Виноваты звезды

— Знаешь, — начал Гас, — все, что сказал ван Хутен, правда.
—  Может,  и  правда,  но  ему  незачем  было  вести  себя  как  последняя
сволочь.  Ничего  себе,  для  хомяка  он  будущее  представляет,  а  для  матери
Анны нет!
Огастус пожал плечами, будто сразу отгородившись от всего.
— Ты чего? — спросила я.
Он едва заметно качнул головой.
— Больно, — объяснил он.
— В груди?
Он  кивнул,  стиснув  кулаки.  Позже  он  описывал  ощущение  —
одноногий  толстяк  с  туфлей  на  шпильке,  воткнутой  в  середину  груди.  Я
подняла  свой  столик,  повернула  ручку,  закрепляя,  и  нагнулась  к  его
рюкзаку искать таблетки. Гас проглотил одну с шампанским.
— Легче? — спросила я.
Он  сидел,  сжимая  и  разжимая  кулак  в  ожидании,  пока  подействует
лекарство,  не  столько  утишавшее  боль,  сколько  отделявшее  Гаса  от  нее  (и
от меня).
—  Похоже,  у  него  что-то  личное,  —  тихо  сказал  Гас.  —  Будто  он
неспроста вышел из себя. Я про ван Хутена.
Он быстрыми глотками допил шампанское и вскоре заснул.
Папа  ждал  нас  у  выдачи  багажа,  стоя  среди  водителей  лимузинов  в
дорогих  костюмах  с  табличками  с  фамилиями  пассажиров:  Джонсон,
Бэррингтон,  Кармайкл.  Папа  тоже  держал  лист  с  надписью  «Моя
замечательная семья» и припиской ниже «(и Гас)».
Я  обняла  его,  и  он  расплакался  (естественно).  По  дороге  домой  мы  с
Гасом  рассказывали  папе  об  Амстердаме,  но  только  оказавшись  дома,
подключенной  к  Филиппу,  глядя  с  папой  старые  добрые  американские
телеканалы  и  поедая  американскую  пиццу  с  салфеток,  положенных  на
колени, я заговорила с отцом о Гасе.
— У Гаса рецидив, — произнесла я.
— Знаю, — ответил папа, пододвинулся ко мне и добавил: — Его мама
сказала  нам  перед  поездкой.  Зря  он  от  тебя  это  скрыл.  Мне…  мне  очень
жаль,  Хейзел.  —  Я  долго  молчала.  Шоу,  которое  мы  смотрели,  было  о
людях,  выбиравших,  какой  дом  им  купить.  —  А  я  прочитал  «Царский
недуг», пока вас не было.
Я повернула голову:
— Ого! И что ты думаешь?
— Хорошо. Слегка мудрено для меня. Я же биохимию в университете

изучал,  а  не  литературу.  Одного  очень  хотелось:  чтобы  роман  по-
человечески закончился.
— Да, — согласилась я. — Все жалуются.
—  Еще  роман  немного  безнадежный,  —  продолжил  он.  —  И
капитулянтский.
—  Если  под  «капитулянтский»  ты  имеешь  в  виду  «честный»,  то  я
соглашусь.
—  Я  не  считаю  пораженчество  честным,  —  отозвался  папа.  —  Я
отказываюсь это принимать.
— Значит, все происходит согласно божественному замыслу, и мы все
отправимся жить на облаках, играть на арфах и обитать во дворцах?
Папа  улыбнулся.  Он  обнял  меня  своей  большой  рукой  и,  притянув  к
себе, поцеловал в висок.
—  Я  не  знаю,  во  что  я  верю,  Хейзел.  По-моему,  быть  взрослым
означает знать, во что веришь, но это не мой случай.
— Да, — произнесла я. — Ладно.
Папа  повторил,  что  ему  очень  жаль  Гаса,  и  мы  снова  принялись
смотреть  шоу,  и  люди  выбирали  дом,  а  папа  все  обнимал  меня  большой
рукой, и я начала клевать носом, но спать ложиться не хотела, а потом папа
сказал:
—  Знаешь,  во  что  я  верю?  Помню,  в  колледже  я  изучал  математику  у
очень  хорошего  преподавателя,  миниатюрной  старушки.  Она  говорила  о
быстрых  преобразованиях  Фурье,  но  вдруг  остановилась  на  полуслове  и
заметила: «Иногда мне кажется, Вселенная хочет, чтобы ее заметили». Вот
во что я верю. Я верю, что Вселенная хочет, чтобы ее заметили. Я считаю,
что  Вселенная  скорее  имеет  сознание,  чем  нет,  что  она  особо  выделяет
интеллектуалов,  потому  что  Вселенной  нравится,  когда  замечают  ее
элегантность. И кто я, живущий в гуще истории, такой, чтобы утверждать,
что Вселенная — или мое восприятие Вселенной — недолговечны?
— Ты очень умен, — уточнила я спустя некоторое время.
— Ты очень хорошо умеешь делать комплименты, — похвалил папа.
На  следующее  утро  я  приехала  домой  к  Гасу.  Съела  завтрак  с  его
родителями  —  сандвичи  с  арахисовым  маслом  и  желе,  рассказала  им  об
Амстердаме,  а  Гас  в  это  время  дремал  в  гостиной  на  диване,  где  когда-то
мы  смотрели  «„V“  значит  Вендетта».  Я  видела  из  кухни,  что  он  лежит  на
спине,  отвернувшись  от  меня,  уже  с  центральным  катетером.  Врачи
атаковали  рак  новым  коктейлем:  два  препарата  химиотерапии  и
протеиновый  рецептор,  который,  как  они  надеялись,  блокирует  раковый

онкоген. Мне сказали, что Гасу повезло попасть в эту экспериментальную
группу.  Повезло,  ага.  Один  из  препаратов  я  знала.  Когда  при  мне
произнесли его название, меня чуть не вырвало.
Спустя некоторое время приехал Айзек с мамой.
—  Привет,  Айзек.  Это  Хейзел  из  группы  поддержки,  а  не  твоя  злая
бывшая подружка.
Мать  подвела  Айзека  ко  мне,  и  я,  встав  с  принесенного  из  столовой
стула, обняла его. Ему понадобилась секунда, чтобы меня найти, после чего
он с силой обнял меня в ответ.
— Как там в Амстердаме? — спросил он.
— Классно, — ответила я.
— Уотерс, — позвал он. — Ты где, брателло?
—  Он  спит,  —  объяснила  я,  и  голос  у  меня  сорвался.  Айзек  покачал
головой. Все молчали.
— Фигово, — произнес он через секунду. Мать подвела его к заранее
подставленному стулу, и Айзек сел.
—  Я  пока  еще  могу  командовать  твоей  слепой  задницей  в
«Подавлении  восставших»,  —  сказал  Огастус,  не  поворачивая  головы.  От
лекарств его речь замедлилась, но немного, всего лишь до темпа разговора
обычных людей.
—  Готов  поспорить,  задницы  все  слепые,  —  отозвался  Айзек,
неопределенно шаря руками в воздухе в поисках матери. Она помогла ему
подняться и подвела к дивану, где Гас и Айзек неловко обнялись.
— Как ты себя чувствуешь?
— Во рту как кот нагадил, но в остальном я на американских горках, и
мой поезд едет только вверх, приятель, — ответил Гас. Айзек засмеялся. —
Как твои глаза?
—  Прекрасно,  —  заявил  он.  —  Одна  проблема:  они  уже  не  в  своих
орбитах.
— Да, расчудесно, — согласился Гас. — Не подумай, что я не мог без
реванша, но мое тело, рискну сказать, сделано из рака.
—  Я  так  и  слышал,  —  сказал  Айзек,  стараясь  бодриться  и  не
расклеиваться. Он поискал руку Гаса, но наткнулся на его бедро.
— Он меня обогнал, — произнес Гас.
Мама Айзека принесла два стула из столовой, и мы с Айзеком уселись
рядом  с  диваном.  Я  взяла  Гаса  за  руку  и  стала  поглаживать  ее  кругами
между большим и указательным пальцами.
Взрослые спустились в подвал выражать соболезнования или не знаю

зачем,  оставив  нас  троих  в  гостиной.  Некоторое  время  спустя  Огастус
повернул голову, медленно просыпаясь:
— А как там Моника? — спросил он.
— Ни разу ничего, — ответил Айзек. — Ни открыток, ни и-мейлов. У
меня  есть  приставка,  читающая  и-мейлы.  Классная  штука,  можно  менять
голос с мужского на женский, задавать акцент и все, что хочешь.
— То есть я могу послать тебе порнорассказ, и ты прослушаешь его в
исполнении старого немца?
—  Именно,  —  засмеялся  Айзек.  —  Правда,  мама  еще  помогает  с
управлением, поэтому придержи свое немецкое порно недельку-другую.
—  Неужели  она  даже  сообщение  не  прислала,  чтобы  узнать,  как  ты
поправляешься?  —  не  поверила  я.  Мне  это  показалось  баснословной
черствостью.
— Полное радиомолчание, — подтвердил Айзек.
— Нелепость какая, — сказала я.
—  Я  перестал  об  этом  думать.  У  меня  нет  времени  на  подружку.  Я  с
утра до вечера обучаюсь профессии «Как быть слепым».
Гас снова отвернулся к окну, выходившему во внутренний дворик. Его
глаза закрылись.
Айзек  спросил,  как  у  меня  дела,  я  сказала  —  хорошо,  и  он  сообщил,
что  в  группе  поддержки  появилась  новая  девочка  с  очень  красивым
голосом, и ему нужно, чтобы я сказала, красивая ли она на самом деле. Тут
Огастус ни с того ни с сего разозлился:
—  Нельзя  нагло  игнорировать  бывшего  парня,  если  ему  вырезали
чертовы глаза.
— Только один гла… — начал Айзек.
— Хейзел Грейс, у тебя есть пять долларов? — спросил Гас.
— Хм, — опешила я. — Ну да.
— Отлично. Мою ногу найдешь под кофейным столиком.
Гас  оттолкнулся  от  кровати,  сел  и  передвинулся  к  краю  дивана.  Я
подала протез, который Гас медленными движениями пристегнул.
Я  помогла  Огастусу  встать  и,  взяв  Айзека  за  руку,  повела  его,  обводя
вокруг  всякой  мебели,  неожиданно  показавшейся  очень  громоздкой.
Впервые  за  несколько  лет  я  оказалась  самым  здоровым  человеком  в
комнате.
Машину  вела  я,  Огастус  выступал  в  роли  штурмана,  Айзек  сидел
сзади.  Мы  остановились  у  продуктового  магазина,  где  согласно  команде
Огастуса  я  купила  дюжину  яиц,  пока  Гас  с  Айзеком  ждали  в  машине.  А
потом  Айзек  по  памяти  объяснял,  как  проехать  к  Монике,  жившей  в

агрессивно-чистом двухэтажном доме около еврейского общинного центра.
Ярко-зеленый понтиак «фаерберд» 90-х годов с толстыми покрышками, на
котором ездила Моника, стоял на подъездной дорожке.
—  Приехали?  —  спросил  Айзек,  почувствовав,  что  машина
остановилась.
— Приехали, — подтвердил Огастус. — Знаешь, что мне кажется? Все
надежды, какие мы имели глупость питать, сбываются.
— Она дома?
Гас медленно повернул голову к Айзеку.
— Какая разница, где она? Дело-то не в ней. Дело в тебе.
Гас  сжал  картонку  с  яйцами,  которую  держал  на  коленях,  открыл
дверцу  и  опустил  ноги  на  дорогу.  Он  открыл  дверцу  для  Айзека  и  помог
ему  выйти  из  машины.  Я  смотрела  в  зеркало,  как  они  опираются  друг  о
друга  плечами  и  расходятся  ниже,  не  соприкасаясь,  словно  молитвенно
сложенные руки с не до конца сведенными ладонями.
Я  опустила  окошко  и  смотрела  из  машины  —  вандализм  заставляет
меня нервничать. Они осилили несколько шагов к зеленому понтиаку, затем
Га  с  открыл  картонку  и  сунул  Айзеку  в  руку  яйцо.  Айзек  метнул  снаряд,
промахнувшись по понтиаку на добрые сорок футов.
— Немного левее, — сказал Гас.
— Я попал немного левее или целиться нужно немного левее?
—  Целься  левее.  —  Айзек  слегка  развернул  плечи.  —  Левее,  —
повторил  Гас.  Айзек  повернулся  еще.  —  Да,  отлично.  И  бросай  резче.  —
Гас  подал  новое  яйцо.  Айзек  запустил  второй  снаряд.  Яйцо  просвистело
над машиной и разбилось о пологий скат крыши дома.
— В яблочко! — сказал Гас.
— Правда? — загорелся Айзек.
—  Нет,  футов  на  двадцать  выше  машины.  Ты  бросай  резко,  но
невысоко. И чуть правее по сравнению с последним броском. — Айзек сам
нащупал  яйцо  в  картонке,  которую  прижимал  к  груди  Гас,  и  швырнул,
попав  в  заднюю  фару.  —  Есть!  —  закричал  Гас.  —  Есть!  Задний
габаритный!
Айзек  взял  новое  яйцо,  сильно  промазал  вправо,  затем  новое,  бросив
слишком  низко,  и  еще  одно,  залив  белком  и  желтком  заднее  стекло.  Затем
он три раза подряд попал по багажнику.
— Хейзел Грейс! — крикнул мне Гас. — Скорей снимай, чтобы Айзек
посмотрел, когда изобретут электронные глаза!
Я  вылезла  через  опущенное  стекло,  уселась  на  дверцу  и,  опираясь
локтями  о  крышу  машины,  сделала  на  мобильный  незабываемый  кадр:

Огастус,  с  незажженной  сигаретой  во  рту  и  неотразимой  односторонней
улыбкой, одной рукой высоко поднял над головой почти пустую картонку, а
другой  обнимает  за  плечи  Айзека,  чьи  темные  очки  смотрят  не  совсем  в
камеру.  На  заднем  плане  яичный  желток  стекает  по  ветровому  стеклу  и
бамперу зеленого «фаерберда». В этот момент открылась дверь дома.
—  Что  тут…  —  начала  женщина  средних  лет  через  секунду  после
того, как я сделала снимок, — …во имя Господа… — И тут она замолчала.
— Мэм, — сказал Огастус, обозначив поклон в ее сторону, — машина
вашей  дочери  подвергается  заслуженному  забрасыванию  яйцами  слепым
юношей. Пожалуйста, закройте дверь и оставайтесь в доме, иначе мы будем
вынуждены вызвать полицию. — Поколебавшись, мамаша Моники плотно
закрыла  дверь.  Айзек  быстро  побросал  оставшиеся  три  яйца,  и  Гас  повел
его  в  машину.  —  Видишь,  Айзек,  если  отобрать  у  них  —  впереди
бордюр — ощущение собственной правоты, если повернуть ситуацию так,
будто  они  сами  нарушают  закон,  глядя  —  впереди  ступеньки,  —  как  их
машину  забрасывают  яйцами,  они  теряются,  пугаются  и  считают  за  благо
вернуться  к  своей  —  ручка  прямо  перед  тобой  —  тихой  страшненькой
жизни.  —  Гас  открыл  переднюю  дверцу  и  медленно  опустился  на
пассажирское  сиденье.  Двери  хлопнули,  я  нажала  на  газ  и  проехала
несколько  сотен  футов,  прежде  чем  увидела,  что  передо  мной  тупик.  Я
развернулась и на хорошей скорости промчалась мимо дома Моники.
Больше мне уже не удалось сфотографировать Гаса.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: