Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

17 
промолвил он, видя, что она его не понимает. 
– Да-с, занавески; Николай Петрович нам их пожаловал; да уж они давно повешены. 
– Да и я у вас давно не был. Теперь у вас здесь очень хорошо. 
– По милости Николая Петровича, – шепнула Фенечка. 
– Вам  здесь  лучше,  чем  в  прежнем  флигельке? –  спросил  Павел  Петрович  вежливо,  но 
без малейшей улыбки. 
– Конечно, лучше-с. 
– Кого теперь на ваше место поместили? 
– Теперь там прачки. 
– А! 
Павел Петрович умолк. «Теперь уйдет», – думала Фенечка, но он не уходил, и она стояла 
перед ним как вкопанная; слабо перебирая пальцами. 
– Отчего  вы  велели  вашего  маленького  вынести? –  заговорил,  наконец,  Павел 
Петрович. – Я люблю детей: покажите-ка мне его. 
Фенечка  вся  покраснела  от  смущения  и  от  радости.  Она  боялась  Павла  Петровича:  он 
почти никогда не говорил с ней. 
– Дуняша, – кликнула она, – принесите Митю (Фенечка всем в доме говорила вы). А не 
то погодите; надо ему платьице надеть. 
Фенечка направилась к двери. 
– Да все равно, – заметил Павел Петрович. 
– Я сейчас, – ответила Фенечка и проворно вышла. 
Павел Петрович остался один и на этот раз с особенным вниманием оглянулся кругом. 
Небольшая,  низенькая  комнатка,  в  которой  он  находился,  была  очень  чиста  и  уютна.  В  ней 
пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой. Вдоль стен стояли стулья с задками 
в виде лир; они были куплены еще покойником генералом в Польше, во время похода; в одном 
углу  возвышалась  кроватка  под  кисейным  пологом,  рядом  с  кованым  сундуком  с  круглою 
крышкой.  В  противоположном  углу  горела  лампадка  перед  большим  темным  образом 
Николая-чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, 
прицепленное  к  сиянию;  на  окнах  банки  с  прошлогодним  вареньем,  тщательно  завязанные, 
сквозили  зеленым  светом;  на  бумажных  их  крышках  сама  Фенечка  написала  крупными 
буквами:  «кружовник»;  Николай  Петрович  любил  особенно  это  варенье.  Под  потолком,  на 
длинном шнурке, висела клетка с короткохвостым чижом; он беспрестанно чирикал и прыгал, и 
клетка беспрестанно качалась и дрожала: конопляные зерна с легким стуком падали на пол. В 
простенке,  над  небольшим  комодом,  висели  довольно  плохие  фотографические  портреты 
Николая  Петровича  в  разных  положениях,  сделанные  заезжим  художником;  тут  же  висела 
фотография  самой  Фенечки,  совершенно  не  удавшаяся:  какое-то  безглазое  лицо  напряженно 
улыбалось  в  темной  рамочке, –  больше  ничего  нельзя  было  разобрать;  а  над  Фенечкой  – 
Ермолов,  в  бурке,  грозно  хмурился  на  отдаленные  Кавказские  горы,  из-под  шелкового 
башмачка для булавок, падавшего ему на самый лоб. 
Прошло минут пять; в соседней комнате слышался шелест и шепот. Павел Петрович взял 
с комода замасленную книгу, разрозненный том Стрельцов Масальского, перевернул несколько 
страниц… Дверь отворилась, и вошла Фенечка с Митей на руках. Она надела на него красную 
рубашечку  с  галуном  на  вороте,  причесала  его  волосики  и  утерла  лицо:  он  дышал  тяжело, 
порывался  всем  телом  и  подергивал  ручонками,  как  это  делают  все  здоровые  дети;  но 
щегольская рубашечка видимо на него подействовала: выражение удовольствия отражалось на 
всей  его  пухлой  фигурке.  Фенечка  и  свои  волосы  привела  в  порядок,  и  косынку  надела 
получше,  но  она  могла  бы  остаться,  как  была.  И  в  самом  деле,  есть  ли  на  свете  что-нибудь 
пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком на руках? 
– Экой  бутуз, –  снисходительно  проговорил  Павел  Петрович  и  пощекотал  двойной 
подбородок Мити концом длинного ногтя на указательном пальце; ребенок уставился на чижа и 
засмеялся. 
– Это  дядя, –  промолвила  Фенечка,  склоняя  к  нему  свое  лицо  и  слегка  его  встряхивая, 
между тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши 
под нее грош. 

18 
– Сколько бишь ему месяцев? – спросил Павел Петрович. 
– Шесть месяцев; скоро вот седьмой пойдет, одиннадцатого числа. 
– Не восьмой ли, Федосья Николаевна? – не без робости вмешалась Дуняша. 
– Нет,  седьмой;  как  можно! –  Ребенок  опять  засмеялся,  уставился  на  сундук  и  вдруг 
схватил  свою  мать  всею  пятерней  за  нос  и  за  губы. –  Баловник, –  проговорила  Фенечка,  не 
отодвигая лица от его пальцев. 
– Он похож на брата, – заметил Павел Петрович. 
«На кого ж ему и походить?» – подумала Фенечка. 
– Да, –  продолжал,  как  бы  говоря  с  самим  собой,  Павел  Петрович, –  несомненное 
сходство. – Он внимательно, почти печально посмотрел на Фенечку. 
– Это дядя, – повторила она, уже шепотом. 
– А! Павел! вот где ты! – раздался вдруг голос Николая Петровича. 
Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но брат его так радостно, с такою 
благодарностью глядел на него, что он не мог не ответить ему улыбкой. 
– Славный у тебя мальчуган, – промолвил он и посмотрел на часы, – а я завернул сюда 
насчет чаю… 
И, приняв равнодушное выражение, Павел Петрович тотчас же вышел вон из комнаты. 
– Сам собою зашел? – спросил Фенечку Николай Петрович. 
– Сами-с; постучались и вошли. 
– Ну, а Аркаша больше у тебя не был? 
– Не был. Не перейти ли мне во флигель, Николай Петрович? 
– Это зачем? 
– Я думаю, не лучше ли будет на первое время. 
– Н…  нет, –  произнес  с  запинкой  Николай  Петрович  и  потер  себе  лоб. –  Надо  было 
прежде…  Здравствуй,  пузырь, –  проговорил  он  с  внезапным  оживлением  и,  приблизившись  к 
ребенку,  поцеловал  его  в  щеку;  потом  он  нагнулся  немного  и  приложил  губы  к  Фенечкиной 
руке, белевшей, как молоко, на красной рубашечке Мити. 
– Николай  Петрович!  что  вы  это? –  пролепетала  она  и  опустила  глаза,  потом  тихонько 
подняла  их…  Прелестно  было  выражение  ее  глаз,  когда  она  глядела  как  бы  исподлобья  да 
посмеивалась ласково и немножко глупо. 
Николай  Петрович  познакомился  с  Фенечкой  следующим  образом.  Однажды,  года  три 
тому  назад,  ему  пришлось  ночевать  на  постоялом  дворе  в  отдаленном  уездном  городе.  Его 
приятно поразила чистота отведенной ему комнаты, свежесть постельного белья. «Уж не немка 
ли  здесь  хозяйка?»  –  пришло  ему  на  мысль;  но  хозяйкой  оказалась  русская,  женщина  лет 
пятидесяти,  опрятно  одетая,  с  благообразным  умным  лицом  и  степенною  речью.  Он 
разговорился с ней за чаем; очень она ему понравилась. Николай Петрович в то время только 
что переселился в новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных людей, искал 
наемных;  хозяйка,  с  своей  стороны,  жаловалась  на  малое  число  проезжающих  в  городе,  на 
тяжелые  времена;  он  предложил  ей  поступить  к  нему  в  дом  в  качестве  экономки;  она 
согласилась. Муж  у ней давно умер, оставив ей одну только дочь, Фенечку. Недели через две 
Арина  Савишна  (так  звали  новую  экономку)  прибыла  вместе  с  дочерью  в  Марьино  и 
поселилась во флигельке. Выбор Николая Петровича оказался удачным, Арина завела порядок 
в доме. О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее 
видел: она жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в 
приходской  церкви,  где-нибудь  в  сторонке,  тонкий  профиль  ее  беленького  лица.  Так  прошло 
более года. 
В одно утро Арина явилась к нему в кабинет и, по обыкновению, низко поклонившись, 
спросила его, не может ли он помочь ее дочке, которой искра из печки попала в глаз. Николай 
Петрович,  как  все  домоседы,  занимался  лечением  и  даже  выписал  гомеопатическую  аптечку. 
Он  тотчас  велел  Арине  привести  больную.  Узнав,  что  барин  ее  зовет,  Фенечка  очень 
перетрусилась, однако пошла за матерью. Николай Петрович подвел ее к окну и взял ее обеими 
руками за голову. Рассмотрев хорошенько ее покрасневший и воспаленный глаз, он прописал 
ей примочку, которую тут же сам составил, и, разорвав на части свой платок, показал ей, как 
надо  примачивать.  Фенечка  выслушала  его  и  хотела  выйти.  «Поцелуй  же  ручку  у  барина, 

19 
глупенькая», –  сказала  ей  Арина.  Николай  Петрович  не  дал  ей  своей  руки  и,  сконфузившись, 
сам  поцеловал  ее  в  наклоненную  голову,  в  пробор.  Фенечкин  глаз  скоро  выздоровел,  но 
впечатление, произведенное ею на Николая Петровича, прошло не скоро. Ему все мерещилось 
это  чистое,  нежное,  боязливо  приподнятое  лицо;  он  чувствовал  под  ладонями  рук  своих  эти 
мягкие волосы, видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно блистали на 
солнце  жемчужные  зубки.  Он начал  с  большим  вниманием  глядеть  на  нее  в  церкви,  старался 
заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды, перед вечером, встретив его на узкой 
тропинке,  проложенной  пешеходами  через  ржаное  поле,  зашла  в  высокую,  густую  рожь, 
поросшую  полынью  и  васильками,  чтобы  только  не  попасться  ему  на  глаза.  Он  увидал  ее 
головку  сквозь  золотую  сетку  колосьев,  откуда  она  высматривала,  как  зверок,  и  ласково 
крикнул ей: 
– Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь. 
– Здравствуйте, – прошептала она, не выходя из своей засады. 
Понемногу она стала привыкать к нему, но все еще робела в его присутствии, как вдруг 
ее  мать  Арина  умерла  от  холеры.  Куда  было  деваться  Фенечке?  Она  наследовала  от  своей 
матери  любовь  к  порядку,  рассудительность  и  степенность;  но  она  была  так  молода,  так 
одинока;  Николай  Петрович  был  сам  такой  добрый  и  скромный…  Остальное  досказывать 
нечего… 
– Так-таки  брат  к  тебе  и  вошел? –  спрашивал  ее  Николай  Петрович. –  Постучался  и 
вошел? 
– Да-с. 
– Ну, это хорошо. Дай-ка мне покачать Митю. 
И  Николай  Петрович  начал  его  подбрасывать  почти  под  самый  потолок,  к  великому 
удовольствию  малютки  и  к  немалому  беспокойству  матери,  которая  при  всяком  его  взлете 
протягивала руки к обнажавшимся его ножкам. 
А Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми 
обоями  дикого  цвета,  с  развешанным  оружием  на  пестром  персидском  ковре,  с  ореховою 
мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance6 из старого черного дуба, с 
бронзовыми  статуэтками  на  великолепном  письменном  столе,  с  камином…  Он  бросился  на 
диван,  заложил  руки  за  голову  и  остался  неподвижен,  почти  с  отчаяньем  глядя  в  потолок. 
Захотел  ли  он  скрыть  от  самых  стен,  что  у  него  происходило  на  лице,  по  другой  ли  какой 
причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на диван. 
 
 
IX 
 
В тот же день и Базаров познакомился с Фенечкой. Он вместе с Аркадием ходил по саду 
и толковал ему, почему иные деревца, особенно дубки, не принялись. 
– Надо  серебристых  тополей  побольше  здесь  сажать,  да  елок,  да,  пожалуй,  липок, 
подбавивши чернозему. Вон беседка принялась хорошо, – прибавил он, – потому что акация да 
сирень – ребята добрые, ухода не требуют. Ба, да тут кто-то есть. 
В беседке сидела Фенечка с Дуняшей и Митей. Базаров остановился, а Аркадий кивнул 
головою Фенечке, как старый знакомый. 
– Кто это? – спросил его Базаров, как только они прошли мимо. – Какая хорошенькая! 
– Да ты о ком говоришь? 
– Известно о ком: одна только хорошенькая. 
Аркадий, не без замешательства, объяснил ему в коротких словах, кто была Фенечка. 
– Ага! –  промолвил  Базаров, –  у  твоего  отца,  видно,  губа  не  дура.  А  он  мне  нравится, 
твой отец, ей-ей! Он молодец. Однако надо познакомиться, – прибавил он и отправился назад к 
беседке. 
                                                 
6 в стиле эпохи Возрождения 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: