Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

8 
никогда не  ужинал), изредка отхлебывая из рюмки, наполненной красным вином, и еще реже 
произнося  какое-нибудь  замечание  или  скорее  восклицание,  вроде  «а!  эге!  гм!».  Аркадий 
сообщил  несколько  петербургских  новостей,  но  он  ощущал  небольшую  неловкость,  ту 
неловкость, которая обыкновенно овладевает молодым человеком, когда он только что перестал 
быть  ребенком  и  возвратился  в  место,  где  привыкли  видеть  и  считать  его  ребенком.  Он  без 
нужды растягивал свою речь, избегал слова  «папаша»  и даже раз заменил его словом  «отец», 
произнесенным,  правда,  сквозь  зубы;  с  излишнею  развязностью  налил  себе  в  стакан  гораздо 
больше  вина,  чем  самому  хотелось,  и  выпил  все  вино.  Прокофьич  не  спускал  с  него  глаз  и 
только губами пожевывал. После ужина все тотчас разошлись. 
– А чудаковат у тебя дядя, – говорил Аркадию Базаров, сидя в халате возле его постели и 
насасывая  короткую  трубочку. –  Щегольство  какое  в  деревне,  подумаешь!  Ногти-то,  ногти, 
хоть на выставку посылай! 
– Да  ведь  ты  не  знаешь, –  ответил  Аркадий, –  ведь  он  львом  был  в  свое  время.  Я 
когда-нибудь расскажу тебе его историю. Ведь он красавцем был, голову кружил женщинам. 
– Да, вот что! По старой, значит, памяти. Пленять-то здесь, жаль, некого. Я все смотрел: 
этакие у него удивительные воротнички, точно каменные, и подбородок так аккуратно выбрит. 
Аркадий Николаич, ведь это смешно? 
– Пожалуй; только он, право, хороший человек. 
– Архаическое  явление!  А  отец  у  тебя  славный  малый.  Стихи  он  напрасно  читает  и  в 
хозяйстве вряд ли смыслит, но он добряк. 
– Отец у меня золотой человек. 
– Заметил ли ты, что он робеет? 
Аркадий качнул головою, как будто он сам не робел. 
– Удивительное  дело, –  продолжал  Базаров, –  эти  старенькие  романтики!  Разовьют  в 
себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей 
комнате  английский  рукомойник,  а  дверь  не  запирается.  Все-таки  это  поощрять  надо  – 
английские рукомойники, то есть прогресс! 
Базаров  ушел,  а  Аркадием  овладело  радостное  чувство.  Сладко  засыпать  в  родимом 
доме,  на  знакомой постеле,  под  одеялом, над  которым  трудились  любимые  руки,  быть  может 
руки  нянюшки,  те  ласковые,  добрые  и  неутомимые  руки.  Аркадий  вспомнил  Егоровну,  и 
вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился. 
И он и Базаров заснули скоро, но другие лица в доме долго еще не спали. Возвращение 
сына  взволновало  Николая  Петровича.  Он  лег  в  постель,  но  не  загасил  свечки  и,  подперши 
рукою  голову,  думал  долгие  думы.  Брат  его  сидел  далеко  за  полночь  в  своем  кабинете,  на 
широком  гамбсовом  кресле,  перед  камином,  в  котором  слабо  тлел  каменный  уголь.  Павел 
Петрович  не  разделся,  только  китайские  красные  туфли  без  задков  сменили  на  его  ногах 
лаковые полусапожки. Он держал в руках последний нумер Galignani, но он не читал; он глядел 
пристально в камин, где, то замирая, то вспыхивая, вздрагивало голубоватое пламя… Бог знает, 
где  бродили  его  мысли,  но  не  в  одном  только  прошедшем  бродили  они:  выражение  его  лица 
было сосредоточенно и угрюмо, чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями. 
А  в  маленькой  задней  комнатке,  на  большом  сундуке,  сидела,  в  голубой  душегрейке  и  с 
наброшенным  белым  платком  на  темных  волосах,  молодая  женщина,  Фенечка,  и  то 
прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась 
детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка. 
 
 
V 
 
На  другое  утро  Базаров  раньше  всех  проснулся  и  вышел  из  дома.  «Эге! –  подумал  он, 
посмотрев кругом, – местечко-то неказисто». Когда Николай Петрович размежевался с своими 
крестьянами, ему пришлось отвести под новую усадьбу десятины четыре совершенно ровного и 
голого поля. Он построил дом, службы и ферму, разбил сад, выкопал пруд и два колодца;  но 
молодые деревца плохо принимались, в пруде воды набралось очень мало, и колодцы оказались 
солонковатого  вкуса.  Одна  только  беседка  из  сирени  и  акаций  порядочно  разрослась;  в  ней 

9 
иногда  пили  чай  и  обедали.  Базаров  в  несколько  минут  обегал  все  дорожки  сада,  зашел  на 
скотный  двор,  на  конюшню,  отыскал  двух  дворовых  мальчишек,  с  которыми  тотчас  свел 
знакомство, и отправился с ними в небольшое болотце, с версту от усадьбы, за лягушками. 
– На что тебе лягушки, барин? – спросил его один из мальчиков. 
– А вот на что, – отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к 
себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, – я 
лягушку распластаю да посмотрю, что  у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же 
лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается. 
– Да на что тебе это? 
– А чтобы не ошибиться, если ты занеможешь и мне тебя лечить придется. 
– Разве ты дохтур? 
– Да. 
– Васька, слышь, барин говорит, что мы с тобой те же лягушки. Чудно! 
– Я  их  боюсь,  лягушек-то, –  заметил  Васька,  мальчик  лет  семи,  с  белою,  как  лен, 
головою, в сером казакине с стоячим воротником и босой. 
– Чего бояться? разве они кусаются? 
– Ну, полезайте в воду, философы, – промолвил Базаров. 
Между тем Николай Петрович тоже проснулся и отправился к Аркадию, которого застал 
одетым.  Отец  и  сын  вышли  на  террасу,  под  навес  маркизы;  возле  перил,  на  столе,  между 
большими букетами сирени,  уже кипел самовар. Явилась девочка, та самая, которая накануне 
первая встретила приезжих на крыльце, и тонким голосом проговорила: 
– Федосья Николаевна не совсем здоровы, прийти не могут; приказали вас спросить, вам 
самим угодно разлить чай или прислать Дуняшу? 
– Я  сам  разолью,  сам, –  поспешно  подхватил  Николай  Петрович. – Ты,  Аркадий,  с  чем 
пьешь чай, со сливками или с лимоном? 
– Со  сливками, –  отвечал  Аркадий  и,  помолчав  немного,  вопросительно  произнес:  – 
Папаша? 
Николай Петрович с замешательством посмотрел на сына. 
– Что? – промолвил он. 
Аркадий опустил глаза. 
– Извини, папаша, если мой вопрос тебе покажется неуместным, – начал он, – но ты сам, 
вчерашнею своею откровенностью, меня вызываешь на откровенность… ты не рассердишься?.. 
– Говори. 
– Ты  мне  даешь  смелость  спросить  тебя…  Не  оттого  ли  Фен…  не  оттого  ли  она  не 
приходит сюда чай разливать, что я здесь? 
Николай Петрович слегка отвернулся. 
– Может быть, – проговорил он наконец, – она предполагает… она стыдится… 
Аркадий быстро вскинул глазами на отца. 
– Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень 
было  приятно  произнести  эти  слова),  а  во-вторых  –  захочу  ли  я  хоть  на  волос  стеснять  твою 
жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей 
жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу 
не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем 
не стеснял моей свободы. 
Голос Аркадия дрожал сначала: он чувствовал себя великодушным, однако в то же время 
понимал, что читает нечто вроде наставления своему отцу; но звук собственных речей сильно 
действует на человека, и Аркадий произнес последние слова твердо, даже с эффектом. 
– Спасибо, Аркаша, – глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили 
по  бровям  и  по  лбу. –  Твои  предположения  действительно  справедливы.  Конечно,  если  б  эта 
девушка не стоила… Это не легкомысленная прихоть. Мне неловко говорить с тобой об этом; 
но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего 
приезда. 
– В  таком  случае  я  сам  пойду  к  ней, –  воскликнул  Аркадий  с  новым  приливом 
великодушных чувств и вскочил со стула. – Я ей растолкую, что ей нечего меня стыдиться. 

10 
Николай Петрович тоже встал. 
– Аркадий, –  начал  он, –  сделай  одолжение…  как  же  можно…  там…  Я  тебя  не 
предварил… 
Но Аркадий  уже не слушал его и  убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему 
вслед  и  в  смущенье  опустился  на  стул.  Сердце  его  забилось…  Представилась  ли  ему  в  это 
мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что 
едва  ли  не  большее  бы  уважение  оказал  ему  Аркадий,  если  б  он  вовсе  не  касался  этого  дела, 
упрекал ли он самого себя в слабости – сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде 
ощущений – и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось. 
Послышались торопливые шаги, и Аркадий вошел на террасу. 
– Мы  познакомились,  отец! –  воскликнул  он  с  выражением  какого-то  ласкового  и 
доброго  торжества на  лице. – Федосья Николаевна точно сегодня не совсем здорова и придет 
попозже.  Но  как  же  ты  не  сказал  мне,  что  у  меня  есть  брат?  Я  бы  уже  вчера  вечером  его 
расцеловал, как я сейчас расцеловал его. 
Николай  Петрович  хотел  что-то  вымолвить,  хотел  подняться  и  раскрыть  объятия… 
Аркадий бросился ему на шею. 
– Что это? опять обнимаетесь? – раздался сзади их голос Павла Петровича. 
Отец  и  сын  одинаково  обрадовались  появлению  его  в  эту  минуту;  бывают  положения 
трогательные, из которых все-таки хочется поскорее выйти. 
– Чему  ж  ты  удивляешься? –  весело  заговорил  Николай  Петрович. –  В  кои-то  веки 
дождался я Аркаши… Я со вчерашнего дня и насмотреться на него не успел. 
– Я  вовсе  не  удивляюсь, –  заметил  Павел  Петрович, –  я  даже  сам  не  прочь  с  ним 
обняться. 
Аркадий  подошел  к  дяде  и  снова  почувствовал  на  щеках  своих  прикосновение  его 
душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний, в английском 
вкусе,  костюм;  на  голове  красовалась  маленькая  феска.  Эта  феска  и  небрежно  повязанный 
галстучек  намекали  на  свободу  деревенской  жизни;  но  тугие  воротнички  рубашки,  правда  не 
белой,  а  пестренькой,  как  оно  и  следует  для  утреннего  туалета,  с  обычною  неумолимостью 
упиралась в выбритый подбородок. 
– Где же новый твой приятель? – спросил он Аркадия. 
– Его  дома  нет;  он  обыкновенно  встает  рано  и  отправляется  куда-нибудь.  Главное,  не 
надо обращать на него внимания: он церемоний не любит. 
– Да,  это  заметно. –  Павел  Петрович  начал,  не  торопясь,  намазывать  масло  на  хлеб. – 
Долго он у нас прогостит? 
– Как придется. Он заехал сюда по дороге к отцу. 
– А отец его где живет? 
– В нашей же губернии, верст восемьдесят отсюда. У него там небольшое именьице. Он 
был прежде полковым доктором. 
– Тэ-тэ-тэ-тэ…  То-то  я  все  себя  спрашивал:  где  слышал  я  эту  фамилию:  Базаров?.. 
Николай, помнится, в батюшкиной дивизии был лекарь Базаров? 
– Кажется, был. 
– Точно, точно. Так этот лекарь его отец. Гм! – Павел Петрович повел усами. – Ну, а сам 
господин Базаров, собственно, что такое? – спросил он с расстановкой. 
– Что  такое  Базаров? –  Аркадий  усмехнулся. –  Хотите,  дядюшка,  я  вам  скажу,  что  он 
собственно такое? 
– Сделай одолжение, племянничек. 
– Он нигилист. 
– Как? – спросил Николай Петрович, а Павел Петрович поднял на воздух нож с куском 
масла на конце лезвия и остался неподвижен. 
– Он нигилист, – повторил Аркадий. 
– Нигилист, – проговорил Николай Петрович. – Это от латинского nihil, ничего, сколько 
я  могу  судить;  стало  быть,  это  слово  означает  человека,  который…  который  ничего  не 
признает? 
– Скажи: который ничего не уважает, – подхватил Павел Петрович и снова принялся за 

11 
масло. 
– Который ко всему относится с критической точки зрения, – заметил Аркадий. 
– А это не все равно? – спросил Павел Петрович. 
– Нет,  не  все  равно.  Нигилист  –  это  человек,  который  не  склоняется  ни  перед  какими 
авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был 
окружен этот принцип. 
– И что ж, это хорошо? – перебил Павел Петрович. 
– Смотря как кому, дядюшка. Иному от этого хорошо, а иному очень дурно. 
– Вот как. Ну, это, я вижу, не по нашей части. Мы, люди старого века, мы полагаем, что 
без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, 
напротив,  произносил «прынцип»,  налегая  на  первый  слог),  без  принсипов,  принятых,  как ты 
говоришь,  на  веру,  шагу  ступить,  дохнуть  нельзя.  Vous  avez  change  tout  cela4,  дай  вам  Бог 
здоровья и генеральский чин, а мы только любоваться вами будем, господа… как бишь? 
– Нигилисты, – отчетливо проговорил Аркадий. 
– Да.  Прежде  были  гегелисты,  а  теперь  нигилисты.  Посмотрим,  как  вы  будете 
существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка, пожалуйста, брат, 
Николай Петрович, мне пора пить мой какао. 
Николай  Петрович  позвонил  и  закричал:  «Дуняша!»  Но  вместо  Дуняши  на  террасу 
вышла сама Фенечка. Это была молодая женщина лет двадцати трех, вся беленькая и мягкая, с 
темными волосами и глазами, с красными, детски пухлявыми губками и нежными ручками. На 
ней было опрятное ситцевое платье; голубая новая косынка легко лежала на ее круглых плечах. 
Она  несла  большую  чашку  какао  и,  поставив  ее  перед  Павлом  Петровичем,  вся  застыдилась: 
горячая кровь разлилась алою волной под тонкою кожицей ее миловидного лица. Она опустила 
глаза  и  остановилась  у  стола,  слегка  опираясь  на  самые  кончики  пальцев.  Казалось,  ей  и 
совестно  было,  что  она  пришла, и  в то  же  время  она  как  будто  чувствовала,  что  имела  право 
прийти. 
Павел Петрович строго нахмурил брови, а Николай Петрович смутился. 
– Здравствуй, Фенечка, – проговорил он сквозь зубы. 
– Здравствуйте-с, –  ответила  она  негромким,  но  звучным  голосом  и,  глянув  искоса  на 
Аркадия, который дружелюбно ей улыбался, тихонько вышла. Она ходила немножко вразвалку, 
но и это к ней пристало. 
На террасе в течение нескольких мгновений господствовало молчание. Павел Петрович 
похлебывал свой какао и вдруг поднял голову. 
– Вот и господин нигилист к нам жалует, – промолвил он вполголоса. 
Действительно,  по  саду,  шагая  через  клумбы,  шел  Базаров.  Его  полотняное  пальто  и 
панталоны  были  запачканы  в  грязи;  цепкое  болотное  растение  обвивало  тулью  его  старой 
круглой шляпы; в правой руке он держал небольшой мешок; в мешке шевелилось что-то живое. 
Он быстро приблизился к террасе и, качнув головою, промолвил: 
– Здравствуйте,  господа;  извините,  что  опоздал  к  чаю,  сейчас  вернусь;  надо  вот  этих 
пленниц к месту пристроить. 
– Что это у вас, пиявки? – спросил Павел Петрович. 
– Нет, лягушки. 
– Вы их едите или разводите? 
– Для опытов, – равнодушно проговорил Базаров и ушел в дом. 
– Это он их резать станет, – заметил Павел Петрович, – в принсипы не верит, а в лягушек 
верит. 
Аркадий  с  сожалением  посмотрел  на  дядю,  и  Николай  Петрович  украдкой  пожал 
плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о 
новом  управляющем,  который  накануне  приходил  к  нему  жаловаться,  что  работник  Фома 
«либоширничает»  и  от  рук  отбился.  «Такой  уж  он  Езоп, –  сказал  он  между  прочим, –  всюду 
протестовал себя дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет». 
                                                 
4 Вы все это изменили 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: