Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

20 
– Евгений! – с испугом крикнул ему вослед Аркадий, – осторожней, ради Бога. 
– Не волнуйся, – проговорил Базаров, – народ мы тертый, в городах живали. 
Приблизясь к Фенечке, он скинул картуз. 
– Позвольте  представиться, –  начал  он  с  вежливым  поклоном, –  Аркадию  Николаевичу 
приятель и человек смирный. 
Фенечка приподнялась со скамейки и глядела на него молча. 
– Какой  ребенок  чудесный! –  продолжал  Базаров. –  Не  беспокойтесь,  я  еще  никого  не 
сглазил. Что это у него щеки такие красные? Зубки, что ли, прорезаются? 
– Да-с, –  промолвила  Фенечка, –  четверо  зубков  у  него  уже  прорезались,  а  теперь  вот 
десны опять припухли. 
– Покажите-ка… да вы не бойтесь, я доктор. 
Базаров  взял  на  руки  ребенка,  который,  к  удивлению  и  Фенечки  и  Дуняши,  не  оказал 
никакого сопротивления и не испугался. 
– Вижу, вижу… Ничего, все в порядке: зубастый будет. Если что случится, скажите мне. 
А сами вы здоровы? 
– Здорова, слава Богу. 
– Слава Богу – лучше всего. А вы? – прибавил Базаров, обращаясь к Дуняше. 
Дуняша,  девушка  очень  строгая  в  хоромах  и  хохотунья  за  воротами,  только  фыркнула 
ему в ответ. 
– Ну и прекрасно. Вот вам ваш богатырь. 
Фенечка приняла ребенка к себе на руки. 
– Как он у вас тихо сидел, – промолвила она вполголоса. 
– У меня все дети тихо сидят, – отвечал Базаров, – я такую штуку знаю. 
– Дети чувствуют, кто их любит, – заметила Дуняша. 
– Это точно, – подтвердила Фенечка. – Вот и Митя, к иному ни за что на руки не пойдет. 
– А ко мне пойдет? – спросил Аркадий, который, постояв некоторое время в отдалении, 
приблизился к беседке. 
Он поманил к себе Митю, но Митя откинул голову назад и запищал, что очень смутило 
Фенечку. 
– В другой раз, когда  привыкнуть  успеет, – снисходительно промолвил Аркадий, и оба 
приятеля удалились. 
– Как бишь ее зовут? – спросил Базаров. 
– Фенечкой… Федосьей, – ответил Аркадий. 
– А по батюшке? Это тоже нужно знать. 
– Николаевной. 
– Bene.7 Мне нравится в ней то, что она не слишком конфузится? Иной, пожалуй, это-то 
и осудил бы в ней. Что за вздор? чего конфузиться? Она мать – ну и права. 
– Она-то права, – заметил Аркадий, – но вот отец мой… 
– И он прав, – перебил Базаров. 
– Ну, нет, я не нахожу. 
– Видно, лишний наследничек нам не по нутру? 
– Как тебе не стыдно предполагать во мне такие мысли! – с жаром подхватил Аркадий. – 
Я не с этой точки зрения почитаю отца неправым; я нахожу, что он должен бы жениться на ней. 
– Эге-ге! – спокойно проговорил Базаров. – Вот мы какие великодушные! Ты придаешь 
еще значение браку; я этого от тебя не ожидал. 
Приятели сделали несколько шагов в молчанье. 
– Видел  я  все  заведения  твоего  отца, –  начал  опять  Базаров. –  Скот  плохой,  и  лошади 
разбитые.  Строения  тоже  подгуляли,  и  работники  смотрят  отъявленными  ленивцами;  а 
управляющий либо дурак, либо плут, я еще не разобрал хорошенько. 
– Строг же ты сегодня, Евгений Васильевич. 
– И  добрые  мужички  надуют  твоего  отца  всенепременно.  Знаешь  поговорку:  «Русский 
                                                 
7 Хорошо 
(лат.)
  
 

21 
мужик бога слопает». 
– Я начинаю соглашаться с дядей, – заметил Аркадий, – ты решительно дурного мнения 
о русских. 
– Эка  важность!  Русский  человек  только  тем  и  хорош,  что  он  сам  о  себе  прескверного 
мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки. 
– И  природа  пустяки? –  проговорил  Аркадий,  задумчиво  глядя  вдаль  на  пестрые  поля, 
красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем. 
– И  природа  пустяки  в  том  значении,  в  каком  ты  ее  понимаешь.  Природа  не  храм,  а 
мастерская, и человек в ней работник. 
Медлительные звуки виолончели долетели до них из дому в это самое мгновение. Кто-то 
играл  с  чувством,  хотя  и  неопытною  рукою  «Ожидание»  Шуберта,  и  медом  разливалась  по 
воздуху сладостная мелодия. 
– Это что? – произнес с изумлением Базаров. 
– Это отец. 
– Твой отец играет на виолончели? 
– Да. 
– Да сколько твоему отцу лет? 
– Сорок четыре. 
Базаров вдруг расхохотался. 
– Чему же ты смеешься? 
– Помилуй!  в  сорок  четыре  года  человек,  pater  familias8,  в  …м  уезде  –  играет  на 
виолончели! 
Базаров продолжал хохотать; но Аркадий, как ни благоговел перед своим учителем, на 
этот раз даже не улыбнулся. 
 
 
X 
 
Прошло  около  двух  недель.  Жизнь  в  Марьине  текла  своим  порядком:  Аркадий 
сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привыкли к нему, к его небрежным манерам, к его 
немногосложным и отрывочным речам. Фенечка, в особенности, до того с ним освоилась, что 
однажды  ночью  велела  разбудить  его:  с  Митей  сделались  судороги;  и  он  пришел  и,  по 
обыкновению,  полушутя,  полузевая,  просидел  у  ней  часа  два  и  помог  ребенку.  Зато  Павел 
Петрович всеми силами души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, нахалом, 
циником, плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает его, что он едва ли не презирает его – 
его,  Павла  Кирсанова!  Николай  Петрович  побаивался  молодого  «нигилиста»  и  сомневался  в 
пользе  его  влияния  на  Аркадия;  но  он  охотно  его  слушал,  охотно  присутствовал  при  его 
физических и химических опытах. Базаров привез с собой микроскоп и по целым часам с ним 
возился. Слуги также привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали, что 
он  все-таки  свой  брат,  не  барин.  Дуняша  охотно  с  ним  хихикала  и  искоса,  значительно 
посматривала  на  него,  пробегая  мимо  «перепелочкой»;  Петр,  человек  до  крайности 
самолюбивый  и  глупый,  вечно  с  напряженными  морщинами  на  лбу,  человек,  которого  все 
достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил щеточкой 
свой  сюртучок, –  и  тот  ухмылялся  и  светлел,  как  только  Базаров  обращал  на  него  внимание; 
дворовые мальчишки бегали за «дохтуром», как собачонки. Один старик Прокофьич не любил 
его,  с  угрюмым  видом  подавал  ему  за  столом  кушанья,  называл  его  «живодером»  и 
«прощелыгой» и уверял, что он с своими бакенбардами – настоящая свинья в кусте. Прокофьич, 
по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича. 
Наступили  лучшие  дни  в  году  –  первые  дни  июня.  Погода  стояла  прекрасная;  правда, 
издали  грозилась  опять  холера,  но  жители  …й  губернии  успели  уже  привыкнуть  к  ее 
                                                 
8 отец семейства 
(лат.)
  
 

22 
посещениям.  Базаров  вставал  очень  рано  и  отправлялся  версты  за  две,  за  три,  не  гулять  –  он 
прогулок  без  дела  терпеть  не  мог, –  а  собирать  травы,  насекомых.  Иногда  он  брал  с  собой 
Аркадия.  На  возвратном  пути  у  них  обыкновенно  завязывался  спор,  и  Аркадий  обыкновенно 
оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища. 
Однажды  они  как-то  долго  замешкались;  Николай  Петрович  вышел  к  ним  навстречу  в 
сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых людей. 
Они шли по ту сторону беседки и не могли его видеть. 
– Ты отца недостаточно знаешь, – говорил Аркадий. 
Николай Петрович притаился. 
– Твой отец добрый малый, – промолвил Базаров, – но он человек отставной, его песенка 
спета. 
Николай Петрович приник ухом… Аркадий ничего не отвечал. 
«Отставной человек» постоял минуты две неподвижно и медленно поплелся домой. 
– Третьего  дня,  я  смотрю,  он  Пушкина  читает, –  продолжал  между  тем  Базаров. – 
Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту 
ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать. 
– Что бы ему дать? – спросил Аркадий. 
– Да, я думаю, Бюхнерово «Stoff und Kraft»9 на первый случай. 
– Я  сам  так  думаю, –  заметил  одобрительно  Аркадий. –  «Stoff  und  Kraft»  написано 
популярным языком… 
– Вот  как  мы  с  тобой, –  говорил  в  тот  же  день  после  обеда  Николай  Петрович  своему 
брату, сидя у него в кабинете, – в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может 
быть,  Базаров  и  прав;  но  мне,  признаюсь,  одно  больно:  я  надеялся  именно  теперь  тесно  и 
дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы 
друг друга не можем. 
– Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж очень отличается? – с нетерпением 
воскликнул Павел Петрович. – Это все ему в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу 
я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он 
и в физике недалеко ушел. 
– Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ. 
– И самолюбие какое противное, – перебил опять Павел Петрович. 
– Да, – заметил Николай Петрович, – он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только 
вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, 
ферму  завел,  так  что  даже  меня  во  всей  губернии  красным  величают;  читаю,  учусь,  вообще 
стараюсь  стать  в  уровень  с  современными  требованиями, –  а  они  говорят,  что  песенка  моя 
спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета. 
– Это почему? 
– А  вот  почему.  Сегодня  я  сижу  да  читаю  Пушкина…  помнится,  «Цыгане»  мне 
попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, 
тихонько,  как  у  ребенка,  отнял  у  меня  книгу  и  положил  передо  мной  другую,  немецкую… 
улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес. 
– Вот как! Какую же он книгу тебе дал? 
– Вот эту. 
И  Николай  Петрович  вынул  из  заднего  кармана  сюртука  пресловутую  брошюру 
Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках. 
– Гм! –  промычал  он. –  Аркадий  Николаевич  заботится  о  твоем  воспитании.  Что  ж,  ты 
пробовал читать? 
– Пробовал. 
– Ну и что же? 
– Либо я глуп, либо это все – вздор. Должно быть, я глуп. 
– Да ты по-немецки не забыл? – спросил Павел Петрович. 
                                                 
9 «Материя и сила» 
(нем.)
  
 

23 
– Я по-немецки понимаю. 
Павел  Петрович  опять  повертел  книгу  в  руках  и  исподлобья  взглянул  на  брата.  Оба 
помолчали. 
– Да,  кстати, –  начал  Николай  Петрович,  видимо  желая  переменить  разговор. –  Я 
получил письмо от Колязина. 
– От Матвея Ильича? 
– От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел и пишет мне, 
что  желает,  по-родственному,  повидаться  с  нами  и  приглашает  нас  с  тобой  и  с  Аркадием  в 
город. 
– Ты поедешь? – спросил Павел Петрович. 
– Нет; а ты? 
– И  я  не  поеду.  Очень  нужно  тащиться  за  пятьдесят  верст  киселя  есть.  Mathieu  хочет 
показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него губернского фимиама, обойдется 
без  нашего.  И  велика  важность,  тайный  советник!  Если  б  я  продолжал  служить,  тянуть  эту 
глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди. 
– Да, брат; видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на груди, – заметил 
со вздохом Николай Петрович. 
– Ну, я так скоро не сдамся, – пробормотал его брат. – У нас еще будет схватка с этим 
лекарем, я это предчувствую. 
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную 
уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться 
на  врага;  но  предлог  долго  не  представлялся.  Базаров  вообще  говорил  мало  в  присутствии 
«старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в 
духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания 
сбылись наконец. 
Речь зашла об одном из соседних помещиков. «Дрянь, аристократишко», – равнодушно 
заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге. 
– Позвольте  вас  спросить, –  начал  Павел  Петрович,  и  губы  его  задрожали, –  по  вашим 
понятиям слова: «дрянь» и «аристократ» одно и то же означают? 
– Я сказал: «аристократишко», – проговорил Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю. 
– Точно  так-с:  но  я  полагаю,  что  вы  такого  же  мнения  об  аристократах,  как  и  об 
аристократишках.  Я  считаю  долгом  объявить  вам,  что  я  этого  мнения  не  разделяю.  Смею 
сказать,  меня  все  знают  за  человека  либерального  и  любящего  прогресс;  но  именно  потому  я 
уважаю аристократов – настоящих. Вспомните, милостивый государь (при этих словах Базаров 
поднял  глаза  на  Павла  Петровича),  вспомните,  милостивый  государь, –  повторил  он  с 
ожесточением, – английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих, и потому они 
уважают  права  других;  они  требуют  исполнения  обязанностей  в  отношении  к  ним,  и  потому 
они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее. 
– Слыхали  мы  эту  песню  много  раз, –  возразил  Базаров, –  но  что  вы  хотите  этим 
доказать? 
– Я  эфтим  хочу  доказать,  милостивый  государь  (Павел  Петрович,  когда  сердился,  с 
намерением  говорил:  «эфтим»  и  «эфто»,  хотя  очень  хорошо  знал,  что  подобных  слов 
грамматика  не  допускает.  В  этой  причуде  сказывался  остаток  преданий  Александровского 
времени.  Тогдашние  тузы,  в  редких  случаях,  когда  говорили  на  родном  языке,  употребляли 
одни – эфто, другие – эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым 
позволяется  пренебрегать  школьными  правилами),  я  эфтим  хочу  доказать,  что  без  чувства 
собственного  достоинства,  без  уважения  к  самому  себе, –  а  в  аристократе  эти  чувства 
развиты, –  нет  никакого  прочного  основания  общественному…  bien  public10,  общественному 
зданию.  Личность,  милостивый  государь, –  вот  главное:  человеческая  личность  должна  быть 
крепка, как скала, ибо на ней все строится. Я очень хорошо знаю, например, что вы изволите 
находить  смешными  мои  привычки,  мой  туалет,  мою  опрятность  наконец,  но  это  все 
                                                 
10 общественному благу 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: