Я : Ползи, как змея. Компьютер

Компьютер
: Вы не можете прыгнуть из положения лежа.
Айзек
: Мне не нравится жить в мире без Огастуса Уотерса.
Компьютер
: Не понимаю.
Айзек
: Я тоже. Пауза.
Он бросил пульт на диван между нами и спросил:
— Не знаешь, ему больно было?
— Наверняка он задыхался, — ответила я. — В конце концов потерял
сознание,  но,  судя  по  всему,  уходил  нелегко.  Умирать  вообще  паршивое
занятие.
—  Да,  —  согласился  Айзек.  И  добавил  спустя  долгое  время:  —  Мне
все это кажется невозможным.
— Это происходит сплошь и рядом, — отрезала я.
— Ты вроде злая какая-то, — заметил он.
— Да, — ответила я. Мы сидели молча очень долго, что я восприняла с
облегчением. Я вспоминала заседание группы поддержки, когда Гас сказал,
что боится забвения, а я возразила, что он имеет глупость бояться явления
универсального и неизбежного и что проблема не в самих мучениях и не в
самом  забвении,  но  в  безнравственной  бесцельности  этих  явлений,
абсолютно не свойственном человеку нигилизме мучений. Я думала о папе,
сказавшем  —  Вселенная  хочет,  чтобы  ее  замечали.  Но  ведь  мы-то  хотим,
чтобы сама Вселенная нас замечала и чтобы ей было не плевать на то, что с
нами происходит, — не с коллективной идеей разумной жизни, а с каждым
отдельным индивидуумом.
— Гас тебя по-настоящему любил, — сказал Айзек.
— Я знаю.
— Он говорил об этом не закрывая рта.
— Я знаю, — повторила я.
— Это бесило, как не знаю что.
— Меня это не бесило, — отрезала я.
— Он тебе отдал то, что написал?
— Что он писал?
— Вроде сиквел к книге, которая тебе нравилась.
Я повернулась к Айзеку:
— Что?!
—  Он  говорил,  что  работает  над  чем-то  для  тебя,  но  не  особо  одарен
писательским талантом.
— Когда он это говорил?
— Не скажу точно. Вроде вскоре после Амстердама.
—  Вспомни,  когда  именно?  —  настаивала  я.  Успел  он  или  не  успел

закончить сиквел? Или закончил и оставил в своем компьютере?
—  Эх,  —  вздохнул  Айзек,  —  не  помню  я.  Разговор  об  этом  зашел
однажды здесь, у меня. Мы играли с моей программой рассылки и-мейлов,
я еще от бабки и-мейл получил, могу проверить по приставке, если ты…
— Да-да, где она?
Гас  упоминал  сиквел  месяц  назад.  Месяц.  Не  самый  легкий  для  него,
но  все  же  целый  месяц.  Достаточно  времени,  чтобы  написать  хоть  что-то.
От него по-прежнему что-то осталось, пусть не от него, но его авторства. Я
хотела это получить.
— Я поехала к нему домой, — сообщила я Айзеку.
Я  поспешила  к  мини-вэну,  втащила  тележку  с  баллоном  на
пассажирское сиденье и завела машину. Из стерео заорал хип-хоп, и, когда
я потянулась сменить радиостанцию, кто-то начал читать рэп по-шведски.
Обернувшись,  я  закричала,  увидев  на  заднем  сиденье  Питера  ван
Хутена.
—  Хочу  извиниться,  если  напугал,  —  сказал  Питер  ван  Хутен,
перекрывая оглушительный рэп. Он по-прежнему был в своем похоронном
костюме,  почти  неделю  спустя.  Несло  от  него  так,  будто  он  потел
алкоголем.  —  Можешь  оставить  себе  диск,  это  Снук,  один  из  основных
шведских…
— А-а-а-а-а, убирайтесь из моей машины! — Я выключила стерео.
— Это машина твоей матери, насколько я понял, — возразил он. — И
стояла незапертой.
— О Боже, выходите, или я в «девять-один-один» позвоню! Чувак, да в
чем твоя проблема?!
—  Если  бы  только  одна,  —  мечтательно  сказал  он.  —  Я  здесь,  чтобы
извиниться.  Ты  была  права,  заметив  ранее,  что  я  жалкое  ничтожество  с
алкогольной  зависимостью.  У  меня  была  знакомая,  проводившая  со  мной
время лишь потому, что я ей за это платил, но она ушла, и у меня осталась
лишь благородная душа, которая не может обзавестись компанией даже за
взятку. Все это правда, Хейзел. Это и не только это.
— 
Ладно, 
— 
согласилась 
я. 
Речь 
получилась 
бы 
более
проникновенной, если бы у ван Хутена не заплетался язык.
— Ты напоминаешь мне Анну.
— Я многим много чего напоминаю, — огрызнулась я. — Мне правда
надо ехать!
— Ну так поезжай, — сказал он.
— Выходите.

— Нет. Ты напоминаешь мне об Анне, — повторил он. Через секунду я
включила  задний  ход  и  выехала  на  дорогу.  Не  хочет  выходить  —  не  надо,
доеду до дома Гаса, пусть Уотерсы ван Хутена выгоняют.
— Ты, конечно, знаешь об Антониетте Мео, — начал ван Хутен.
— Да нет, — бросила я, включая стерео, но ван Хутен орал, заглушая
шведский хип-хоп:
—  Возможно,  скоро  она  станет  самой  молодой  святой  с
немученической  кончиной,  канонизированной  католической  церковью.  У
нее был тот же рак, что у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей отняли правую
ногу.  Боли  были  сильнейшими.  Когда  Антониетта  Мео  лежала,  умирая  в
цветущем  возрасте  шести  лет  от  этого  мучительного  рака,  она  сказала
своему  отцу:  «Боль  как  ткань:  чем  она  сильнее,  тем  больше  ценится».
Хейзел, это правда?
Я не обернулась, но посмотрела на него в зеркало заднего вида.
— Нет! — проорала я, перекрывая музыку. — Вранье собачье!
— Но разве тебе не хочется, чтобы это было правдой! — крикнул он. Я
выключила  проигрыватель.  —  Прости,  что  я  испортил  вам  поездку.  Вы
были слишком юными. Вы были… — Он оборвал фразу, будто у него было
право  плакать  по  Гасу.  Ван  Хутен  не  более  чем  очередной  скорбящий,  не
знавший  Гаса  при  жизни,  еще  одно  запоздалое  причитание  на  его  стене  в
Интернете.
—  Ничего  вы  нам  не  испортили,  не  задирайте  нос.  У  нас  была
прекрасная поездка!
— Я пытаюсь! — сказал он. — Я пытаюсь, клянусь.
Именно в этот момент я поняла, что в семье у Питера ван Хутена тоже
был покойник. Я вспомнила честность, с которой он писал о больных раком
детях,  и  тот  факт,  что  он  не  смог  говорить  со  мной  в  Амстердаме,  не
спросив  сперва,  намеренно  ли  я  оделась,  как  Анна,  и  его  отвратительное
обращение  со  мной  и  Огастусом,  и  этот  больной  для  него  вопрос  об
отношении между силой боли и ее ценностью. Он сидел на заднем сиденье
и  пил,  старый  человек,  который  пьет  много  лет.  Я  подумала  о  статистике,
которую лучше бы не знать: половина браков разваливается через год после
смерти  ребенка.  Я  оглянулась  на  ван  Хутена.  Мы  как  раз  проезжали  мой
колледж, поэтому я остановилась у припаркованных машин и спросила:
— У вас что, ребенок умер?
—  Дочь,  —  ответил  он.  —  Ей  было  восемь.  Прекрасно  страдала.  И
никогда не будет канонизирована.
— У нее была лейкемия? — спросила я. Он кивнул. — Как у Анны, —
добавила я.

— Практически да.
— Вы были женаты?
— Нет. На момент ее смерти уже нет. Я сделался несносен задолго до
того, как мы ее потеряли. Горе нас не меняет, Хейзел, оно раскрывает нашу
суть.
— Вы жили с ней?
—  Нет,  сперва  нет,  хотя  в  конце  мы  перевезли  ее  в  Нью-Йорк,  где  я
жил,  для  серии  экспериментальных  мучений,  отравивших  ей  дни,  но  не
продливших жизнь.
Через секунду я сказала:
— И вы дали ей эту вторую жизнь, где она была подростком.
— Справедливая оценка, — сказал он и быстро добавил: — Полагаю,
тебе  знакома  проблема  мысленного  эксперимента  с  гипотетической
вагонеткой Филиппы Фут?
[18]
—  А  потом  к  вам  домой  пришла  я,  одетая  девушкой,  которой,  как  вы
надеялись, стала бы ваша дочь, и вас ошеломило мое появление?
—  Там,  понимаешь,  вагонетка  без  управления  несется  по  путям…  —
начал он.
—  Мне  неинтересен  ваш  дурацкий  мысленный  эксперимент,  —
перебила я.
— Не мой, Филиппы Фут.
— И ее тоже.
— Она не понимала, почему это происходит, — сказал ван Хутен. — Я
вынужден  был  сказать,  что  она  умирает.  Социальный  работник  говорила,
что я обязан ей сказать. Мне пришлось сказать дочери, что она умирает, и я
сказал, что она идет в рай. Она спросила, буду ли и я там. Я ответил — пока
нет.  Ну  хоть  когда-нибудь,  спросила  она.  И  я  пообещал,  что  да,  конечно,
очень  скоро,  а  пока  там  о  ней  будет  заботиться  прекрасная  семья.  А  дочь
все спрашивала меня, когда я там буду, и я отвечал — скоро. Двадцать два
года назад.
— Мне очень жаль.
— Мне тоже.
После паузы я спросила:
— А что сталось с ее матерью?
Он улыбнулся:
— Все ждешь свой сиквел, маленькая паршивка?
Я тоже улыбнулась.
—  Вам  надо  ехать  домой,  —  посоветовала  я.  —  Протрезвейте.
Напишите  новый  роман.  Делайте  то,  что  у  вас  хорошо  получается.  Мало

кому к чему-нибудь дается такой талант.
Он смотрел на меня в зеркало долго-долго.
— Ладно, — согласился он. — Да. Ты права. Ты права. — Но, говоря
это,  он  вытащил  почти  пустую  литровую  бутыль  виски,  отпил,  завинтил
крышечку и открыл дверь. — До свидания, Хейзел.
— Не берите в голову, ван Хутен.
Он  уселся  на  бордюр  за  машиной.  Я  посматривала  в  зеркало,  как  он
уменьшается.  Ван  Хутен  вынул  бутыль.  Секунду  казалось,  что  он  сейчас
встанет с бордюра, но он сделал глоток.
День  в  Индианаполисе  выдался  жаркий,  с  густым  неподвижным
воздухом,  будто  в  середине  облака.  Худшая  для  меня  погода,  но,
отправляясь  в  бесконечный  поход  от  машины  до  крыльца,  я  повторяла
себе — это всего лишь воздух. Я позвонила. Открыла мать Гаса.
— О-о, Хейзел, — сказала она и, плача, обняла меня.
Она  заставила  меня  съесть  немного  лазаньи  с  баклажанами  —
наверное, теперь много людей приносили им еду и всякую всячину — с ней
и отцом Гаса.
— Как ты?
— Мне его не хватает.
— Да.
Я  не  знала,  о  чем  говорить.  Мне  хотелось  спуститься  в  подвал  и
отыскать  то,  что  он  писал  для  меня.  К  тому  же  меня  угнетала  тишина  в
комнате.  Я  предпочла  бы,  чтобы  Уотерсы  разговаривали  между  собой,
утешали друг друга, держались за руки, но они просто сидели, кушая очень
маленькие кусочки лазаньи, не глядя друг на друга.
— Раю нужен ангел, — произнес отец спустя некоторое время.
—  Да,  —  сказала  я.  Тут  пришли  его  сестры  и  гурьбой  ввалились  в
кухню  племянники.  Я  встала  и  обняла  Джули  и  Марту.  Дети  носились  по
кухне,  внося  остро  необходимый  избыток  шума  и  движения,  сталкиваясь
радостными молекулами и крича:
— Ты салка, нет, ты салка, нет, я был, но я тебя осалил, нет, не осалил,
ты до меня не дотронулся, ну, тогда сейчас салю, нет, тупая задница, сейчас
тайм-аут.
— Дэниел, не смей называть брата тупой задницей!
— Мам, а если мне нельзя говорить это слово, почему ты сама только
что  сказала  «тупая  задница»?  —  И  они  хором  начали  скандировать:  —
Задница тупая, задница тупая, задница тупая! — Родители Гаса взялись за
руки, и от этого мне стало легче.

— Айзек сказал мне, что Гас что-то писал… для меня, — решилась я.
Дети по-прежнему тянули свою песню про тупую ж…
— Можно посмотреть в его компьютере, — предложила его мать.
— Он мало подходил к нему последние недели, — сказала я.
— Это правда. По-моему, мы даже не приносили ноутбук наверх, так и
стоит в подвале. Я права, Марк?
— Понятия не имею.
— А тогда можно, — спросила я, — можно… — Я кивнула на дверь в
подвал.
— Мы еще не готовы туда спускаться, — признался отец Гаса. — Но
ты, конечно, иди, Хейзел. Конечно, иди.
Я  сошла  вниз  мимо  его  неубранной  постели,  мимо  L-образных
игровых  стульев.  Компьютер  так  и  стоял  включенным.  Я  подвигала
мышкой,  чтобы  его  разбудить,  и  поискала  файлы,  редактированные  позже
всего. Ничего за целый месяц. Самым последним было сочинение-отзыв о
«Самых синих глазах» Тони Моррисон.
Может,  он  писал  что-то  от  руки?  Я  подошла  к  полкам,  высматривая
дневник  или  блокнот.  Ничего.  Я  пролистала  «Царский  недуг».  Он  не
оставил в книге ни единой пометки.
Я  подошла  к  тумбочке.  «Бесконечный  Мейхем»,  девятый  сиквел
«Цены  рассвета»,  лежал  рядом  с  лампой  для  чтения,  с  загнутым  углом
страницы 138. Так и не дочитал до конца.
—  Испорчу  тебе  удовольствие:  Мейхем  выжил,  —  громко  сказала  я
Гасу на случай, если он меня слышит.
Я легла на неубранную кровать и завернулась в его одеяло, как в кокон,
окружив  себя  его  запахом.  Я  вынула  канюлю,  чтобы  острее  чувствовать
запах,  дышать  им,  упиваться,  но  запах  с  каждой  секундой  становился
слабее, в груди жгло на вдохе и выдохе, и вскоре боль уже стала сплошной.
Я села в кровати, снова вставила канюлю и немного подышала, прежде
чем  подняться  наверх.  Я  покачала  головой  в  ответ  на  выжидательные
взгляды его родителей. Мимо меня пробежали дети. Одна из сестер Гаса —
я их не различала — спросила:
— Мам, хочешь, я уведу их в парк?
— Нет-нет, все хорошо.
—  Не  оставлял  ли  он  где-нибудь  записную  книжку?  Может,  в
больничной кровати?
Койку уже забрали обратно в хоспис.
— Хейзел, — сказал его отец. — Ты была с нами каждый день. Ты…

он мало был один, детка. У него просто не оставалось времени что-нибудь
писать.  Я  знаю,  ты  хочешь…  Я  тоже  этого  хочу.  Но  послания,  которые  он
нам оставил, теперь идут с неба, Хейзел. — Он показал на потолок, будто
Га  с  летал  над  домом.  Впрочем,  может,  и  летал,  я  не  знаю.  Я  его
присутствия не ощущала.
—  Да,  —  произнесла  я  и  пообещала  снова  навестить  их  через
несколько дней.
Мне больше никогда не удалось почувствовать его запах.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: