Виноваты звезды

мы не найдем нужный дом, потому что дома в Амстердаме похожи друг на
друга,  как  близнецы,  волновалась,  что  мы  заблудимся  и  не  сможем
отыскать  «Философа»,  волновалась,  волновалась  и  волновалась.  Мама
пыталась со мной заговаривать, но я не слушала. Я уже хотела просить ее
подняться на второй этаж и проверить, как там Огастус, когда он постучал
в дверь.
Я открыла. Он посмотрел на футболку и улыбнулся.
— Забавно, — сказал он.
— Не называй мои груди забавными, — ответила я.
—  Ну  не  здесь  же,  —  произнесла  мама  за  моей  спиной,  но  я  уже
достаточно смутила Огастуса, чтобы смелее смотреть в его синие глаза.
— Точно не хочешь пойти? — спросила я маму.
— Я иду в Рийксмузеум и Вондельпарк, — пояснила она. — К тому же
я не понимаю эту книгу. Не обижайся. Благодари за нас его и ассистентку,
ладно?
—  Ладно,  —  ответила  я,  стиснув  маму  в  объятиях.  Она  поцеловала
меня в голову, над самым ухом.
Белый  дом  Питера  ван  Хутена  находился  буквально  за  углом,  в
сплошном  ряду  домов  на  Вондельстраат,  напротив  парка.  Номер  сто
пятьдесят  восемь.  Огастус  взял  меня  за  руку,  подхватил  тележку  с
баллоном,  и  мы  поднялись  на  три  ступеньки  к  полированной  черно-синей
двери.  Сердце  у  меня  гулко  стучало.  Всего  одна  закрытая  дверь  отделяет
меня  от  ответов,  о  которых  я  размышляла  с  тех  самых  пор,  как  впервые
прочитала последнюю незаконченную страницу.
Изнутри слышался мощный басовый ритм, от которого, должно быть,
дрожали  подоконники.  Я  удивилась:  неужели  у  Питера  ван  Хутена  есть
ребенок, который любит рэп?
Взявшись  за  дверное  кольцо  в  виде  львиной  головы,  я  нерешительно
постучала. Музыка гремела по-прежнему.
—  Может,  он  не  слышит?  —  сказал  Огастус,  взялся  за  кольцо  и
постучал громче.
Музыка стихла, послышались шаркающие шаги. Отодвинулся засов, за
ним  другой,  и  дверь  со  скрипом  открылась.  Пузатый  мужчина  с  жидкими
волосами  и  отвисшими  щеками,  покрытыми  недельной  щетиной,
прищурился от яркого уличного света. Он был в голубой мужской пижаме,
как  в  старых  фильмах.  Лицо  и  брюшко  были  такими  круглыми,  а  руки
такими  тощими,  что  он  казался  пончиком,  в  который  воткнули  четыре
спички.

—  Мистер  ван  Хутен?  —  спросил  Огастус  неожиданно  высоким
голосом.
Дверь с грохотом закрылась. За ней раздался заикающийся, пискливый
вопль:  «Ли-и-и-и-де-е-е-вью-ю!»  (до  этого  я  думала,  что  имя  его
ассистентки произносится «Лидевидж»).
Все было прекрасно слышно через дверь.
— К нам пришли, Питер? — спросила женщина.
— Там, Лидевью, там на пороге два юных видения!
— Видения? — переспросила она с приятным голландским акцентом.
Ван Хутен прокричал на одном дыхании:
—  Фантомы-призраки-иллюзия-духи-упыри-пришельцы  с  того  света,
Лидевью!  Как  при  наличии  университетского  диплома  по  специальности
американ  ская  литература  можно  демонстрировать  такое  отвратительное
знание английского языка?
—  Питер,  это  не  видения,  это  Огастус  и  Хейзел,  ваши  юные
поклонники, с которыми вы переписывались.
— Как?! Что?! Они… Я же думал, они в Америке!
— Да, но вы пригласили их в Амстердам, помните?
—  Лидевью,  ты  знаешь,  почему  я  уехал  из  Штатов?  Чтобы  никогда
больше не встречаться с американцами!
— Но вы и сами американец.
—  Да,  похоже,  что  от  этого  никуда  не  деться,  но  этим  американцам
велите  немедленно  уйти.  Объясните,  что  произошла  ужасная  ошибка,  что
приглашение  преславного  ван  Хутена  было  риторическим  и  подобные
предложения полагается воспринимать символически…
Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я посмотрела на Огастуса, не
сводившего взгляд с двери: его плечи поникли.
—  Я  этого  не  сделаю,  Питер,  —  ответила  Лидевью.  —  Вы  должны  с
ними  встретиться.  Вы  обязаны.  Вам  нужно  их  увидеть.  Вам  нужно
посмотреть, как много значит ваша работа.
— Лидевью, ты сознательно обманула меня, чтобы это подстроить?
Последовало  долгое  молчание,  и  наконец  дверь  снова  открылась.  Ван
Хутен, по-прежнему щурясь, с равномерностью метронома крутил головой
от меня к Огастусу.
—  Кто  из  вас  Огастус  Уотерс?  —  спросил  он.  Огастус  нерешительно
протянул руку.
Ван Хутен кивнул и сказал:
— Вы закончили свои дела с этой цыпочкой?
Так  я  в  первый  и  единственный  раз  увидела  онемевшего  Огастуса

Уотерса.
— Я… — начала я, — кгхм, я Хейзел. Вот.
— Видимо, у юноши задержка развития, — объяснил Питер ван Хутен
своей Лидевью.
— Питер! — возмутилась та.
— Н-ну что ж, — сказал Питер ван Хутен, протягивая мне руку, — так
или иначе встретить таких онтологически невозможных созданий — редкое
удовольствие.
Я потрясла его пухлую руку, после чего он обменялся рукопожатием с
Огастусом.  Я  между  тем  гадала,  что  такое  «онтологически»,  —  мне
понравилось  слово.  Надо  же,  нас  с  Огастусом  зачислили  в  Клуб
невозможных созданий на пару с утконосами!
Конечно,  я  надеялась,  что  Питер  ван  Хутен  окажется  человеком
здравого  ума,  но  мир  не  фабрика  по  исполнению  желаний.  Важно,  что
дверь  нам  открыли,  я  перешагнула  порог  и  сейчас  узнаю,  что  произойдет
после окончания «Царского недуга». Этого мне хватит. Мы прошли за ван
Хутеном  и  Лидевью  мимо  огромного  дубового  обеденного  стола  с  двумя
одинокими  стульями  в  неприятно  голую  гостиную.  Вылитый  зал  музея,
только на пустых белых стенах ни одной картины. За исключением дивана
и  шезлонга,  замысловатых  конструкций  из  стали  и  черной  кожи,  комната
оказалась  пустой.  Через  секунду  я  заметила  за  диваном  два  больших
черных мусорных мешка, полных и завязанных.
— Мусор? — тихо спросила я у Огастуса, думая, что никто больше не
услышит.
—  Почта  от  поклонников,  —  отозвался  ван  Хутен,  усаживаясь  в
шезлонг.  —  За  восемнадцать  лет.  Не  открываю.  Не  могу.  Ужасно  боюсь.
Ваши  письма  стали  первыми,  на  которые  я  ответил,  и  видите,  к  чему  это
привело? Ей-богу, существование читателей во плоти я считаю совершенно
неинтересным.
Вот и объяснение, отчего он ни разу не ответил на мои письма. Он их
не читал. Я не поняла, для чего он вообще их хранит, да еще в совершенно
пустой  гостиной.  Ван  Хутен  забросил  ноги  на  оттоманку  и  скрестил
шлепанцы,  указав  нам  на  диван.  Мы  с  Огастусом  сели  рядом  друг  с
дружкой, но не вплотную.
— Не хотите ли позавтракать? — спросила Лидевью.
Я начала говорить, что мы уже поели, когда ван Хутен перебил:
— Для завтрака еще слишком рано, Лидевью.
— Но они из Америки, Питер, для их организмов сейчас первый час.
—  Тогда  для  завтрака  уже  слишком  поздно,  —  сказал  он.  —  Однако,

раз  уж  в  организме  первый  час  и  все  такое,  надо  выпить  по  коктейлю.  Ты
скотч пьешь? — спросил он у меня.
— Пью ли я… Нет-нет, спасибо, не надо, — ответила я.
— А Огастус Уотерс? — спросил ван Хутен, кивнув на Гаса.
— Благодарю, я воздержусь.
—  Тогда  один  бокал,  Лидевью.  Скотч  с  водой  сделай.  —  И  Питер
обратился к Гасу: — Знаешь, как в этом доме делают скотч с водой?
— Нет, сэр, — ответил Гас.
— Мы наливаем скотч в бокал, призываем мысль о воде и смешиваем
реальный скотч с абстрактной идеей воды.
—  Может  быть,  сперва  что-нибудь  покушаете,  Питер?  —  предложила
Лидевью.
Он посмотрел на нас и прошептал драматическим шепотом:
— Она считает, у меня проблема с алкоголем.
— А еще я считаю, что солнце взошло, — отозвалась Лидевью, но все
же подошла к бару, достала бутылку скотча, налила полбокала и принесла
боссу. Отпив глоток, Питер ван Хутен выпрямился на своем шезлонге.
— Такой хороший скотч заслуживает, чтобы его пили в красивой позе.
Я  сразу  подумала  о  собственной  позе  и  незаметно  выпрямилась.
Поправила  канюлю.  Папа  всегда  говорил,  что  о  людях  можно  судить  по
тому,  как  они  обращаются  с  секретарями  и  официантами.  По  этой  мерке
Питер ван Хутен был законченным уродом.
—  Стало  быть,  вам  нравится  моя  книга,  —  сказал  он  Огастусу  после
второго глотка.
—  Да,  —  ответила  я  за  Огастуса.  —  Мы,  то  есть  Огастус,  назвал
встречу с вами своим Заветным Желанием, и мы смогли приехать, чтобы вы
нам рассказали о дальнейшей судьбе героев «Царского недуга».
Ван Хутен ничего не сказал и отпил длинный глоток скотча.
Через минуту Огастус добавил:
— Ваша книга окончательно сблизила нас с Хейзел.
— Но вы же не близки, — заметил он, не глядя на меня.
— Это произведение почти окончательно сблизило нас, — сказала я.
Тогда он повернулся ко мне.
— Вы специально оделись, как она?
— Как Анна? — уточнила я.
Он молча смотрел на меня.
— Ну как бы да, — ответила я.
Он снова сделал длинный глоток и поморщился.
— Нет у меня проблемы со спиртным, — неожиданно громко объявил

он.  —  Я  отношусь  к  алкоголю,  как  Черчилль:  могу  отпускать  шутки,
править  Англией,  делать  все,  что  душе  угодно,  но  вот  не  пить  не  могу.  —
Он покосился на Лидевью и кивнул на свой бокал. Она взяла его и пошла к
бару. — Только идея воды, Лидевью! — напомнил он.
— Да поняла я, — сказала она почти с американ ским акцентом.
Когда она принесла второй бокал, спина ван Хутена снова напряглась
из  уважения.  Он  сбросил  шлепанцы.  Ступни  у  него  были  на  редкость
уродливые.  У  меня  на  глазах  Питер  ван  Хутен  разрушал  весь  свой  образ
гениального автора, но у него были ответы.
—  Кгхм,  —  откашлялась  я.  —  Прежде  всего  разрешите  вас
поблагодарить за вчерашний ужин и…
— Мы оплатили им ужин? — спросил ван Хутен у Лидевью.
— Да, в «Оранжи».
— А, ну да. Благодарите не меня, а Лидевью: она наделена редкостным
талантом тратить мои деньги.
— Мы очень рады, что вам понравилось, — сказала мне Лидевью.
—  В  любом  случае  спасибо,  —  произнес  Огастус  с  едва  уловимой
ноткой раздражения в голосе.
— Ну, вот он я, — раздался голос ван Хутена через минуту. — Какие у
вас вопросы?
— Э-э… — протянул Огастус.
— А по письму казался таким умным, — заметил ван Хутен Лидевью,
имея в виду Огастуса. — Видимо, рак уже завоевал в его мозгу обширный
плацдарм.
— Питер! — прикрикнула Лидевью.
Я  тоже  была  шокирована,  но  одновременно  меня  странным  образом
успокаивало,  что  настолько  неприятный  человек  не  выказывает  нам
уважения.
— У нас действительно есть несколько вопросов, — произнесла я. —
Я писала о них в моем и-мейле, не знаю, помните ли вы…
— Не помню.
—  У  него  проблемы  с  памятью,  —  извиняющимся  тоном  сказала
Лидевью.
—  Ах,  я  был  бы  только  рад,  если  б  моя  память  ухудшилась,  —
огрызнулся ван Хутен.
— Итак, наши вопросы, — напомнила я.
—  «Наши»!  Надо  же,  королева  какая,  —  сказал  Питер,  ни  к  кому  в
особенности не обращаясь, и снова отпил скотча. Я не знаю, каков скотч на
вкус, но если он хоть немного напоминает шампанское, я даже представить

не могу, как можно пить так много, так быстро и так рано с утра. — Тебе
знаком парадокс черепахи Зенона?
— Мы хотели бы знать, что случится с персонажами после окончания
книги, особенно с Анниной…
— Зря ты думаешь, что мне нужно выслушивать твой вопрос до конца,
чтобы  ответить.  Ты  знаешь  философа  Зенона?  —  Я  неопределенно
покачала головой. — Увы. Зенон жил до Сократа и, как считается, открыл
сорок  парадоксов  в  картине  мира,  предложенной  Парменидом.  Уж
Парменида-то  ты,  конечно,  знаешь?  —  спросил  ван  Хутен.  Я  кивнула:
дескать,  прекрасно  знаю  вашего  Парменида  —  хотя  понятия  не  имела,  о
ком  идет  речь.  —  Ну  слава  Богу,  —  сказал  ван  Хутен.  —  Зенон
профессионально  специализировался  в  поиске  неточностей  и  избыточного
упрощения  у  Парменида,  что  было  несложно,  потому  что  Парменид  был
демонстративно не прав везде и всегда. Парменид незаменим, как приятель,
который  на  скачках  всегда  ставит  не  на  ту  лошадь.  Но  самый  важный
парадокс  Зенона…  Погодите,  обрисуйте  мне  степень  своего  знакомства  со
шведским хип-хопом!
Я  не  поняла,  шутит  Питер  ван  Хутен  или  нет.  Через  секунду  за  нас
ответил Огастус:
— Очень небольшая.
— 
Но 
вы, 
наверное, 
слышали 
оригинальный 
альбом
«Ничегонеделанье» Афази и Филфи?
— Не слышали, — сказала я за нас обоих.
— Лидевью, поставь сейчас же «Бомфаллерала»!
Лидевью  подошла  к  МП3-плейеру,  повернула  немного  колесико  и
нажала  кнопку.  Отовсюду  зазвучал  рэп.  Мне  он  показался  совершенно
обычным, только слова были шведские.
Когда песня закончилась, Питер ван Хутен выжидательно уставился на
нас, до отказа вытаращив маленькие глазки.
— Да? — спросил он. — Да?
— Простите, сэр, но мы не знаем шведского, — пояснила я.
— Какая разница! Я тоже не знаю. Кому этот шведский, на фиг, нужен?
Важность  в  том,  не  какую  чушь  лепечет  голос,  а  какие  чувства  этот  голос
вызывает.  Вы,  разумеется,  знаете,  что  существуют  всего  два  чувства  —
любовь и страх, и эти Афази и Филфи лавируют между ними с легкостью,
которой просто не найти в хип-хопе за пределами Швеции. Хотите еще раз
послушать?
— Вы что, шутите? — не выдержал Гас.
— Простите?

— Это какой-то розыгрыш? — Гас посмотрел на Лидевью. — Да?
—  Боюсь,  что  нет,  —  ответила  Лидевью.  —  Он  не  всегда…  Это
довольно необычно…
—  Заткнись  ты,  Лидевью!  Рудольф  Отто  говорил,  если  вы  не
сталкивались  со  сверхъестественным,  не  пережили  иррациональную
встречу с ужасной тайной, тогда его сочинение не для вас. А я заявляю вам,
юные  друзья,  что  если  вы  не  способны  услышать  натужно  храбрый  ответ
страху в песне Афази и Филфи, тогда мой роман не для вас.
Я  даже  не  могу  выразить,  насколько  обычной  была  эта  рэп-
композиция, только на шведском.
— Так вот, — снова вернулась к теме я. — О «Царском недуге». Мать
Анны в момент окончания книги собирается…
Ван  Хутен  перебил  меня,  одновременно  барабаня  по  бокалу,  пока
Лидевью не наполнила его снова:
— Так вот, Зенон знаменит в основном своим парадоксом о черепахе.
Представим, что вы соревнуетесь с черепахой. У черепахи на старте фора в
десять ярдов. За время, которое вы потратите, чтобы пробежать эти десять
ярдов,  черепаха  проползет,  может,  один  ярд.  Пока  вы  бежите  этот  ярд,
черепаха уходит еще немного дальше, и так до бесконечности. Вы быстрее
черепахи,  но  вам  никогда  ее  не  догнать,  вы  можете  только  сократить
разрыв.  Конечно,  можно  просто  бежать  за  черепахой,  не  задумываясь,
какие при этом действуют механизмы, но вопрос, как вы будете это делать,
оказался  невероятно  сложным,  и  никто  не  мог  решить  проблему,  пока
Кантор  не  доказал,  что  некоторые  бесконечности  больше  других
бесконечностей.
— Гхм, — произнесла я.
— Я полагаю, это ответ на твой вопрос, — уверенно заявил он и щедро
отхлебнул из бокала.
— Не совсем, — сказала я. — Нас интересовало, что произойдет после
окончания «Царского недуга»…
—  Я  отрекаюсь  от  этого  омерзительного  сочинения,  —  оборвал  меня
ван Хутен.
— Нет, — возразила я.
— Простите?
—  Это  неприемлемо,  —  пояснила  я.  —  Ясно,  что  повествование
обрывается  на  полуфразе,  потому  что  Анна  умирает  или  слишком  больна,
чтобы  продолжать  рассказ,  но  вы  написали,  что  расскажете  о  судьбе
каждого героя, за этим мы и приехали. Нам, мне нужно, чтобы вы об этом
рассказали.

Ван Хутен вздохнул. После нового бокала он сказал:
— Очень хорошо. Чья история вас интересует?
— Матери Анны, Тюльпанового Голландца, хомяка Сисифуса. Просто
скажите, что случилось с каждым из них?
Ван  Хутен  закрыл  глаза  и  надул  щеки,  выдыхая  воздух,  затем  поднял
глаза  на  неоштукатуренные  деревянные  балки,  перекрещенные  под
потолком.
— Хомяк, — произнес он спустя некоторое время. — Хомяка возьмет
себе Кристина, одна из подружек Анны до болезни. — Мне это показалось
разумным:  Кристина  и  Анна  играли  с  Сисифусом  в  нескольких
эпизодах.  —  Кристина  возьмет  его  к  себе,  он  проживет  еще  пару  лет  и
мирно почиет в своем хомячьем сне.
Ну вот наконец-то что-то стоящее.
—  Отлично,  —  сказала  я.  —  Отлично.  Так,  а  теперь  Тюльпановый
Голландец. Он мошенник или нет? Поженятся они с мамой Анны?
Ван  Хутен  по-прежнему  разглядывал  потолочные  балки.  Он  отпил
скотча. Бокал уже снова почти опустел.
— Лидевью, я так не могу. Не могу. Не могу! — Он медленно опустил
взгляд и посмотрел мне в глаза: — Ничего с Голландцем не случится. Он ни
мошенник, 
ни 
порядочный; 
он 
Бог, 
явная 
и 
недвусмысленная
метафорическая  репрезентация  Бога,  и  спрашивать,  что  с  ним  сталось,  —
интеллектуальный  эквивалент  вопроса,  что  сталось  с  глазами  доктора
Эклбурга  в  «Гэтсби».
[11]
  Поженятся  ли  он  и  мама  Анны?  Мы  говорим  о
романе, дорогое дитя, а не о каком-то историческом событии.
— Да, но вы же наверняка представляли, что с ними будет, пусть даже
как с персонажами, независимо от их метафорического значения?
—  Они  придуманные,  —  ответил  он,  снова  барабаня  по  бокалу.  —  С
ними ничего не случится.
— Вы обещали сказать, — настаивала я, решив проявить упорство. Я
видела, что нужно удерживать его рассеянное внимание на моих вопросах.
—  Возможно,  но  я  пребывал  под  ложным  впечатлением,  что  ты  не
осилишь трансатлантический перелет. Я хотел дать тебе какое-то утешение,
что  ли.  Зря  я  так  поступил,  надо  было  дважды  подумать.  Но  если  быть
идеально  честным,  ребяческая  идея,  что  автор  романа  обладает  особой
проницательностью в отношении героев своей книги, просто нелепа. Роман
состоит  из  строчек,  дорогая.  Населяющие  его  персонажи  не  имеют  жизни
за  пределами  этих  каракуль.  Что  с  ними  сталось?  Они  перестали
существовать в ту минуту, когда книга закончилась.
— Нет, — запротестовала я, вставая с дивана. — Это все понятно, но

как же можно не задуматься, что с ними будет потом? У вас больше всего
прав  придумать  им  будущее.  Что  станется  с  матерью  Анны?  Она  либо
выйдет  замуж,  либо  нет,  переедет  в  Нидерланды  с  Тюльпановым
Голландцем либо не переедет, у нее либо будут еще дети, либо нет. Я хочу
знать, как сложится ее жизнь.
Ван Хутен поджал губы.
—  Обидно,  что  я  не  могу  снисходительно  отнестись  к  твоим
ребяческим  капризам,  но  я  отказываю  тебе  в  жалости,  к  которой  ты
привыкла.
— Я не нуждаюсь в вашей жалости, — сказала я.
—  Как  все  больные  дети,  —  бесстрастно  заявил  он,  —  ты  говоришь,
что  не  нуждаешься  в  жалости,  тогда  как  от  нее  зависит  само  твое
существование!
—  Питер!  —  перебила  Лидевью,  но  он  продолжал,  откинувшись  на
спинку  шезлонга,  уже  не  очень  внятно  выговаривая  слова  заплетающимся
языком:
—  Развитие  больных  детей  неминуемо  останавливается.  Твоя
судьба — прожить свои дни ребенком, каким ты была, когда тебе поставили
диагноз,  ребенком,  который  верит  в  жизнь  после  окончания  книги.  Мы,
взрослые, относимся к этому с жалостью, поэтому платим за твое лечение,
за кислородные баллоны, кормим тебя и поим, хотя вряд ли ты проживешь
достаточно долго…
— Питер!!! — крикнула Лидевью.
—  Ты  —  побочный  эффект  процесса  эволюции,  —  продолжал  ван
Хутен,  —  которому  мало  дела  до  отдельных  жизней.  Ты  неудачный
эксперимент мутации…
— Я увольняюсь! — заорала Лидевью.
В ее глазах стояли слезы, но я была совершенно спокойна. Ван Хутен
искал  самый  обидный  способ  сказать  правду,  которую  я  давно  знала.  Я
несколько  лет  глядела  в  потолки  комнат  —  от  своей  спальни  до  палаты
интенсивной  терапии  —  и  уже  много  месяцев  назад  нашла  самые
болезненные  способы  описать  свое  состояние.  Я  сделала  пару  шагов  и
остановилась перед ним.
— Слушай, мажор, — сказала я. — Мне о раке ты не откроешь ничего
нового. Мне от тебя нужно одно-единственное, после чего я навсегда уйду
из твоей жизни: что станется с матерью Анны?!
Он  поднял  свои  многочисленные  дряблые  подбородки  и  пожал
плечами.
—  О  ней  я  могу  рассказать  тебе  о  не  больше,  чем,  скажем,  о

прустовском Рассказчике, о сестре Холдена Колфилда
[12]
 или о Гекльберри
Финне после того, как он удрал на индейскую территорию.
— Вранье! Чушь собачья! Ну скажите, придумайте что-нибудь!
— Нет! И буду благодарен, если ты не станешь больше сыпать бранью
у меня в доме. Это не годится для леди.
Я  еще  не  совсем  разозлилась,  просто  очень  хотела  получить  то,  что
мне обещали. Что-то внутри меня переполнилось, и я с размаху шлепнула
его  по  пухлой  руке  с  бокалом.  Остатки  скотча  оросили  внушительную
площадь  лица  великого  писателя,  а  бокал,  спружинив  о  толстый  нос,  по-
балетному  закружился  в  воздухе  и  вдребезги  разлетелся  о  старинный
деревянный пол.
—  Лидевью,  —  спокойно  произнес  ван  Хутен.  —  Один  мартини,
пожалуйста. С намеком на вермут.
—  Я  у  вас  уже  не  работаю,  —  сказала  Лидевью  через  несколько
секунд.
— Не глупи.
Я  не  знала,  что  делать.  Уговоры  не  помогли.  Буйство  не  сработало.
Мне  нужен  ответ.  Я  прилетела  сюда  из  Америки,  потратила  Заветное
Желание Огастуса. Мне нужно знать!
— Вы когда-нибудь поймете, — уже невнятно произнес он, — почему
вас так волнуют ваши глупые вопросы.
—  Вы  обещали!!!  —  выкрикнула  я,  и  мой  крик  отдался  в  ушах
бессильным воем Айзека в ночь разбитых призов. Ван Хутен не ответил.
Я  стояла  над  ним,  ожидая  каких-нибудь  слов,  когда  рука  Огастуса
легла мне на плечо. Он потянул меня к двери, и я пошла за ним. Вслед нам
ван Хутен разразился тирадой о неблагодарности современных подростков
и  гибели  культурного  общества,  а  Лидевью  почти  в  истерике  кричала  на
него на быстром-быстром голландском.
— Вы уж простите мою бывшую помощницу, — сказал ван Хутен. —
Голландский — это не язык, это заболевание горла!
Огастус вывел меня из гостиной, довел до порога, и мы вместе вышли
в весеннее утро под конфетти вязов.
Для  меня  не  существует  такой  возможности,  как  вылететь  подобно
пуле, но мы сошли по ступенькам — тележку держал Огастус — и пошли к
«Философу»  по  неровному  тротуару,  в  сложном  порядке  вымощенному
прямоугольными камнями. Впервые после истории с качелями я заплакала.
—  Эй,  —  сказал  Огастус,  тронув  меня  за  талию.  —  Эй,  это  все
ничего!  —  Я  кивнула  и  вытерла  лицо  тыльной  стороной  ладони.  —  Вот

козел… — Я снова кивнула. — Напишу я тебе эпилог, — пообещал Гас. Я
заплакала сильнее. — Обязательно напишу, — повторил он. — И получше
любого  дерьма,  которое  накропает  эта  пьянь.  У  него  мозг  уже  как
швейцарский сыр. Он даже не помнит, что когда-то написал книгу. Я могу
написать  в  десять  раз  лучше.  У  меня  в  романе  будет  кровь,  кишки  и
высокая  жертвенность,  смесь  «Царского  недуга»  и  «Цены  рассвета».  Тебе
понравится.
Я  кивала,  силясь  улыбнуться,  а  потом  он  меня  обнял,  прижав
сильными руками к мускулистой груди, и я слегка промочила его рубашку-
поло, но вскоре смогла говорить.
—  Я  потратила  твое  Заветное  Желание  на  этого  урода,  —
пробормотала я в грудь Огастусу.
— Нет, Хейзел Грейс. Я, так и быть, соглашусь, что ты потратила мое
единственное Желание, но не на него. Ты потратила его на нас.
Сзади  послышался  частый  цокот  каблуков  —  кто-то  торопился  нас
догнать. Я обернулась. Это была деморализованная Лидевью с растекшейся
до щек подводкой, бежавшая за нами по тротуару.
— Давайте сходим в дом Анны Франк, — предложила она.
— Я никуда не пойду с этим чудовищем, — возразил Огастус.
— А его никто и не приглашает, — сказала Лидевью.
Огастус  по-прежнему  обнимал  меня  жестом  защиты,  прикрывая
ладонью половину моего лица.
— Вряд ли… — начал он, но я перебила:
— Мы с удовольствием сходим.
Мне по-прежнему хотелось ответов от ван Хутена, но это было не все,
чего  мне  хотелось.  У  меня  осталось  всего  два  дня  в  Амстердаме  с
Огастусом  Уотерсом,  и  я  не  позволю  законченному  старому  дураку  все
испортить.
У  Лидевью  был  громоздкий  серый  фиат  с  мотором,  звук  которого
напоминал  бурный  восторг  четырехлетней  девочки.  Когда  мы  ехали  по
улицам Амстердама, Лидевью многократно и многословно извинялась.
—  Мне  очень  жаль,  это  непростительно,  но  он  очень  болен,  —
говорила  она.  —  Я  думала,  встреча  с  вами  ему  поможет,  показав,  что  в
романе  описаны  реальные  судьбы,  но…  Мне  очень,  очень  жаль.  Крайне
неловко  вышло.  —  Ни  я,  ни  Огастус  ничего  не  сказали.  Я  сидела  сзади,
рядом  с  ним,  и  украдкой  водила  рукой  между  соседним  сиденьем  и
спинкой, но не могла нащупать его руку. Лидевью продолжала:
—  Я  работала  у  Питера,  потому  что  считала  его  гением,  и  оплата

хорошая, но постепенно он превратился в чудовище.
—  Видимо,  он  хорошо  заработал  на  своем  романе,  —  помолчав,
заметила я.
— О нет-нет, дело не в этом. Он же ван Хутен, — сказала Лидевью. —
В семнадцатом веке один из его предков открыл способ смешивать какао с
водой. Часть ван Хутенов давно перебралась в Соединенные Штаты, Питер
их потомок, но после выхода книги он вернулся в Нидерланды. Он — позор
своей великой семьи.
Мотор  заскрипел.  Лидевью  переключила  передачу,  и  мы  въехали  на
крутой мост.
—  Это  все  обстоятельства,  —  объявила  она.  —  Обстоятельства
сделали его таким жестоким, он ведь не дурной человек. Но сегодняшнего
я никак не ожидала. Когда Питер говорил такие ужасные вещи, я не верила
своим ушам. Я очень, очень, очень извиняюсь.
Парковаться  пришлось  за  квартал  от  дома  Анны  Франк,  и  пока
Лидевью  стояла  в  очереди,  чтобы  взять  нам  билеты,  я  сидела  спиной  к
маленькому деревцу и глядела на пришвартованные жилые лодки на канале
Принсенграхт.  Огастус  стоял  надо  мной,  неторопливо  возя  кругами
тележку  с  кислородным  баллоном  и  наблюдая,  как  крутятся  колесики.  Я
хотела,  чтобы  он  присел  рядом,  но  знала,  что  ему  трудно  садиться  и  еще
тяжелее вставать.
—  Ладно?  —  спросил  он,  взглянув  на  меня  сверху  вниз.  Я  пожала
плечами  и  положила  руку  на  его  икру.  Это  была  часть  протеза,  но  я
держалась за него. Гас продолжал смотреть на меня.
— Я хотела… — начала я.
—  Я  знаю,  —  сказал  он.  —  Мир  действительно  не  фабрика  по
исполнению желаний.
Я слабо улыбнулась.
Вернулась  Лидевью  с  билетами.  Ее  тонкие  губы  были  тревожно
сжаты.
— Там нет лифта, — предупредила она. — Я очень извиняюсь.
— Ничего, — успокоила я ее.
— Да, но там много ступенек, — возразила она. — Крутых ступенек.
—  Не  важно,  —  ответила  я.  Огастус  начал  что-то  говорить,  но  я
перебила: — Ничего, я справлюсь.
Мы  начали  с  комнаты  с  видеофильмом  о  евреях  в  Нидерландах,
вторжении  нацистов  и  семье  Франк.  Затем  мы  поднялись  в  дом  над
каналом, где Отто Франк вел свой бизнес. Поднимались мы медленно — и

я,  и  Огастус,  —  но  я  чувствовала  себя  сильной.  Вскоре  я  смотрела  на
знаменитый книжный шкаф, за которым прятались Анна Франк, ее семья и
еще  четыре  человека.  Шкаф  был  приоткрыт,  и  за  ним  была  видна  узкая
крутая  лесенка,  по  которой  можно  было  подниматься  только  по  одному.
Вокруг  были  и  другие  посетители,  я  не  хотела  никого  задерживать,  но
Лидевью  сказала:  «Прошу  у  всех  чуточку  терпения»,  и  я  пошла  наверх.
Лидевью позади несла мою тележку, а Га с шел третьим.
Ступенек  было  четырнадцать.  Я  все  думала  о  людях  за  мной,  в
основном  взрослых,  говоривших  на  разных  языках,  и  сгорала  от
неловкости,  чувствуя  себя  призраком,  который  и  пугает,  и  успокаивает.
Наконец  я  оказалась  в  странно  пустой  комнате  и  прислонилась  к  стене,
мозг  говорил  легким:  все  нормально,  все  нормально,  успокойтесь,  все
нормально! — а легкие отвечали мозгу: о Боже, мы тут подыхаем! Я даже
не видела, как Огастус поднялся наверх, но он подошел, вытер лоб рукой,
якобы отдуваясь, и сказал:
— Ты чемпион.
Через несколько минут стояния — чуть ли не сползания по стене — я
смогла  перейти  в  соседнюю  комнату,  в  которой  жила  Анна  и  зубной  врач
Фриц  Пфеффер.  Комнатка  была  крошечной,  безо  всякой  мебели.
Невозможно было догадаться, что здесь кто-то жил, если бы не картинки из
журналов и газет, которые Анна приклеила на стену. Здесь они и остались.
Еще  одна  лестница  вела  в  комнату,  где  жила  семья  ван  Пельцев.
Восемнадцать крутых ступенек — ни дать ни взять знаменитая лестница в
рай.  Встав  на  пороге,  я  измерила  их  взглядом  и  поняла  —  не  осилю,  но
единственная дорога отсюда вела наверх.
— Пошли обратно, — предложил Гас.
—  Все  нормально,  —  тихо  ответила  я.  Глупо,  но  мне  казалось,  что  я
перед ней в долгу — перед Анной Франк, я имею в виду, — потому что она
мертва, а я нет, потому что она сидела не дыша, не поднимала жалюзи, все
делала  правильно  и  все  равно  умерла,  и  поэтому  я  должна  подняться  по
лестнице  и  увидеть  остальной  мир,  в  котором  она  прожила  несколько  лет,
прежде чем за ней пришли гестаповцы.
По  ступенькам  я  карабкалась,  как  маленький  ребенок,  медленно,
чтобы  оставить  себе  возможность  дышать  и  осмотреться  наверху,  прежде
чем  упаду  в  обморок.  Чернота  заползала  в  сознание  со  всех  сторон,  а  я
затаскивала  себя  вверх  по  восемнадцати  ступенькам,  крутых,  как  не  знаю
что.  Наконец  я  одолела  лестницу,  почти  ничего  не  видя  и  борясь  с
тошнотой; мышцы рук и ног беззвучно вопили, требуя кислорода. Спиной
по  стене  я  осела  на  пол,  дергаясь  от  глухого  кашля.  Надо  мной  была

привинчена пустая витрина, и я смотрела через стекло на потолок, стараясь
не потерять сознание.
Лидевью присела возле меня на корточки.
— Ты на самом верху, больше лезть не придется.
Я кивнула. Я смутно понимала, что взрослые во круг посматривают на
меня с тревогой и что Лидевью тихо говорит с ними на одном языке, затем
на другом и потом еще на третьем, а Огастус стоит рядом и гладит меня по
волосам.
Спустя  много  времени  Лидевью  и  Огастус  помогли  мне  подняться  на
ноги,  и  я  увидела,  что  защищала  стеклянная  витрина  —  карандашные
отметки  на  обоях,  показывающие  рост  детей  в  период  жизни  здесь:  дюйм
за дюймом до того момента, когда они уже не могли больше расти.
Жилые  помещения  Франков  на  этом  заканчивались,  но  мы  по-
прежнему  были  в  музее  —  в  длинном  узком  коридоре  висели  фотографии
каждого  из  восьми  жителей  флигеля  и  описания:  как,  где  и  когда  они
умерли.
—  Единственный  из  всей  семьи,  кто  пережил  войну,  —  сказала
Лидевью,  показывая  на  отца  Анны,  Отто.  Она  говорила  негромко,  будто  в
церкви.
— Он не войну пережил, — уточнил Огастус. — Он пережил геноцид.
—  Верно,  —  согласилась  Лидевью.  —  Не  представляю,  как  дальше
жить без своей семьи. Просто не представляю.
Когда  я  читала  о  каждом  из  семерых  умерших,  я  думала  об  Отто
Франке,  которого  уже  никто  больше  не  звал  папой,  оставшегося  с
дневником Анны вместо жены и двух дочерей. В конце коридора огромная,
больше словаря, книга содержала имена 103 000 погибших в Нидерландах
во  время  холокоста  (только  5000  из  депортированных  голландских  евреев,
как гласила табличка на стене, выжили. Пять тысяч Отто Франков). Книга
была  открыта  на  странице  с  именем  Анны  Франк,  но  меня  поразило,  что
сразу  за  ней  шли  четыре  Аарона  Франка.  Четыре.  Четыре  Аарона  Франка
без  посвященных  им  музеев,  без  следа  в  истории,  без  кого-то,  кто  плакал
бы  по  ним.  Я  про  себя  решила  помнить  и  молиться  за  четверых  Ааронов
Франков,  пока  буду  жива  (может,  кому-то  и  нужно  верить  во  всемогущего
Бога по всем правилам, чтобы молиться, но не мне).
Когда мы дошли до конца комнаты, Гас остановился и спросил:
— Ты в порядке?
Я кивнула.
Он показал на фотографию Анны.
— Обиднее всего, что они почти спаслись, понимаешь? Она погибла за

несколько недель до освобождения Нидерландов.
Лидевью отошла на несколько шагов посмотреть видеофильм. Я взяла
Огастуса за руку, и мы перешли в следующий зал. Это было помещение в
форме  буквы  А  с  несколькими  письмами  Отто  Франка,  которые  он  писал
разным  людям  во  время  многомесячных  поисков  своих  дочерей.  На  стене
посреди  комнаты  демонстрировалась  видеозапись  выступления  Отто
Франка. Он говорил по-английски.
— А остались  еще нацисты, чтобы  я смог их  отыскать и подвергнуть
правосудию?  —  спросил  Огастус,  когда  мы  склонились  над  витринами,
чтобы прочитать письма Франка и ответы на них, вселяющие отчаяние, —
нет, никто не видел его детей после освобождения города.
—  Мне  кажется,  все  уже  умерли.  Но  нацисты  не  приобретали
монополии на зло.
—  Да  уж,  —  заметил  он.  —  Вот  что  нам  надо  сделать,  Хейзел  Грейс:
мы должны объединиться в команду и бдящей двойкой инвалидов с ревом
моторов  нестись  по  миру,  выправляя  кривду,  защищая  слабых  и  помогая
тем, кто в опасности.
Хотя это была его мечта, а не моя, я отнеслась к ней снисходительно. В
конце концов, снизошел же Гас к моей мечте.
— Бесстрашие будет нашим секретным оружием, — сказала я.
—  Легенды  о  наших  подвигах  будут  жить,  покуда  на  Земле  будет
звучать человеческий голос, — провозгласил он.
—  И  даже  потом,  когда  роботы  отменят  людские  нелепости  вроде
жертвенности и сочувствия, нас будут помнить.
— И они станут смеяться механическим смехом над нашим отважным
безрассудством, — подхватил Гас. — И в металлических сердцах зародится
желание жить и умереть, как мы — при выполнении героической миссии.
—  Огастус  Уотерс,  —  произнесла  я,  глядя  на  него  и  думая,  что
нехорошо  целовать  кого-то  в  доме  Анны  Франк,  но  потом  решила,  что
целовала  же  Анна  Франк  кого-то  в  доме  Анны  Франк  и  ей  бы,  наверное,
понравилось,  если  бы  в  этом  доме  даже  юных  и  непоправимо  увечных
охватывала любовь.
— Должен сказать, — с акцентом говорил по-английски Отто Франк в
видеофильме, — что я был немало удивлен глубиной мыслей Анны.
И  мы  поцеловались.  Моя  рука  отпустила  тележку  с  кислородом  и
обняла  Гаса  за  шею,  а  он  подтянул  меня  за  талию,  заставив  привстать  на
цыпочки.  Когда  его  приоткрытые  губы  коснулись  моих,  я  почувствовала,
что  задыхаюсь  новым  и  приятным  способом.  Все  вокруг  нас  исчезло,  и  я
несколько  странных  мгновений  любила  свое  тело:  этот  изъеденный  раком

космический  костюм,  который  несколько  лет  на  себе  таскаю,  вдруг
показался  мне  стоящим  потраченных  усилий,  легочных  дренажей,
центральных  катетеров  и  бесконечного  предательства  со  стороны
собственного организма в виде метастазов.
—  Это  была  совсем  другая  Анна,  которую  я  не  знал.  Внешне  дочь
никогда не проявляла своих чувств, — сказал Отто Франк.
Поцелуй  длился  вечно.  Отто  Франк  за  моей  спиной  продолжал
говорить:
—  Отсюда  я  делаю  вывод  —  я  ведь  был  в  очень  доверительных
отношениях с Анной, — что многие родители не знают своих детей.
Я  вдруг  поняла,  что  глаза  у  меня  закрыты,  и  поспешила  их  открыть.
Огастус  смотрел  на  меня.  Его  голубые  глаза  были  совсем  близко  к  моим,
ближе,  чем  когда-либо,  а  за  ним  в  три  ряда  стояли  остальные  посетители,
практически  взяв  нас  в  кольцо.  Я  решила,  что  они  рассержены.
Шокированы. Ах, эти подростки со своими гормонами! Надо же, милуются
перед экраном, где дрожащим голосом вещает потерявший детей отец!
Я  отодвинулась  от  Огастуса  и  уставилась  на  свои  кеды.  Он  коснулся
губами моего лба. И вдруг вокруг начали хлопать. Все посетители, все эти
взрослые  зааплодировали,  а  один  крикнул  «Браво!»  с  европейским
акцентом. Огастус, улыбаясь, поклонился. Я со смехом сделала крошечный
реверанс, встреченный новым взрывом аплодисментов.
Мы сошли вниз, пропустив всех вперед, и уже собирались отправиться
в кафе (слава Богу, на первый этаж и в магазин сувениров нас отвез лифт),
когда  увидели  странички  из  дневника  Анны  и  ее  неопубликованный
цитатник,  лежавший  открытым  на  странице  шекспировских  фраз.  «Кто
столь тверд, чтобы устоять перед соблазном?» — писала она.
Лидевью  привезла  нас  к  «Философу».  У  самой  гостиницы  пошел
мелкий дождик, и мы с Огастусом стояли на мощеном тротуаре, медленно
промокая.
Огастус: Тебе, наверное, надо отдохнуть.
Я: Да ладно, все нормально.
Огастус: Ладно. (Пауза.) О чем ты думаешь?
Я: О тебе.
Огастус: А что ты обо мне думаешь?
Я: Не знаю, что и предпочесть, / Красу рулад / Иль красоту подтекста, /
Пенье дрозда / Или молчанье после.
[13]
Огастус: Боже, какая ты сексуальная!!
Я: Можем пойти к тебе в номер.

Огастус: Я слышал предложения и похуже.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: