что деньги получаешь?

Ну нет, так дело не пойдет. С ним, Суриным, в таком тоне разговор не получится.

— За службу, товарищ комкор, — сказал Сурин, твердо глядя в хмурое лицо комкора. — За службу, согласно уставу, каждое пятнадцатое число получаю положенное денежное содержание.

Салов приподнял голову, посмотрел удивленно, что-то, видимо, заметил во взгляде Сурина, сказал ворчливо, но уже не столь сурово:

— Ни к черту твоя служба не годится. Ты направленец по объекту А-20, а о безобразиях на заводе не докладываешь. Я узнаю о них не от тебя, а со стороны. Разве это порядок?

— Разрешите узнать, о каких безобразиях идет речь?

Салов не ответил. Крепко был чем-то недоволен, но чем?

Потом хмуро спросил:

— Кто такой этот Кошкин?

— Главный конструктор Особого завода, руководитель проекта А-20.

— Знаю, что главный… Ты доложи, откуда он взялся, что за человек, биографию его доложи.

— Тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения. Член партии с девятнадцатого года. Воевал в гражданскую. Учился в Коммунистическом университете имени Свердлова, был на партийной работе в Вятке. В тридцать четвертом году окончил Ленинградский политехнический институт в счет парттысячи. Работал заместителем главного конструктора ОКМО в Ленинграде. В октябре тридцать седьмого года назначен на Особый завод.

— Ты с ним лично встречался?

— Да, конечно, когда ездил на завод.

— Ну и каково твое личное впечатление?

— Умный человек. Очень энергичен, принципиален. Твердо взял в руки все дело. Словом, крупная фигура, настоящий главный конструктор.

— Анархист он, твой Кошкин, — жестко сказал Салов. — Или авантюрист, что еще хуже. Вместо того чтобы выполнять наше задание, затеял проект какого-то своего танка. Откуда он родом?

Вопрос показался странным Сурину, но не был случайным. Салова удивило совпадение биографии Кошкина с его собственной. Правда, Салов был на год постарше. Но в партию тоже вступил в девятнадцатом. Воевал в гражданскую. Родом Салов был из костромской деревеньки Вонюх. А Кошкин?

— Из какой-то деревни Ярославской области. Название не помню, товарищ комкор.

— Во-во, так я и знал, — удовлетворенно сказал Салов. — Сосед-ярославец. Ярославские мужики — продувной народ. Ты знаешь, Сурин, куда они в прежние времена уходили на заработки? В Питер — половыми в трактиры или лакеями в рестораны. Обсчитать, обобрать какого-нибудь купчишку, да еще чаевые за усердие получить — это, брат, надо уметь. И в Москве в ресторанах, бывало, почти каждый лакей — ярославский мужик.

— Кошкин до революции был учеником кондитера в Москве. И его отец — рабочий-кондитер.

— Во-во, умели выбирать. Пирожные делать — это тебе не молотом бить. Сладкая жизнь. С ярославским мужиком, Сурин, держи ухо востро. Обведет вокруг пальца, и ты же его будешь благодарить. Но со мной такой номер не пройдет. Мы, костромичи, тоже не лыком шиты.

Салов развеселился, сидел, посмеиваясь и потирая ладонью крепкую, наголо бритую голову.

Потом уже спокойно, тоном деловых указаний сказал:

— Поезжай на Особый сегодня же. Разберись на месте, что там у них происходит. Возможно, какое-то недоразумение. Но если и в самом деле своевольничают, от моего имени предупреди: задание, утвержденное правительством, должно быть выполнено точно и в срок. Никаких отступлений от утвержденных ТТХ мы не потерпим. Лично Кошкина предупреди: головой отвечает, в случае чего положит партийный билет… Не в бирюльки играем… С огнем шутить не советую. Ясно?

Вас понял, товарищ комкор! — сказал Сурин, по-уставному вытягиваясь и прищелкнув каблуками. — Разрешите идти?

— Постой, Ваня… — Салов добродушно улыбнулся и неожиданно подмигнул. — Ты как — холостякуешь все? Не женился?

Нет, Дмитрий Павлович. Невесту никак не найду.

— Не прибедняйся… Знаем, как вы плохо в шашки играете… Жениться пора.

Чувствовалось, что Салов был когда-то не только командиром, но и комиссаром бригады. Хотел, видимо, несколько загладить командирскую суровость комиссарской душевностью.

— Ты вот все в войска рвешься, — продолжал он, помолчав. — Вообще-то я тебя понимаю. Сам бы с радостью принял корпус. Но сейчас у нас действительно важнейшая задача — обеспечить армию новыми танками. А там я и сам попрошусь в строй… А тебе, так и быть, дам в своем корпусе бригаду. Подходит?

— Спасибо, Дмитрий Павлович, за доверие. Большое спасибо! — поспешил прочувствованно сказать Сурин.

«Не было бы счастья, да несчастье помогло, — думал майор Сурин по дороге к себе на шестой этаж. — Не напустись он сгоряча на меня, не было бы и этого разговора о бригаде. А так — обещание в кармане. А Салов знает, что такое обещание, слов на ветер не бросает, слово его — кремень».

Позвонив во Внуково, Сурин узнал, что до ближайшего самолета — около двух часов. Времени заехать домой в гостиницу не было. Успеть бы оформить командировку и не опоздать в аэропорт. В военной гостинице, где по своему холостяцкому положению временно обитал Сурин, привыкли к внезапным отлучкам постояльцев, но майор на всякий случай позвонил и туда — небольшая командировка, прошу не разыскивать. Подписать командировочное предписание у Салова он попросил Пашу Щеглова — незачем лишний раз мозолить глаза начальству. Об отъезде доложил по телефону.

— Оперативно собрался, молодец, — благодушно пробасил Салов. — Во сколько самолет?

— В одиннадцать ноль-ноль, товарищ комкор!

— Возьми мою машину.

Вот это удача! Крепко не любил Салов давать кому-либо свою сверкающую эмку, это был, несомненно, знак особого благоволения начальства.

* * *

Сурин, поморщившись, легким усилием воли отогнал эти мысли — не было необходимой информации для раздумий по этому поводу. Гадать же на кофейной гуще — значит бесплодно утомлять мозг. Приедем на место, выясним, разберемся что к чему. И провинившаяся мысль послушно вернулась в привычное русло легких размышлений, на этот раз о поэзии. Майор Сурин баловался стишками. Случалось, по просьбе редактора стенной газеты кропал вирши к праздничным датам, подписывая их псевдонимом Танкист. Это были по большей части стихи о танкистах и славных танковых войсках. Но были у него творения и совсем в другом духе — лирические, о которых мало кто знал. По редакциям он их не рассылал, понимая, что профессионалов ими не удивишь. Но ему самому они нравились как память о событиях и впечатлениях невозвратно минувших дней.

Есть в Каса-дель-Кампо могила,

Простой необтесанный камень,

Цветы иммортелей сухие,

И темные листья магнолий,

И ветер в просторах аллей…

Испания… Ноябрьский ветер на улицах Мадрида. Фашисты в предместьях города. Правительство Ларго Кабальеро отбыло в Валенсию. На стенах полупустых домов воззвания КПИ «Все на защиту Мадрида!». Баррикады. Запись добровольцев. Именно тогда родился знаменитый клич «Но пассаран!». Видимо, не случайно именно 7 Ноября, в годовщину Октября, мятежники начали штурм города. Четырьмя колоннами (поговаривали, что пятая — в самом городе). Их встретили отряды Народного фронта, бойцы-интернационалисты бригад Клеберна и Лукача. Танкисты Поля Арманда и Семена Кривошеина сражались в парке Каса-дель-Кампо.

Снаряды срезали ветви магнолий.

Пули взрывали песок аллей…

Ценой огромных потерь фашистам удалось занять большую часть парка. Но на берегах речки с красивым названием Мансанарес они были остановлены. Дальше они не прошли.

Рязанские и вятские парни

На берегу Мансанарес

Лежат в испанской земле…

А потом была Гвадалахара… Итальянский экспедиционный корпус с северо-востока двинулся на город вдоль железной дороги Сарагоса — Мадрид. Казалось, ничто его не остановит.

Гвадалахара, Гвадалахара,

Весенний ветер нам бил в лицо

Остановили. Разгромили моторизованную дивизию «Литторио». Ударная группировка под командованием Лукача ворвалась в Бриуэгу. На окраине Бриуэги цвели апельсиновые рощи, на холмах зеленели виноградники. А на дорогах горели брошенные броневики и «фиаты», с поднятыми руками толпами двигались не успевшие убежать вояки Муссолини. Разгром завершила ревевшая в синем небе авиация…

Под Гвадалахарой взошла звезда командира танковой бригады комбрига Салова. В прямом и переносном смысле. Звезда Героя Советского Союза на его груди — за Гвадалахару.

А потом был знойный июль под Брунете. Здесь уже республиканцы пошли в наступление. Операция была задумана широко — главный удар на Брунете, вспомогательный — в направлении Навалькарнеро. Задача — окружить и разгромить угрожавший городу с северо-запада корпус мятежников «Мадрид».

Наступление началось в ночь на 6 июля. Никогда Сурин не видел такого звездного неба. От края до края высокого неба полыхали белые сполохи.

Вы видели звездное небо в Брунете?

Нет, вы не видели, как над Брунете

Звезд полыхал пожар…

Оборона мятежников была прорвана, к исходу дня танки республиканцев ворвались в Брунете. Но на опаленных солнцем холмах за городом их остановили пушки. Крупповские пушки, небольшие, калибром 37 миллиметров. Они били бронебойными снарядами, прячась в сухих зарослях кустарников. Откуда их подтянули, и почему о них ничего не было известно? Легкие, расчет — всего три человека. Пока ее заметишь, удар — и танк горит… Один… другой… третий. И старший лейтенант Иван Сурин, раненный осколком в плечо, едва успел выскочить из своей вспыхнувшей как свеча «бетушки».

Вы видели танки в Брунете?

Нет, вы не видели, как под Брунете

В наших сердцах полыхал пожар…

Любопытно было бы прочитать эти стихи Салову. Не любит комкор вспоминать про Брунете. Гвадалахара — другое дело. А Брунете — нет. Хотя, в общем-то, результат был неплохой — мадридский корпус потрепали изрядно, сорвали франкистские планы наступления на юге в Эстремадуре. Салов получил орден. Но разгрома, как под Гвадалахарой, не учинил. Противотанковая артиллерия, черт бы ее побрал! Да к тому же и кое-какие просчеты — наступали в одном эшелоне, без резерва. Прорвались в Брунете, а кулака, чтобы дать наотмашь и развить успех, не оказалось. А потом — контрудар мятежников. Пришлось отступить на исходные и перейти к обороне. Эх, Брунете, Брунете… Сурин, скосив глаза, посмотрел на скромно (но заметно) поблескивавший на груди орден Красного Знамени — напоминание о крови, пролитой под Брунете.

* * *

Потом пришел Метелин (Сурин, не разделявший мнения, что мужчине достаточно быть чуть красивее обезьяны, внутренне ахнул — еще больше исхудал, бедняга) с новой трубкой чертежей и другим макетом. Инициативный проект группы конструкторов. Выполнен параллельно, вне плана, так сказать, на чистом энтузиазме. Корпус танка прежний, красивой обтекаемой формы. Но колесных редукторов нет. Танк может двигаться только на гусеницах. Зато при той же примерно массе лобовая броня у него не 20, а 32 миллиметра. И более мощный огонь — установлена 76-миллиметровая пушка. Из-за отсутствия «гитар» удалось катки поставить плотнее и добавить еще по одному на каждый борт. Нагрузка на каждый опорный каток уменьшилась, гусеницы уширены, а значит, улучшилась проходимость машины по слабым грунтам. Трансмиссия без «гитар» стала проще, надежней. Итак, усилен огонь, повышена проходимость, а броня в полтора раза толще. Все предельно ясно: разменяли ребята капризный колесный ход не без выгоды.

— Брунете, — пробормотал Сурин, ознакомившись с проектом. — Под Брунете мне очень бы пригодилась такая броня. А колесный ход, честно говоря, ни разу не довелось использовать. Нет, вы не видели, как под Брунете в наших сердцах полыхал пожар?

— Не совсем понимаю вас, — сказал Кошкин.

— Это так, некоторые личные воспоминания. Ограниченный личный опыт, не имеющий существенного значения. А вообще, мне этот проект нравится.

— Главное, на А-20 уже ничего нельзя добавить, — сказал Кошкин. — Из-за колесного хода всё на пределе. А здесь, на Т-32, мы при необходимости можем усилить броню, установить еще более мощное орудие, увеличить боекомплект. Мощность двигателя, надежность трансмиссии и ходовой части это вполне позволяют.

— Можете считать, что я сторонник вашего проекта, — твердо сказал Сурин. — Всецело и безусловно за Т-32. Но это очень мало значит, а точнее — ничего.

— Почему же? — удивился Кошкин. — Мнение и убеждение каждого их нас — далеко не безделица. Вы можете доложить свое мнение Салову, не поможет — обратиться в партком. Это вопрос принципиальный, а значит, надо бороться и отстаивать свое мнение до конца.

Сурин посмотрел на Кошкина удивленно, потом в его глазах мелькнули веселые искорки.

— Субординация! — веско изрек он, многозначительно подняв палец правой руки.

…Выступить против Салова? Хе-хе. Легко сказать. Дмитрий Павлович не всепрощенец, в этом отношении он далеко не Лев Толстой. Другую щеку не подставит, а двинет так, что полетишь с очень большим ускорением. Не говоря уж о том, что комкору придется нарушить данное кое-кому обещание. Дмитрий Павлович — человек слова, слово его — кремень. И вот — вынужден будет нарушить слово. Легко ли?

— Чем могу я, конечно, попытаюсь помочь, — сдержанно сказал Сурин. — А теперь, Михаил Ильич, я хотел бы сообщить вам кое-что конфиденциально, так сказать, тет-а-тет.

— Метелин — технический руководитель проекта Т-32. От него в этом деле не может быть секретов.

— Еще древние латиняне говорили: «Трое составляют совет», — мягко улыбаясь, сказал Сурин. — То, что я имею вам сообщить, не нуждается в обсуждении на совете — только и всего.

Метелин, собрав чертежи, направился к двери. Сурин проводил его удовлетворенным взглядом (слова «руководитель проекта» не произвели на него впечатления из-за слова «технический»), дождался, когда дверь закрылась, и только потом официальным тоном сказал:

— Комкор товарищ Салов приказал мне передать лично вам, что он не потерпит никаких отступлений от утвержденных тактико-технических требований. Приказал передать — отвечаете головой, в случае чего — положите партийный билет.

— Не Салов давал мне партийный билет, не ему и отбирать, — нахмурился Кошкин. — Это позиция бюрократа, не желающего вникать в суть дела.

— Требования утверждены правительством. Позиция Салова непробиваема. К тому же — смею утверждать — единственно возможная для Салова. Такова ситуация.

— Мы обратимся в правительство. Оно утвердило, оно и изменит требования. За Т-32 будем драться до конца. Это принципиальный вопрос, важнейший вопрос обороны страны.

Сурин любил острые ситуации. В такие минуты он внутренне подтягивался, напрягался, мысль работала четко. А внешне, напротив, Сурин расслаблялся, принимал беспечный и даже легкомысленный вид. Вот и сейчас он добродушно улыбнулся, лениво достал пачку «Казбека», предложил Кошкину закурить, сам взял папиросу, постучал мундштуком по коробке, не спеша достал спички, прикурил, выпустив кольца сизоватого дыма.

— Обратиться в правительство — это ваша мысль, Михаил Ильич. Она, безусловно, логична в данной ситуации, но не сулит успеха.

— Почему? Почему вы так думаете?

— Это вытекает из моего, правда небольшого, бюрократического опыта. Во-первых, лично вы не можете выйти на правительство, соответствующее представление должен сделать ваш наркомат. Предположим, вам удастся убедить руководство наркомата и представление об изменении тактико-технических требований будет внесено. Оно не может и не будет рассматриваться без заключения нашего наркомата, а значит, нашего Главного управления, сиречь Салова. Это по меньшей мере потребует много времени, а результат, увы, весьма сомнителен. ТТХ нового танка до их утверждения обсуждались с учетом многих факторов и с участием многих ответственных лиц, в том числе и руководства нашего наркомата. Вы не поверите, сколько было согласований по каждому пункту и сколько собрано виз. Вряд ли все эти солидные люди охотно признают теперь, что они, мягко говоря, ошиблись, а грубее — безответственны и некомпетентны, ибо не знают, какой танк в действительности нужен Красной Армии и каковы сегодня реальные возможности нашей промышленности. А ваш Метелин, кстати сказать, техник по образованию, выходит, знает это лучше их.

— Противодействие мы предвидели. Поэтому и сделали готовый проект. Каждый разумный человек увидит преимущества нового варианта и оценит их не хуже нас с вами.

— Ваш проект — гениальный ход, но поможет ли он — не знаю, не уверен. Колесно-гусеничный движитель, которого не имеет ни один зарубежный танк, в глазах многих — наш козырь, можно сказать, наша гордость. Отказ от него скорее всего расценят как вашу попытку уйти от некоторых технических трудностей, встать на путь наименьшего сопротивления.

— Что же вы предлагаете? — резко спросил Кошкин. — Не бороться, отступиться, как это уже не раз делалось в аналогичных ситуациях? А наша армия получит танк, который мог бы и должен быть лучше?

— Попытаться кое-что сделать можно было бы, но несколько иным путем.

— Говорите, я вас слушаю.

Сурин сбросил наконец маску беспечного малого, задумался. Потом встал, прошелся по кабинету и, остановившись перед Михаилом Ильичом, негромко сказал:

— Есть орган, который мог бы без проволочек и однозначно решить этот вопрос. Это Главный Военный Совет. Он действует при нашем наркомате, но одним из его членов является… вы сами знаете, кто. Не председатель, а простой член, но его мнение… вы понимаете… Оно может быть положительным или отрицательным — этого я не берусь предсказать, но решит дело окончательно. Думаю, что кое-какие шансы у вашего варианта есть.

Главное было сказано. Сурин повеселел, на его лице снова появилась мальчишески-беспечная улыбка. Кошкин молчал, думая.

— Выносить на утверждение ГВС надо, конечно, проект А-20, — словно размышляя вслух, сказал Сурин. — Да, только так. А Т-32 — попутно, в расчете заинтересовать одного из членов Совета. В таком варианте — все будет на месте, все нормально, все по закону. Кстати, в аппарате ГВС работает один мой товарищ… вместе были в длительной командировке… Попробую позондировать у него почву, потом позвоню вам. Ну как, Михаил Ильич, подходит?

Кошкин молча крепко пожал руку Сурина. На его усталом, осунувшемся лице, с глубоко сидящими серыми крупными глазами, появилась слабая улыбка.

— А теперь, Михаил Ильич, я хочу проинформировать вас о том, что я доложу Салову по существу дела. Так, на всякий случай, чтобы не было недоразумений. Не думайте, что это легко и просто. Итак, примерно следующее: проект А-20 готов, точно соответствует утвержденному заданию. Группа конструкторов в инициативном порядке разработала проект чисто гусеничного танка с 76-миллиметровой пушкой и усиленным бронированием. Они считают, что их предложения необходимо обсудить на достаточно высоком уровне… Вот примерно так, в таком, как говорится, разрезе…

Именно так, почти в тех же выражениях и доложил Сурин комкору по приезде в Москву о «безобразиях» на Особом заводе. Салов, как и ожидал Сурин, прореагировал спокойно, с некоторой даже долей добродушия.

— Значит, говоришь, точно все выполнили? И проект А-20 готов? Ну-ну, посмотрим… А своими предложениями пусть они… сами кормятся. Мы в прожектерах не нуждаемся.