Джудит Крэнц Все или ничего
жүктеу/скачать 1,07 Mb.
|
VI Летом 1960 года Лидия Генри Стэк Килкуллен вылетела в Калифорнию, чтобы завершить дела с разводом и забрать документы. В аэропорту она взяла автомобиль и спустя немного времени зарегистрировалась в отеле «Беверли Уилшир» в заранее заказанном номере. Впервые она одна проводит вечер в Лос‑Анджелесе – городе, который от Сан‑Хуан‑Капистрано находится всего лишь в полутора часах езды на автомобиле, но который, казалось, отделен от него целой галактикой. В первые годы жизни на ранчо Лидия держалась настороженно по отношению к местному обществу. Зная наверняка, что в округе Оранж она никогда не найдет того круга, к которому принадлежала, она решила повернуться спиной к местному обществу. Правда, округ Оранж не обратил на это внимания. Тем не менее на шестом году супружества ей удалось установить дружеские отношения с бездетной парой из Сан‑Клемента – Норой и Димсом Уайтами, сыном и невесткой Генри Уайта, стародавнего банкира Килкулленов. Нора была невероятно богата: сирота, унаследовавшая огромное состояние своих сан‑диеговских родственников, но для Лидии она никогда интереса не представляла, несмотря на деньги и образование, полученное в хорошей школе. Нора казалась ей безнадежно простоватой и грубой, не знающей тонкостей обхождения. Мужа она обожала и возлагала на него большие надежды, разделив эти чувства со свекром. Димс Уайт, адвокат, напротив, был человек исключительной привлекательности и настолько заметный, что каждому, кто встречал эту пару, становилось совершенно ясно: он женился на Норе только ради денег. Однако очарование Димса Уайта было так велико, что ему не только не ставили в вину этот хладнокровный расчет, но, напротив, мало кто мог удержаться от мысли, что Норе чертовски повезло заполучить его. Среднего роста, с прямыми, светлыми волосами, открывавшими прекрасно вылепленное, чувственное и в то же время слегка злое лицо, Димс напоминал молодого английского университетского преподавателя с фотографии 20‑х годов: со слегка крючковатым носом, со сдержанной ироничной усмешкой, вечной трубкой во рту и небрежной манерой одеваться в безукоризненно подобранную одежду. Димс не мог заставить себя серьезно относиться к карьере юриста, хотя обладал достаточным умом, чтобы преуспеть на этом поприще. Просто это был один из путей успокоить отца в отношении его будущего, поскольку Генри Уайт, как и любой отец единственного ребенка, не переставал повторять, что у Димса есть все способности сделать в жизни что‑то важное. На самом деле именно Генри Уайт устроил женитьбу сына в расчете на то, что деньги Норы помогут его будущему, и Димс счел вполне разумным не противоречить планам отца. Будь у Димса Уайта свой собственный источник дохода, он махнул бы в Европу и пристроился к группе беспутной богатой богемы, которая проживает незаработанное богатство, чуть‑чуть рисуя, немного сочиняя, немного катаясь на лыжах, потребляя массу спиртного и совершенно не заботясь о том, с кем отправиться спать. Наследство Норы оказалось самым доступным, до чего он мог дотянуться, поскольку его собственный отец не мог дать сыну ничего, кроме общего направления, куда плыть: в юридический бизнес. Огромный дом молодой четы Уайтов и частые поездки в Европу в какой‑то мере способствовали представлениям Димса о том образе жизни, для которого, как он считал, был рожден. К счастью для Димса, Нора оказалась женщиной мудрой, которая прекрасно понимала свою простоту, угодить которой было нетрудно, а еще легче – просто ее не замечать. Она считала исключительно своей виной то, что муж занимается с ней любовью только в редких случаях, и решила, что секс для нее не самое важное. Главное – существовать рядом с обожаемым Димсом, прячась в его тени, и Нора была благодарна судьбе, что может тратить свое огромное состояние на то, чтобы сделать его счастливым. В 1953 году Генри Уайт дал обед в честь пятнадцатилетней годовщины пребывания на посту президента банка Сан‑Клемента. Майк Килкуллен настоял, чтобы Лидия превозмогла себя и отправилась вместе с ним на вечер, дабы почтить своим присутствием человека, бывшего банкиром его отца и чей дед был банкиром его деда. Лидди согласилась, хотя перспектива провести вечер в узком кругу деловых людей Сан‑Клемента заставляла ее воротить нос. В то время ей исполнилось двадцать четыре, у нее было двое детей – старшая девочка, пяти лет, вечно простужалась, у второй, двухгодовалой, как раз резались зубки, – однако, одевшись и подкрасившись, Лидди тотчас же превратилась в истинную калифорнийку, женщину утонченную и изысканную, куда более хрупкую и ироничную, чем та, которую помнил Майк Килкуллен со времени их первой встречи. Теперь губы ее были подкрашены ярко‑алой помадой, кожа на лице напудрена до слепящей белизны, да и глаза она научилась подводить неброско, но выразительно. Она прекрасно знала, что являет собой более юную копию герцогини Виндзорской, и ничего не делала, чтобы уменьшить это сходство. Лидди относилась к тому типу женщин, которые, в юности выбрав себе прическу, редко изменяют этому стилю. И тем не менее водопад волос, некогда закрывавший ей плечи, теперь доходил лишь до подбородка, разделенный спереди пробором. Четкий профиль поражал своей строгостью, а врожденное чувство стиля Лидди поддерживала на должном уровне модными журналами, которые проглатывала – с неизменным разочарованием – каждый месяц. На званый вечер к Уайтам она решила надеть черное льняное платье от Дональда Брукса – отчаянно самоуверенный туалет представительницы восточнобережной аристократии, – который заказала в Лос‑Анджелесе в фирме «Буллок», даже не задумываясь в тот момент, когда сможет надеть его. За столом Лидди оказалась рядом с Димсом Уайтом. Эти двое, подходящие друг другу по возрасту, одинаково разочарованные той жизнью, которую вели, и одинаково лишенные возможности или желания что‑то сделать, чтобы изменить не устраивающую их ситуацию, тот же час сошлись в проникновенном и откровенном разговоре, который, как они оба понимали, необходимо было продолжить как можно скорее. С того первого вечера они угадали друг в друге нечто, о чем не говорили, ясно почувствовали, что станут жизненно необходимы друг для друга, и, не говоря ни слова, молча согласились, что нужно прятать это внезапное мощное родство от посторонних глаз. Это единение казалось слишком сильным, чтобы можно было его проанализировать, слишком огромным, чтобы найти ему определение. Больше чем просто дружба, больше чем просто флирт, слияние это не имело ничего общего с сексом. Просто встретились двое людей, необходимых друг другу эмоционально, хотя ни один из них не смог, не должен был, да и не захотел бы объяснить, почему это так. Потребность друг в друге стала болезненно реальной. Никаких деловых моментов, которые могли бы объяснить последующие встречи Лидди Килкуллен с Димсом Уайтом, не существовало. Только светские рауты, которые подразумевали присутствие Норы и Майка, и в первый же вечер Лидди пригласила Уайтов отобедать у них в следующую субботу. Приглашение было принято, и вскоре Уайты и Килкуллены стали признанными друзьями. Майк Килкуллен, не находивший особого интереса ни в ком из четы Уайтов, быстро согласился с новым поворотом, надеясь, что таким образом Лидди втянется в светскую жизнь Южной Калифорнии, признает ее. Норе льстило, что ее считают подругой очаровательной Лидди Килкуллен, которую обвиняли в восточнобережном снобизме, не переставая при этом ею восхищаться. – Не могу понять, что ты имеешь против Димса Уайта? – упрекнула как‑то мужа Лидди. – Мне не нравится его обращение с женой. Более того, боюсь, он вообще не любит женщин. – Чепуха какая! Да женщины с ума по нему сходят! – Я другое имел в виду, Лидди. На мой взгляд, его не тянет к женщинам – физически... – Довольно странное основание, чтобы судить о людях. – Выкинь из головы, Лидди. Ты права. Это совсем неважно. Еще как важно, подумала Лидди. Если Майк прав, значит, ни одна другая женщина не станет Димсу нужнее, чем она. Ни одна женщина не войдет в его жизнь и не соблазнит его сексом – этим грубым, беспорядочным совокуплением, которым время от времени вынуждена заниматься с мужем и она сама, несмотря на то, что не получает от этого никакого удовольствия. Поскольку Уайты оказались парой достаточно светской, с массой знакомых, то и Килкуллены начали все чаще получать приглашения на вечеринки. Лидди даже принялась давать ответные приемы, поскольку только на людях им с Димсом выпадал случай продолжить ставшие все более необходимыми и все более откровенными беседы. Не то чтобы каждое слово, сказанное друг другу, имело особое значение – важен был сам факт разговора. Они не соприкасались во время танца, не пытались дотронуться один до другого в откровенно чувственном жесте, как это бывает с молодыми влюбленными. Строжайший запрет, невозможность беседовать с абсолютной откровенностью удерживали их от контакта, которого оба жаждали, – иного рода физиологическое влечение, отличное от того, к которому стремится сексуально влекомая друг к другу пара на тайном свидании в каком‑нибудь мотеле. Оба, и Лидди и Димс, мечтали о той свободе, когда можно было бы долго‑долго сидеть обнявшись, не говоря ни слова, крепко прижавшись и успокаивая друг друга, если что‑то не так, если жизнь в чем‑то их обделила, заставила пойти на компромисс. Они мечтали слиться в объятиях – но только как мать и дитя. Если бы меж ними существовало притяжение плоти, они легко могли бы удовлетворить его, но их потребности оказались слишком необычными, слишком сложными. Когда молодой мужчина и молодая женщина испытывают желание побыть наедине, но без сексуальной близости, когда они не могут точно объяснить друг другу, почему их не интересует секс, они обречены ощутить безысходность, которая способна только еще больше обострить душевное состояние. Они с Димсом так ни разу и не коснулись друг друга, если не считать проходные объятия и поцелуи в щеку, какими обычно сопровождаются прощания друзей после совместных вечеринок, вспоминала Лидди, сидя в номере отеля «Беверли Уилшир» за день до развода. В последний год, проведенный ею в Филадельфии, она часто звонила Уайтам. Они оказались единственными во всей Южной Калифорнии, кто получал от нее хоть какие‑то известия, и звонок ее случался именно в тот момент, когда дома был Димс. Она попыталась придумать, как бы заставить Димса самого прилететь в Лос‑Анджелес, чтобы провести с ней вечер. Надо было подумать об этом раньше, не накануне самого отъезда, а сейчас уже поздно. Она обрекла себя на одинокий вечер. Завтра ей предстоит нанести неизбежный визит в окружной суд Санта‑Ана, чтобы забрать документы о разводе, и на следующий день вернуться в Филадельфию. Лидди как раз упаковывала вещи, готовясь к обратному рейсу, когда раздался телефонный звонок от одного из корреспондентов «Лос‑Анджелес таймс». – Миссис Килкуллен, что вы можете сказать по поводу женитьбы вашего бывшего мужа на Сильвии Норберг, которая состоялась вчера во второй половине дня? – Что‑о? – Вы ведь знали об этом, не так ли? – Да... Да, конечно... – Рухнув в темный омут его слов, она думала лишь об одном: как бы не дать ему понять, что удивлена. – Могу я побеспокоить вас еще парой вопросов, миссис Килкуллен? Как ваш бывший муж познакомился с мисс Норберг? Давно ли вы знаете об их романе? Как вы считаете, справится ли мисс Норберг с ролью приемной матери, если учесть, что она на пятнадцать лет моложе его? – Мне нечего вам сказать. – Оставьте, миссис Килкуллен! Ваш муж женился на самой знаменитой кинозвезде спустя всего несколько часов после развода, а вам нечего сказать по этому поводу. Я понимаю ваше желание остаться наедине со своими мыслями, но Сильвия Норберг – это достояние общества. – В таком случае почему бы вам не позвонить ей? Положив трубку, Лидди попросила оператора больше ни с кем ее не соединять. Удар оказался настолько неожиданным и сокрушительным, что не осталось даже места для чувств. Лидди опустилась в кресло. Стараясь восстановить ход событий, она постепенно начала возвращаться к реальности. Майк не мог познакомиться с Сильвией Норберг раньше, чем она с детьми покинула ранчо, то есть раньше, чем прошлым летом. В противном случае она бы об этом знала. Скорее всего, впервые они встретились в прошлом году и сумели удержать свое знакомство в тайне. Кинозвезда... Моложе на пятнадцать лет... Именно в этот момент незримой мантильей из темной, тяжелой материи на плечи Лидди легла сокрушающая ненависть, а горечь, навечно разъедая ее изнутри, стала частью ее жизни.
– Когда я встретила Майка, то была так молода и неопытна, что совершила наихудшую из возможных ошибок: вышла замуж за человека, с которым у меня нет ничего общего, – признавалась она, понимая, что ее собеседницы только пожмут плечами, услышав об этом разрыве, немыслимом в городе, где «общие интересы» супругов в большинстве случаев были лишь звонким словцом. – Я думала, что он переменится, как обещал, но теперь поняла, что это невозможно, что многого в нем просто нет. Если б речь шла лишь обо мне, я бы смирилась, но по отношению к дочерям это несправедливо – лишить их культурного общения, образования, которого они заслуживают... Она рисовала картину, на которой ее муж, при всех его личных достоинствах, представал человеком, не имеющим за душой ничего, кроме забот о скоте, никаких интересов и культурных запросов, далекий от модного в филадельфийских кругах увлечения литературой, искусством, античностью, садоводством, а то и просто гурманством, которое почти всегда считалось сферой деятельности мужей. Каждая из собеседниц слушала ее объяснения тепло и понимающе – даже вдвойне понимающе, поскольку втайне поздравляла себя с тем, что ее подобная судьба миновала. Лидди заслуживала скорее жалости, чем отрешения от того мира, к которому принадлежала раньше и при удаче, несмотря на развод, могла бы принадлежать снова: холостяков в Филадельфии хватало. Как все эти сочувствующие ей подруги станут теперь судачить о ней! Судачить в том особом, филадельфийском ключе, который даже и определить‑то трудно: несколько негромких слов, которыми обмениваются перед собранием Совета директоров Филадельфийского музея искусств; осторожный короткий разговор в антикварной лавке на Южной 17‑й улице между двумя покупательницами, оценивающими достоинства китайской фарфоровой безделушки; еще один задушевный разговор в «Бейли, Бэнк энд Биддл» в ожидании заказа на изготовление приглашений; приглушенный шепот в антракте на концерте в Музыкальной академии вечером в пятницу или же за обеденным столиком, накрытым на двоих в «Честнат‑Хилл». Любая жительница города, занимающая некоторое положение в обществе, прочтет сегодняшние газеты и с презрительной усмешкой вспомнит ее объяснения. Если Майк Килкуллен такой уж безнадежный тупица и мужлан, каким рисовала его Лидди, то как же ему удалось завоевать сердце обворожительной и неуловимой шведской кинодивы, дочери стокгольмских интеллектуалов и, как писали газеты, великой актрисы и великой красавицы? Каким образом и когда? Ясно, что Лидди лгала им. Остается предположить, что Майк настолько увлекся Сильвией Норберг, что готов был разрушить их брак и жениться на ней, жениться спустя всего лишь несколько часов после их развода. Подойдя к зеркалу, Лидди принялась внимательно изучать себя. Тридцать один год, и сейчас она куда привлекательнее, чем прежде. Наделена теми недоступными для многих и не поддающимися имитации неуловимыми чертами, которые отличают потомков узкого круга влиятельных и богатых восточнобережных аристократов. Никаких изъянов. Вот разве что чрезмерно добродетельна. И вот, на виду у всего света, ее сбросили на свалку, унизив, как только можно унизить женщину! Любому филадельфийцу, если он еще не знал этого, уже к вечеру станет ясно, что Лидия Генри Стэк, еще двенадцать лет назад считавшаяся звездой сезона, которая могла выбрать себе в мужья любого холостяка в городе, ныне побеждена Сильвией Норберг. «Ну да, Сильвией Норберг, кинозвездой, – станут взволнованно нашептывать мужьям все женщины. – А разве есть другая Сильвия Норберг?» «Лидди явно дурачила меня, – добавят они чуть позже. – Бедняжка Лидди, чего ради она выдумывала все эти жалостливые истории о своем муже, когда должна была знать наверняка, что рано или поздно все станет известно?» Если б она только знала! Если бы хоть на мгновение ей пришло в голову, что он может жениться на какой‑нибудь Сильвии Норберг, ничто на свете не заставило бы Лидди дать Майку развод. Она могла бы уехать, забрав детей, и держать его на привязи, на цепи всю жизнь, не давая ему хода, вместо того чтобы вдруг оказаться в таком положении! Чего уж тут удивляться, что он согласился с условиями развода, не сопротивляясь. Адвокат Лидди заметил, что даже с его точки зрения она требует слишком многого, но Лидди настаивала на своем, требуя, чтобы он добивался максимума – как в алиментах, так и в обеспечении детей. Если б она только знала... Поднявшись, Лидди принялась расхаживать по номеру из угла в угол. Уже пора было отправляться в аэропорт, но она все больше укреплялась в мнении, что не должна возвращаться в Филадельфию. Возможно, теперь это единственное место на всей земле, куда она не сможет показать носа. Позвонив в аэропорт, Лидди отменила заказ и сказала телефонному оператору, что готова ответить на несколько звонков. Куда она может податься? Филадельфия – город самодовольный, занятый своими проблемами, но не настолько отсталый. Господь свидетель, чтобы ее жители лишили себя радости посплетничать с друзьями из соседних городов. Значит, не подходит ни один город Восточного побережья, исключено на несколько лет как минимум. Оставалась Европа. Деньги для Лидди не проблема. Ее доля с прибылей ранчо вылилась уже в круглую сумму, а полученное прошлой зимой наследство увеличило ее доход еще на десять тысяч долларов в год. На тридцать пять тысяч долларов в Европе можно прожить припеваючи. Только вот где именно? Когда телефон зазвонил снова, она была уже в полной готовности. – Миссис Килкуллен, это Хэнк Джеймисон из «Хералд икзэминер». Разрешите мне попросить вас прокомментировать женитьбу вашего мужа на Сильвии Норберг. – Да, пожалуйста, мистер Джеймисон. – Как вы относитесь к этой новости? – Я надеюсь, что они будут счастливы. То есть я в этом уверена. – Вы знали, что их бракосочетание должно было произойти вчера? – Естественно. Мы с бывшим мужем по‑прежнему остаемся друзьями. – Что вы думаете о Сильвии Норберг? – Я не знакома с ней лично, но ее работа в кино мне очень нравится. Она талантлива и мила. – Значит, вас не тревожит разница в возрасте? – Я современная женщина, мистер Джеймисон. Почему это должно тревожить меня, если не тревожит ее? – А что думают ваши дети? – Пока на этот вопрос трудно ответить. Сначала им придется познакомиться. Вы же знаете, это дети... – Другими словами, у вас нет чувства обиды? – Мистер Джеймисон, это я попросила развода. Я оставила мужа задолго до того, как он познакомился с мисс Норберг. Причины, побудившие меня к этому, – чисто личного характера. Что же до мужа, я желаю ему счастья и уверена, что и он хочет того же для меня. – Благодарю, миссис Килкуллен. Счастлив поговорить с настоящей леди... – Спасибо, мистер Джеймисон.
– Но я никогда прежде не хотела ребенка! Я никогда даже не задумывалась над этим, – сказала она мужу, смущенная неожиданным поворотом событий не менее, чем если бы вдруг обнаружила в себе пристрастие к игре в покер на крупные ставки или же к разведению собак. – Могу поспорить, что подсознательно ты этого хотела, – отозвался Майк, радостно отмечая, как в его жизнь приходят когда‑то предсказанные ему личные перемены. В январе 1961 года родилась их дочь, по настоянию Сильвии названная Хуанитой Изабеллой, в честь прапрабабушки Майка. Она мечтала, чтобы у ее дочери сохранились неразрывные родственные и наследственные связи, которых никогда не было у нее самой. После рождения ребенка Сильвия забыла о Голливуде, всецело и страстно стремясь испытать все прелести материнства. За десять месяцев она испытала их сполна. Конечно же, все потрясающе, хотя, правда, не так уж и ново... И вообще... этого недостаточно. Возясь с живой и хорошенькой светловолосой девчушкой, которую они с Майком решили звать Джез, Сильвия скоро почувствовала первые тревожащие позывы вернуться к работе. Досадливо отмахнувшись, она постаралась забыть о них на какое‑то время, пока тоска не стала столь нестерпимой, что она поняла: если намерена оставаться самой собой, необходимо эту страсть утолить. Каждая женщина должна иметь ребенка, объясняла Сильвия на пресс‑конференции в Лондоне, где заканчивала съемки в новом фильме. Это ни с чем не сравнимое ощущение! Всепоглощающее и неповторимое! Ни одна женщина не в состоянии полностью осознать свое назначение, свои возможности, пока не станет матерью. Достаточно ли в семье одного ребенка? Ах, ну кто может ответить на столь трудный вопрос, отвечала она, рассыпаясь своим низким, очаровательным смехом. Она оставляет за собой право иметь хоть дюжину детей, да‑да, именно дюжину, если только захочет. Все вполне реально и возможно – замужество, материнство, любимая работа, – поскольку она замужем за уникальным человеком, который понимает и признает за женщиной право на творческую самореализацию. Да, ее муж достаточно силен, чтобы справиться с новым образом жизни, признать новый уклад семьи, который позволял бы ей время от времени уезжать из дому на съемки, в то время как он оставался бы на земле, которую так любит. Когда Сильвия снималась в Голливуде, она жила в небольшой квартире неподалеку от студии, а конец недели проводила на ранчо. Что касается ребенка, то Джез обожаема и счастлива и растет в прочной семье, которая, как каждый знает, необходима для развития ребенка. Женщины по всему свету завидовали Сильвии Норберг. Когда в промежутках между фильмами Сильвия возвращалась домой, казалось, что все комнаты, едва она входила в них, преображались. Одно ее присутствие озаряло гасиенду, заливая ее золотом, более ярким, чем солнечный свет, и жизнь обитателей дома превращалась в веселый круговорот. Иногда она оставалась дома месяц, иногда два, случалось, и чуть дольше. В эти моменты отдыха центром чарующей вселенной, которую создавала вокруг себя Сильвия, становились Майк и Джез. Ее присутствие сказывалось повсюду, как благоухание ароматических благовоний: на полу валялись раскрытые книги и журналы, с ручек ее любимых кресел свисали, подобно декорациям, восхитительные одежды, охапки цветов, срезанных ею в саду и артистически расставленных по вазам, украшали столы; она пекла огромные шведские пирожные и готовила потрясающее мясо по‑шведски, превращая каждый ужин в праздник. Покачиваясь в старом семейном кресле‑качалке, вынесенном в патио, и держа на коленях Джез, Сильвия часами рассказывала дочери старые народные сказки и предания. Даже Сьюзи Домингес, не одобрявшая частых отлучек хозяйки, не могла устоять перед ее чарами. Частенько, когда Джез уже научилась ездить верхом на пони, Сильвия отправлялась вместе с дочерью к утесу на берегу, страхуя бесстрашного ребенка, сама же направляла свою кобылу так легко и уверенно, что ни человек, ни животное этого, казалось, не замечали. Любила Сильвия и принимать гостей, устраивая обеды, любила заглянуть в бар, куда Лидди не стала бы совать нос; она была потрясающей хозяйкой на ежегодных фиестах и никогда не пропускала возможности устроить вечеринку по поводу дня рождения дочери, даже если для того, чтобы успеть к этому событию, ей приходилось пересечь моря, океаны и континенты. Не реже раза в год она навещала родителей и трижды, когда знала, что пробудет на ранчо не меньше полутора месяцев, посылала им в Швецию билеты, чтобы они могли провести несколько недель рядом с зятем и внучкой. Когда Джез пошла в школу, Сильвия занялась хозяйством. Она знала всех и каждого в семьях ковбоев на ранчо. Заново обставляя несколько комнат гасиенды «Валенсия», она старалась сохранить особый колорит испанской колонии и бок о бок работала вместе с садовниками, чтобы придать окружающим дом садам подобающее великолепие, она проявляла себя такой же хозяйкой ранчо, как и все жены прежних поколений Килкулленов, жившие здесь до нее. И все же рано или поздно деревенскую идиллию ее жизни решался нарушить ее агент, посылая сценарии, которые она вначале беззаботно отшвыривала в сторону. Неделей позже по почте приходил другой сценарий, но Сильвия не открывала и его. Когда на ее письменном столе скапливалась уже целая стопка, притягивая к себе задумчиво‑тревожный взгляд золотистых глаз Джез, наступал день, когда Сильвия Норберг брала один из них в руки, отмечая где‑то в глубине пробуждение того чудесного нетерпения, которое ей столь хорошо известно, страсти, в которой ее жизнь и противиться которой она не могла. Она прочитывала сценарий и откладывала его в сторону с легким пренебрежением. Затем принималась за следующий, потом еще за один – и так до тех пор, пока не находила именно ту роль, о которой мечтала, – роль, которая снова на долгие месяцы уведет ее из дому. Вскоре начинали паковать багаж, который Сильвия предусмотрительно никогда полностью не распаковывала. Того, чего хочет, она добивается всегда. Любой брак – это компромисс, почти всегда молчаливый. Когда Сильвия Норберг, не верившая в бессловесные договоры, объясняла Майку Килкуллену, что его ожидает в супружестве, она не обманывала его ни единым словом. Беда заключалась в том, что он ей не поверил. Судьбой ему предначертано было принять компромисс, на который толкнул его брак с актрисой. – Помаши на прощание мамочке, – это были первые слова отца, накрепко запечатлевшиеся в памяти Джез. Высоко подняв дочь, он помахал в воздухе рукой девочки. Больше Джез ничего не могла вспомнить: ни когда и где это было, ни как в то время выглядела ее мать. Только руки отца и его слова. На это первое воспоминание позже наслоились другие, похожие, и много других, более пронзительных: страстное ожидание возвращения матери и болезненное расставание. Джез вспоминала, что все детство ее не покидала одна мысль: сколько бы мама ни была дома, рано или поздно придет день их расставания. Когда она достаточно подросла, чтобы начать задавать вопросы, отец рассказал ей, как почти целый год после ее рождения Сильвия провела на ранчо, отказываясь от самых разнообразных предложений, лишь бы подольше пробыть с ребенком. – Ты тогда была совсем крошкой, ничего не помнишь, – добавлял он, на мгновение уносясь мыслями в далекие воспоминания. Джез Килкуллен научилась одиночеству раньше, чем научилась ходить. Мать уехала еще до того, как она начала себя помнить, исчезла насовсем, – именно так отпечаталось это событие в ее младенческом сознании. Ранние годы ее детства были полны противоречий. Время от времени мать появлялась снова, исполненная любви, и все свое внимание отдавала дочери, наполняя жизнь девочки играми, пробуждая по утрам поцелуями и подолгу задерживаясь вечерами у ее постели, напевая шведские колыбельные. Потом мать исчезала снова и увозила с собой любовь, теплые ласковые руки, нежные губы и колыбельные песни, оставляя после себя необъяснимый мир, серый, пустой и печальный, полный слез. Джез привыкла и к этому, считая эту жизнь нормальной: другой она не знала. Когда она подросла настолько, чтобы понимать объяснения, которые постоянно повторяли родители, оправдывая причины, по которым мать вынуждена уезжать из дома, она научилась сдерживать и те чувства, которые эти отъезды в ней вызывали. Поскольку дети боятся одиночества больше всего на свете, а страх быть покинутыми навсегда – самое тяжелое для них переживание, то главным стало научиться не давать волю чувствам. Конечно, ей страшно не нравилось, когда мамочка вынуждена была уезжать на съемки, но такова уж ее работа. У Джез остается отец, Сьюзи и Рози, ее нянька, которые позаботятся о ней, у нее есть свой собственный маленький пони, на котором можно кататься, да и на ранчо каждый, у кого выдавалось свободное время, с удовольствием играл с нею. А мамочка вернется домой, как только фильм будет снят. Честное слово, вернется, и никаких оснований у малышки расстраиваться нет. Помог дочери справиться с печалью прежде всего отец: взрослые не умеют так хорошо прятать переживания, как это подчас удается ребенку. Джез старалась почаще бывать с ним, пока мать была в отъезде. Решительно‑разговорчивая, она не оставляла его, ужиная вместе с ним на ярко освещенной кухне, с суетящимися поблизости Рози и Сьюзи, так чтобы не оставаться в столовой вдвоем, только отец и дочь, за тем самым столом, за которым сидела Сильвия, смеясь и безмятежно болтая, всего неделю назад. После обеда отец иногда предлагал Джез взглянуть на старые семейные фотографии – коллекцию, собранную еще его дедом, которая хранилась в забытой кладовой в дальнем крыле гасиенды. Джез, пожалуй, одну из всей его семьи эти фотографии интересовали. Там, за прочной, обитой огнеупорными материалами дверью, ключ от которой был только у отца, стоял длинный деревянный стол, освещенный лампами под зелеными абажурами, за которыми высились полки с покрытыми пылью папками. Отец предлагал девочке назвать год – любой, вплоть до 1875‑го, когда ее прадеду, молодому Хью Килкуллену, подарили первый фотоаппарат, и Джез, как слова заклинания, с удовольствием выкрикивала: «1888‑й!» или «1931‑й!». Это и вправду было подобно чуду: внезапно перенестись в то самое ранчо, которое она знала наизусть, и увидеть знакомые строения так, как они выглядели в те времена, на удивление похожими на сегодняшние и все же неуловимо‑таинственно отличающимися в каких‑то мелочах. Это был чудесный взаимоисключающий мир: некогда молодые деревца превратились в раскидистые деревья, тоненькие побеги винограда теперь встали плотным шатром; те, кого она знала древними стариками, на фотографиях были мальчишками, а отцы этих самых мальчишек в тех же самых, как казалось девочке, шляпах, которые сегодня носили их сыновья, скакали верхом на лошадях, которых Джез никогда не видела. В старом колодце, таинственном и забытом, некогда черпали воду, а разбитый в те годы небольшой розовый сад к настоящему времени стал пышным и мощным, насчитывая уже сотни кустов. На фото давно уже ушедшие в мир иной женщины, пухленькие и хорошенькие, в длинных, до полу, белых летних одеждах, отделанных кружевами, потягивали чай, сидя под зонтиками во внутренних двориках, а дети, верхом на точно таких же, как у нее, пони – или тех же самых? – думала Джез – выезжали из тех же самых конюшен. Правда, одежды на этих детях почему‑то было куда больше, чем на тех, кого знала Джез, да и волосы были как‑то странно разделены на пробор. В особенный восторг приводили ее фотографии свадеб, крещений, праздников и даже похорон, на уборке урожая, рыбалке или охоте. Ее прадед, всю жизнь используя только естественное освещение, явно не лишен был искры божией в плане композиции: фотографии выходили насыщенными и ясными, что еще больше подстегивало воображение девочки. Ей хотелось знать имена людей на фотографиях и кем они ей приходятся. Какая еда дымится в котлах, вокруг которых с мисками в руках выстроились ковбои? Кто владелец автомобиля со странным названием «Уайт‑Стимер»? Научился ли ее прадедушка говорить по‑китайски со своими поварами или же они объяснялись на английском? Почему клеймение скота – самое важное событие в году? Неужели на самом деле так уж необходимо выжигать клеймо теленку? Ведь это же больно. Но больше всего Джез обожала предания о ранчо Килкулленов, рассказы о долгих, в целый год, сражениях с ящуром и техасской лихорадкой, клещом, о еженедельных парильнях и уничтожении блох – процедуре, через которую терпеливо проходили все дети ранчо; о ежегодных состязаниях по ловле окуней в водоемах, которых полным‑полно среди пастбищ в сотни квадратных миль. Существовали на ранчо и свои легенды – то ли правда, то ли вымысел, кто знает? – например, о францисканской гробнице, столь древней, что ни один человек не назвал бы ее точного возраста. Предполагалось, что гробница эта расположена где‑то на вершине Портола‑Пик, и прадедушка Джез верил, что в юности как‑то набрел на нее. Дед Джез уже не бродил по горам в поисках гробницы, так что отец не мог с полной уверенностью сказать, существует ли она на самом деле. Подчас, когда Сьюзи с горничными, закончив работу, расходились по домам, а Рози удавалось отправить спать, Джез любила, примостившись на низком стульчике у ног отца, засидеться в комнате, где хранился архив, и погрузиться в иную галактику, тоже населенную людьми и ставшую для нее куда более реальной, чем сама реальность. Майк позволял дочери засиживаться там допоздна, вызывая тем самым неудовольствие Рози, и узы, объединявшие их двоих – мужчину, ни словом не обмолвившегося о своем одиночестве, и ребенка, не позволявшего себе в нем признаться, – становились все крепче. Когда же Майк с неохотой признавал, что пора отпустить девочку спать, он на прощание пел ей одну из своих – или ее – любимых песенок: «Клементайн», «О, Сюзанна» или «Старый вулкан», на которых вырос сам. Если Джез, лежа в постели, вспоминала мелодию одной из шведских колыбельных, она позволяла себе промурлыкать мелодию только после того, как отец выходил. В какой‑то момент в первые годы супружества до Майка Килкуллена стали доходить слухи, распускаемые колонками светских новостей, что у Сильвии Норберг роман с ее партнером по последнему фильму. Сам он этих колонок не читал, но какому же мужу какой знаменитости позволят остаться в неведении? Сильвия подготовила его к возможности подобных выпадов в свой адрес еще до свадьбы: – Они все равно будут жужжать, что я сплю с кем‑нибудь, не с мужчинами, так с женщинами. Но если я тебе дорога, постарайся не обращать внимания на эту чепуху. И правда, учитывая молодость, красоту и тот факт, что она много времени проводит одна, сплетен о Сильвии ходило еще на удивление мало. Так успокаивал себя Майк, втайне надеясь, что ни Сьюзи, ни Рози не услышат и не прочтут подобных наветов. Понятно, они не очень‑то в них поверят, однако мысль о том, что подобная мерзость достигнет слуха кого‑то из близких, его беспокоила. Слухи не утихали еще несколько лет, словно старая кровоточащая рана, которая никак не зарубцуется, но он отказывался даже заводить речь на эту тему, когда в промежутках между съемками Сильвия возвращалась на ранчо. Ее способность озарять окружающий мир своим присутствием осталась прежней. Майк не помнил, чтобы видел жену задумчивой, недовольной или просто рассеянной, погруженной в мысли о ком‑то другом или о чем‑то в этом роде. И улыбка ее никогда не становилась мечтательно‑отвлеченной. Когда Сильвия приезжала на ранчо, она принадлежала ему каждой клеточкой. Она излечивала его своей любовью, так что даже легкое беспокойство, считал Майк, было бы слишком большой честью для сплетников. В 1967 году Майк внезапно понял, что Джез, проучившаяся уже полгода в школе, почти достигла того возраста, когда слухи могут долететь до ее ушей: из болтовни родителей тех детей, с которыми она училась в Сан‑Хуан‑Капистрано, или из разговоров учителей. Да бог его знает, сколько злобных источников существует на свете! Ради дочери Майк решился на то, чего упорно избегал ради самого себя: он поговорил с женой. Может, она сумеет предпринять какие‑то шаги, чтобы заткнуть рты этим сплетникам? Может быть, кто‑то из коллег, отвечающих за связи с общественностью, знает, как пресечь ложь, которая в один отнюдь не прекрасный день может затронуть Джез? – На прессу есть только одна управа – не обращать внимания, – ответила Сильвия, тяжело и измученно вздохнув. – Я предупреждала тебя, милый, помнишь? Единственная возможность пресечь эти слухи – уйти из кино, перестать сниматься и навечно засесть дома. Эти жалкие писаки из газет и журналов останутся без хлеба насущного, говори они только правду. Мы любим друг друга, мы оба хотим заниматься любимым делом – стоит ли удивляться, что за право вести ту жизнь, какую хочешь, приходится платить? Ей ненавистна ложь, думала Сильвия. О господи, как ей ненавистна ложь, пусть даже легкая. Отвратительна эта необходимость лгать, но, чтобы сохранить обе свои вселенные, приходилось ею пользоваться. Нет, она вовсе не думала, что какой‑либо муж, и Майк в частности, может смириться с существованием двух ее жизней, совершенно разных и не пересекающихся, двух вселенных, которые и впредь не должны соприкасаться, чтобы сохранить свое совершенство. Прошло почти два года после рождения Джез, когда Сильвия, если воспользоваться этим дурацким американским словечком, «предала» своего мужа. Это случилось в Париже. Сильвия влюбилась тогда в своего партнера по фильму. Их отношения прекратились в тот самый день, когда завершились съемки фильма. Этого невозможно было избежать. И дело не в том, что ей непременно требовалось пережить страстное увлечение, чтобы потом изобразить его на экране. Ее просто страшно влекло к тому актеру, безумно влекло, с самого первого съемочного дня. Да и он тоже потерял голову – настолько, что не мог вспомнить ни строчки из своей роли, едва оказывался рядом с ней на площадке. Конечно, можно было бы обуздать себя, стараться держаться подальше, но это означало бы подавить, ограничить свою свободу, которая, как она решительно поклялась себе, будет главным принципом ее жизни. Это была чисто физиологическая связь, почти без слов, но он оказался прекрасным любовником, и Сильвия вдруг поняла, что готова к подобного рода сексуальным отношениям: секс без супружества, без семейных или еще каких обязательств, секс без глубоких чувств, без постоянства – и без легчайшего чувства вины. Да, в то парижское лето Сильвия получила важнейший урок. Она поняла, что может заново организовать свою жизнь, обогатив ее. Ей просто необходимы любовные отношения, подвела итог размышлениям Сильвия, не сомневаясь в том, что, как всегда, делает правильный выбор. Романы следовали один за другим. Сильвия чувствовала себя такой же юной и в то же время созревшей для страсти и пылкой, какой была до замужества, в Стокгольме, свободная и ничем не скованная. Едва познав наслаждение от близости с мужчиной, которого после тайных встреч никогда больше не увидит, она почти с каждым новым фильмом заводила и нового любовника: если не актера, так режиссера. Она жила, подчиняясь неписаным, но всеми признанным правилам, царившим в мире кино: ни один из партнеров не хотел, чтобы эти увлечения затронули его семейную жизнь. Их семьи и близкие, не вдохнувшие воздуха студий, декораций и павильонов, родные, ожидавшие дома их возвращения, должны оставаться в стороне от этой жизни. Слухи прорывались за пределы их киномира благодаря всевидящим и всеслышащим доносчикам, которых полным‑полно копошится на каждой съемочной площадке: помощникам, костюмерам, переписчикам ролей, гримерам – многие из них служили своего рода платными информаторами для жадных до сплетен газетчиков. Никто их точно не знал, и единственное, что оставалось делать, – просто не замечать этого. Но как же волнующе прекрасно было осознавать, даже в упоении счастливым материнством и замужеством, что существует еще один мир, что жизнь ее не знает преград, что через несколько недель, получив звонок от агента, она снова помчится на съемки, навстречу очередному незнакомцу, чтобы разделить с ним тайную страсть, которая никому не причинит вреда. Право же, это стоило капельки лжи... Насколько помнила Джез, в детские годы рядом с нею были Валери и Фернанда, ее сестры по отцу. Они приезжали каждое лето почти на месяц и не меньше недели проводили на ранчо на Рождество и Пасху. Лидия Килкуллен, добровольно решившись на ссылку в Европе, оставалась в полной боевой готовности, не пренебрегая сведениями об успехах и процветании округа Оранж. Надежно укрывшись от испанского солнца и листая одну из лос‑анджелесских газет, она с грустью размышляла над горьким фактом, что именно в 1960 году – году ее развода – возник грандиозный план строительства в Ирвине, всего в нескольких милях к северу от ранчо Килкулленов, Калифорнийского университета. Этот план включал в себя освоение под застройку 35 тысяч акров земель – от побережья в глубь материка, к будущему университету. Лидия понимала, что ее бывшие соседи, владельцы этих земель, скоро станут несметно богаты, хотя, видит бог, они и так не бедствуют с незапамятных времен, не уступая в богатстве даже некоторым «новым» филадельфийцам. Пройдет еще немного времени, и какой‑нибудь предприниматель предложит выгодную сделку и ее бывшему мужу, желая получить часть его земельных владений – двадцать миль вдоль побережья, крайне необходимых для нового строительства и практически бесполезных в хозяйстве Килкулленов: на них только фасоль и выращивать. Если она верно понимает Майка, он никогда не продаст земли в полное пользование, а соблюдет свой интерес, сохранив за собой, почти наверняка, право контрольного пакета, какой бы части ранчо ни коснулись эти перемены. Возможно, даже сам займется развитием этих земель. Предыдущие поколения Килкулленов, чтобы обеспечить себе приличный, устойчивый доход как на взлете, так и в моменты упадка скотоводчества, сдавали в аренду нескольким фермерам огромные земельные пространства в низине. Большую часть их владений занимали цветочные луга, цитрусовые и ореховые рощи. Если Майк Килкуллен построил на своей земле дома для тех, кому сдавал ее в аренду, то почему бы ему со временем не возвести дома для чужаков? Тут можно сколотить огромное состояние, особенно теперь, с открытием шоссе из Лос‑Анджелеса. Мало ей одной глупости – упущенной возможности выйти замуж за деньги и положение в обществе – в приступе самобичевания, перенести которое подчас труднее, чем любой посторонний упрек, укоряла себя Лидди, – она еще умудрилась и развестись в тот самый момент, когда ранчо могло бы стать состоянием. Будь она понастойчивее, она заставила бы Майка продать часть земли, горько терзалась Лидди, до глубины души уязвленная упущенными возможностями. Ей не хватило ума, ей не хватило везенья – ей, по своему происхождению и красоте достойной и того, и другого. Хотя бы теперь стоит быть осмотрительнее, пока еще не слишком поздно. И Лидди поклялась себе, что, когда Майк Килкуллен нападет на золотую жилу, ее дочери будут рядом. Когда Джез была совсем крошкой, сестры не обращали на нее внимания, поглощенные своими подростковыми заботами, и прежде всего верховой ездой. Она с надеждой ждала их приезда и не отставала от них, старательно ковыляя следом, так быстро, как только могла. И все же им удавалось держаться на отдалении, пока малышке не пошел четвертый год и Рози не объявила со всей решительностью, что Джез уже достаточно большая, чтобы время от времени оставаться под их присмотром. Вот тогда они и принялись изводить ее, поскольку жесткое, безжалостное влияние матери внушило им, что Джез не должна была появляться на свет. Она была дочерью порочной и властной женщины, укравшей у них отца, женщины, из‑за которой им следовало обхаживать отца, стараясь угодить, как королю, ибо в противном случае он не станет заботиться о них, полностью поглощенный своей новой женой и ребенком. Злые и ревнивые, Фернанда и Валери вечно что‑то выдумывали: то, прикинувшись, что хотят по‑новому причесать Джез, заплетали ей волосы в бесчисленное количество крошечных косичек с круглыми резинками на концах, выдирая при этом сотни волосков; то выкрадывали у нее любимых кукол и возвращали слегка, но неприятным образом подпорченными; они выкручивали лампочку из ночника, которым обычно пользовалась Джез в своей комнате, а утром ввинчивали ее обратно, так чтобы Рози не заметила, или же затевали игру в прятки и исчезали на целый час. Если рядом был отец, сестры оставляли Джез в покое и, хотя обращались с Рози как им вздумается, новой жены отца все же побаивались, не решаясь на эти проделки, когда Сильвия бывала на ранчо. Джез так мечтала заслужить любовь старших девочек, что делала вид, будто эти жестокие игры и вправду всего лишь игры. Она ни разу не пожаловалась родителям, ни слова не сказала няне, поскольку доносить на других – это подло. Она усвоила этот закон чести очень рано, впитав его с воздухом ранчо, и верила, что если будет молчать, то Фернанда и Валери, казавшиеся ей божествами, поймут, какая она, и пустят в свой тайный и желанный мир, полный вечных секретов. Когда сестры стали старше и поняли, что Джез не даст им вывести ее из себя, они предприняли иную тактику. Едва оставшись с ней наедине, они словно переставали ее замечать. Они могли передавать друг другу масло или салат над ее головой, и девочке приходилось откидываться назад, чтобы ее не задели, или беседовали между собой так, словно ее рядом не было. – Ты слышала, какие ужасные отметки получила сиротка Энни? – спрашивала Фернанда. – Понятно, она же все время проводит со своей собакой, этой отвратительной Сэнди, – отзывалась Валери. – Сиротка никогда ничего не добьется в жизни. Я слышала, как вчера об этом говорила Сьюзи. – Неправда! – взрывалась Джез, и слова слетали с ее губ неуслышанными. – Говорят, у сиротки есть мать, только вот живет она бог знает где, занята какими‑то важными делами. С трудом верится, правда? – Будь у нее и вправду мать, она не была бы сироткой, разве не так? – следовал обычный ответ. – Она далеко, в Англии! У меня есть от нее письмо! – пронзительно кричала девочка. – Ты слышала вой собаки? – Фернанда устремляла взгляд на Валери. – Должно быть, опять эта жуткая Сэнди. – Даже если у сиротки и есть мать, ее трудно назвать добродетельной. – Более того, она плохая мать, если так часто уезжает. Правда, я вообще в нее не верю. Проходя мимо Джез в саду, старшие сестры шипели сквозь зубы в ее сторону: «Сиротка», даже не глядя на девочку. «Сиротка», – беззвучно, одними губами выводили они за обеденным столом, когда не видел отец. Если же он был рядом, сестры называли Джез Энни, объясняя, что таково ее ласкательное прозвище. Джез, в безмолвном страдании, старалась ничего не замечать. Неужели они совсем не любят ее, ну хоть немножко? Что в ней не так, почему они так злы с нею? Она терзала себя бесконечными вопросами, но продолжала молчать. Ее душил стыд – стыд отверженного. Она боялась только ухудшить дело. Если она не станет повторять их слов, они как бы исчезнут. Если не даст никому понять, что обижена, – обиды не будет. Джез ничего не знала о разводе. Приученная родителями говорить то, что думает, первые уроки двуличия и жестокости она получила от Фернанды и Валери, – уроки, явно расписанные для них Лидией. К ее восьми годам старшие сестры наконец‑то притомились. Девчонка слишком тупа, чтобы так стараться, к тому же их собственная жизнь куда важней. В последующие годы, уже будучи замужем, они редко приезжали на ранчо, несмотря на требования матери. Джез шел уже восьмой год, и Сильвия решила, что пора слегка отдохнуть от кинематографа. Она находилась в самом расцвете творческих сил, на гребне популярности и этим решением чуть с ума не свела своего агента: упустить такие возможности! Она запретила даже присылать ей сценарии, неважно, кто был автором. Сильвии необходима передышка, а если агент этого не понимает – что ж, ему же хуже. Совершенно неожиданно для себя Джез вступила в преддверие рая. Рози, слегка погрустив, уволилась, чтобы ухаживать за другой девочкой: по летам Джез ей уже не требовалась няня, да к тому же теперь рядом была мать. В то лето, когда занятия в школе закончились, они все свободное время проводили вместе. Пока отец объезжал ранчо, Джез была неразлучна с матерью, и они вместе строили планы на предстоящий день. Частенько, оседлав лошадей, они отправлялись на пикник, пользуясь частной дорогой, проложенной специально, чтобы миновать шоссе на Сан‑Диего, которое теперь уходило в глубь побережья почти на две мили. Они плавали на лодке, причем Джез справлялась с ней куда увереннее, чем Сильвия, и нередко наведывались в Сан‑Хуан‑Капистрано, чтобы полакомиться мороженым. Как после этого не заглянуть в поселение миссионеров, раскинувшееся вокруг огромной каменной церкви, которая строилась девять лет и для которой, согласно семейному преданию, привозили камни с Валенсия‑Пойнт. Честолюбие строителей было чрезмерным, они оказались слишком высокомерны, как едва ли не в первый раз в жизни позволила себе морализаторски заметить Сильвия, ибо не прошло и шести лет после завершения строительства, как землетрясением повредило звонницу, колокол рухнул вниз во время службы и убил сорок человек. Их обеих завораживал европейский дух миссионерского поселения, величественные сводчатые руины, которые пришлись бы как раз к месту и в Италии, и в Испании, узкая и уютная скромная часовня, в которой все еще проходили службы, стаи белых голубей, неспешно и с достоинством вышагивающих на крохотных лапках по старинной мостовой, щебет тысяч ласточек, свивших себе гнезда под крышей миссии и каждый год девятнадцатого марта возвращавшихся туда, шумными криками и возней возвещая о своем появлении. Нередко Сильвия и Джез, прихватив с собой стаканчики с мороженым, располагались на деревянной скамье, обнаруженной ими в дальнем левом крыле миссии. С этого облюбованного ими места открывался чудесный вид на громадное древнее калифорнийское перечное дерево, колодец, у которого загадывают желание, на стену, увитую ярко‑красной бугенвиллеей, разрушенные своды галереи и розовый сад, знавший лучшие времена. Сидя на этой скамье, они наслаждались особенным гулким покоем, который, казалось, доступен им только здесь. – Когда‑нибудь мы все вместе поедем в Европу, – обещала Сильвия, наматывая на палец прядку волос дочери. Сделав колечко, она позволяла ему соскользнуть с пальца, и завиток тут же превращался в волнистую прядь. Откуда у нее эти золотистые глаза? – думала Сильвия, глядя на дочь. По форме они повторяли ее глаза, но эти топазовые зрачки не встретишь ни в роду Сильвии, ни у Майка. Девочка будет высокой, выше, чем она сама, и очень хорошенькой. Да, она права, не захотев больше иметь детей. Достаточно и одного, если этот ребенок – Джез. Все же она удивительно правильно организовала свою жизнь! Так шли месяц за месяцем, и каждый вечер Джез абсолютно точно знала, каким будет следующий день, когда ей позволят, свернувшись после ужина в кресле клубочком, наблюдать, как танцуют родители, подчиняясь льющейся музыке, в танцевальной комнате под тяжелыми и низкими перекладинами потолка. Тяжелые бревна были плотно пригнаны еще в те времена, когда на ранчо не знали гвоздей. Их поддерживали плотные ремни из сыромятной кожи такой крепости, что на нее не влияло даже время, и только перемены в погоде заставляли их подчас негромко поскрипывать, словно гасиенда «Валенсия» – это корабль, раскачивающийся на морских просторах. Ах, как бы ей хотелось, чтобы так все и было! Небольшой, прочный корабль, уносящийся вдаль, на борту которого только они втроем, и никого больше, и никаких перемен, только небо, меняющееся с лунного на солнечное, и так день за днем, ночь за ночью. И еще музыка «Битлз». Навечно, навсегда. Вечные «Земляничные поляны»... В то блаженное лето, когда Джез было уже восемь лет, она увлеклась фотографией. Отец подарил ей «Кодак» и несколько катушек пленки: ребенок должен начать с минимума, тем более что это увлечение может быстро пройти. Первым объектом внимания стала Сильвия, уютно расположившаяся на веранде в косых лучах утреннего солнца с книгой в руках и нарядном платье в сине‑белый цветочек. Прильнув к объективу и увидев мать в рамке видоискателя, склонившуюся над книгой, Джез вдруг почувствовала, как ее захлестывает огромная и обжигающая волна радости. Нажав кнопку, она поняла, что завладела целым отрезком времени, завладела образом матери, который теперь принадлежит только ей и никому больше в целом мире, и никто не сможет отобрать его. Подняв голову, Сильвия взглянула на дочь и улыбнулась: так обычно просили ее фотографы, и девочка сделала новый кадр. Выпрямившись и глядя прямо в объектив, Сильвия продолжала улыбаться, как бы подыгрывая девочке, но Джез, не желая тратить драгоценную пленку на повтор, крикнула ей: – Мамочка, представь себе, что меня здесь нет! Эта знакомая, но удивительно ранняя в устах дочери команда заставила Сильвию улыбнуться еще шире. Джез держалась так же уверенно, как и она сама, будучи ребенком. Сильвия вернулась к чтению, с головой погрузившись в книгу, пока дочь бродила вокруг, то приближаясь, то удаляясь вновь, не опуская фотоаппарат и не отрываясь от объектива, чтобы не пропустить интересный момент, но так и не решаясь нажать на спуск. Открывшаяся вдруг возможность ограничить просторы ранчо, к которым она так привыкла, рамкой видоискателя приводила ее в восторг. Если захочет, она сможет сфотографировать только руки матери, или ее ноги, или просто рукав платья. Если отойти подальше, можно превратить Сильвию в крошечный образ, часть общего полотна ранчо, и все же уместить ее в кадр полностью, с головы до ног. Или, напротив, встать совсем рядом, и тогда в кадре окажется лишь голова. Она еще ничего не знала о фокусе или экспозиций, даже не догадывалась, что чего‑то не знает, да и не хотела знать. Даже сам снимок не так важен, как внезапно пришедшее новое ощущение, что ей дано остановить мгновенье, задержать его, заключив в квадрат или прямоугольник, затем чуть сдвинуть объектив в сторону и изменить это мгновенье по своему желанию или же задать такие рамки будущей картины, которые ей захочется, выбрать именно тот образ, который нравится. До этой секунды Джез не знала ощущения власти. Теперь же и до конца дней, пока руки ее сжимают фотоаппарат, она не окажется больше ни бессильной, ни беспомощной. – Джез, ты когда‑нибудь остановишься? – мягко спросила дочь Сильвия. – Уже пора обедать. Мне нужно переодеться. Обернувшись, она выжидательно взглянула на Джез, которая подкрадывалась к ней из‑за спины, и в этот самый момент девочка сделала третий снимок. Сильвия как раз начала подниматься с кресла. – Ой, мамочка, еще раз! – взмолилась дочь. – Ты двинулась! Еще один, последний!.. Сильвия опять рассмеялась, услышав знакомые фразы. – Еще один раз... – передразнила она дочь. – Мое несчастное дитя, рожденное среди папарацци – охотников за знаменитостями, – должно быть, это внутриутробное влияние! – Ну мама! Пожалуйста, стой спокойно! Я хочу, чтобы все получилось правильно, – умоляла дочь, и Сильвия покорно опустилась в кресло. – Нет! – Девочка яростно тряхнула головой. – Не так! Подними брови, как будто ты снова спрашиваешь меня, когда я закончу. – Не просто папарацци, но еще и перфекционистка! Похоже, мы нажили себе хлопот, – проговорила Сильвия, подчиняясь и мысленно укорив мужа: мог бы посоветоваться с нею, прежде чем подарить девочке фотоаппарат. Она сама фотографией раньше не увлекалась, да и сейчас, несмотря на то, что ее постоянно фотографировали, мало интересовалась тем, что происходит за фотообъективом. Она привыкла быть объектом внимания, никогда не переступала эту границу и, в отличие от других звезд, которых заботила камера, освещение или ракурс съемки, придавала значение только чувствам. Дочь научилась бы большему, подумала Сильвия, будь ее матерью Софи Лорен. После обеда, когда Сильвия, прихватив с собой Сьюзи, отправилась за покупками на ближайшую ферму, где был рынок и где можно было купить только что собранную кукурузу и прекрасные спелые персики для пирога, Джез осталась дома, настолько поглощенная новым занятием, что пожертвовала ради него поездкой, чего раньше с ней не случалось. Она бродила по саду, окружавшему гасиенду, стараясь понять, может ли цветок или дерево одарить ее тем же чудом схваченного мгновенья, которое она познала этим утром. Миновав сад, она прошла к конюшням и амбарам, в этот час пустым, поскольку все были на пастбищах, и принялась изучать в объектив пони, собак, бродивших вокруг конюшен, ряд старых железных грабель, висевших вдоль стены, и те самые строения, которые, еще новенькими, фотографировал ее прадед. Она расходовала пленку экономно, боясь, что она кончится раньше, чем вернется домой отец, и она не сможет сделать его портрет. К концу дня Джез решила, что лучше всего снимать все‑таки людей. Власть, обладание определенным отрезком жизни, новое волнующее открытие, испытанное ею, когда она сделала первый снимок матери, в неодушевленных предметах ускользали, а животному не прикажешь, как себя вести. Она так и бродила с фотоаппаратом все лето, досаждая Сьюзи, пастухам, фермерам, арендовавшим у них землю, их детям, молочнику, почтальону, любому торговцу, появлявшемуся в поле ее зрения. Этой участи не миновал никто. Она заставляла позировать добродушных жителей Сан‑Хуана и их детей, своих одноклассников, едва только въезжала в городок верхом на своем верном пони и с неизменным фотоаппаратом за плечами. Методом проб и ошибок она научилась работать спокойнее и точнее, начала постигать азы освещения. Чувство композиции, а также чутье, в какой момент лучше нажимать на спуск, были заложены в ней от природы. Первая фотография, сделанная Джез, – мать с книгой в руках – оказалась настолько удачной, что была удостоена особой чести: занять в увеличенном виде место на ночном столике отца. Сильвия тщательным образом обследовала все магазины Сан‑Хуан‑Капистрано, Лагуны‑Бич и Сан‑Клемента, пока не обнаружила папку для фото и негативов, один к одному с той, в которой хранились фотографии прадеда. Джез сложила их в конверты, тщательно надписывая каждый и ставя на нем дату. Отец заказал еще один ключ от архива и торжественно вручил его дочери, и девочка, продев в него шнурок, повесила драгоценное сокровище на шею, пока Сильвия не убедила ее, что куда надежнее хранить его в комоде. – Интересно, это у нее надолго? – поинтересовался Майк, обращаясь к жене. – Я начала разучивать роли, когда мне не исполнилось и восьми лет, – ответила Сильвия. – Хотя по чужому опыту трудно судить. Что до меня, я уже в первый момент поняла, чем стану заниматься в жизни, и больше не сомневалась. – Когда мне было семь, я выиграл соревнования по бросанию лассо, – задумчиво проговорил Майк. – Победил всех пастухов‑вакерос и даже отца. – Ой‑ой, – насмешливо протянула Сильвия, – так ли уж всех? – Честное слово. Тут дело ведь не в силе или росте, а в том, насколько хорошо ты умеешь бросать. Есть определенный угол, под которым лассо захватывает копыта, и животное останавливается. – Не семья, а сплошные таланты. Хорошо хоть, что она предпочла фотографию, а не арканила животных все лето, – рассмеялась Сильвия, целуя мужа в губы. – Любовь моя, тебе и вправду необходимо... Майк запнулся, стыдясь того, что не сумел удержаться. Он поклялся давным‑давно никогда не просить жену остаться, не сниматься в кино, но Сильвия в это лето так долго была с ними, что он на мгновенье забыл о строгом запрете, делавшем возможной их совместную жизнь. Сильвия по голосу мужа догадалась, о чем он хотел попросить. – Я сказала тебе вчера, что созрела, – мягко и нежно и в то же время неумолимо проговорила она. – Сегодня утром я звонила агенту. – У него есть для тебя интересное предложение? – Масса. Завтра утром он высылает мне с курьером сценарий. – Почта для него слишком медленна? – Похоже, что так. Для него, а не для меня. Вот и еще одна необходимая ложь, подумала Сильвия. Это она попросила прислать сценарий с посыльным. Потребность вернуться назад, к любимой работе, зрела в ней уже давно, стремясь наружу так же упорно и неустанно, как ребенок в утробе матери. Только откровенное счастье мужа и дочери удерживало ее от звонка, который она позволила себе этим утром. Ей казалось, что на ранчо она живет под воздействием каких‑то чар, блокирующих ее волю. Чем дольше она остается вне работы, тем труднее разорвать эти чары. Еще неделя, максимум две – и она начнет скучать сама и наводить скуку на других, раздражаться и раздражать. Какое удовольствие от такого пребывания дома? Но почему, с какой стати она оправдывается перед собой? Давно доказано – если уж нужны доказательства, – что слишком долго оставаться без работы для нее равносильно гибели. Джез с радостью ожидает начала занятий в третьем классе школы в Сан‑Хуане, Майк вечно занят, независимо от сезона. Да и ее время лениво валяться на солнышке, нежась, словно кухонный кот, объевшийся мясом, подошло к концу. И совсем неважно, какой сценарий она выберет, неважно, куда он ее уведет, – Сильвия знала, что можно смело обещать мужу и дочери вернуться домой на Рождество. Правда, она редко что обещала, по меньшей мере вслух, ведь обещать – значит сковывать себя, свою свободу, а то и кривить душой. Куда удобнее очередная невинная ложь. Запершись в спальне, Сильвия Норберг принялась изучать сценарии. Обычно взыскательная и требовательная, на этот раз она находила что‑то для себя соблазнительное в каждом. Здоровая простота жизни на ранчо обернулась тюрьмой в тот самый момент, когда она получила сценарии. Успокаивающий ритм неспешной, предсказуемой и здоровой жизни, по которой она так тосковала прошлой зимой, стал невыносим с приближением осени. Она всей душой стремилась вернуться к другому, которого требовало искусство. Ее единственное призвание. При повторном чтении Сильвия выбрала только два сценария, перелистывая же их в третий раз, уже не сомневалась в том, какую роль предпочтет. Она всегда получает то, чего хочет. Сильвия позвонила агенту, сообщив о своем согласии. Как она и предполагала, роль эта оставалась свободной. Режиссер, ее старый приятель, ждал именно ее, откладывая съемки из месяца в месяц, – настолько он был уверен, что Сильвия Норберг выберет именно его фильм. А вот подготовка к съемкам, тщательно распланированная, началась, несмотря на то, что согласия звезды еще не было, так что к концу сентября он уже сможет начать в Греции работу над фильмом. Это означало, что не позднее конца недели Сильвии необходимо уехать в Лос‑Анджелес для переговоров, проб, примерок костюмов и грима, репетиций и прочей волнующей, бестолковой, снующей и галдящей, приводящей в экстаз, чарующей суеты, по которой она так скучала, сама того не сознавая. Впервые в жизни уверенность Сильвии Норберг в том, что она всегда делает единственно правильный выбор, ее подвела. Двадцать девять лет она прожила, подчиняясь своим собственным правилам, опираясь на свои собственные, независимые суждения, стремясь к самореализации и добиваясь ее, что было ее правом. Случай, непредвиденный и непредсказуемый, не признающий ни правил, ни свободы, всегда оказывался на ее стороне. Она никогда не задумывалась над этим, просто верила, что родилась под счастливой звездой. И все же есть закон, который управляет случаем: в любовных отношениях правит именно он. Как‑то после небольшого приема в начале третьей недели декабря 1969 года Сильвия вместе с партнером по фильму возвращалась в отель, где остановилась группа во время съемок в Греции. Они рано уехали с приема, спеша вернуться в отель незамеченными, чтобы провести вместе последнюю ночь, прежде чем распрощаться и разъехаться в разные стороны: он – в Рим, она – на ранчо. Ночь выдалась темной, дорога оказалась разбитой, невозможно было ничего различить в темноте, а итальянец мчался на полной скорости. На крутом повороте машину вынесло с дороги, швырнув на утесы. И водитель и пассажиры погибли. На Рождество 1969 года Сильвия Норберг домой не вернулась. Впервые в жизни она не получила того, что хотела. жүктеу/скачать 1,07 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|