Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

12 
 
 
 
VI 
 
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на 
него, а Аркадий украдкой посматривал то на отца, то на дядю. 
– Вы далеко отсюда ходили? – спросил наконец Николай Петрович. 
– Тут у вас болотце есть, возле осиновой рощи. Я взогнал штук пять бекасов; ты можешь 
убить их, Аркадий. 
– А вы не охотник? 
– Нет. 
– Вы собственно физикой занимаетесь? – спросил, в свою очередь, Павел Петрович. 
– Физикой, да; вообще естественными науками. 
– Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части. 
– Да, немцы в этом наши учители, – небрежно отвечал Базаров. 
Слово  германцы,  вместо  немцы,  Павел  Петрович  употребил  ради  иронии,  которой, 
однако, никто не заметил. 
– Вы  столь  высокого  мнения  о  немцах? –  проговорил  с  изысканною  учтивостью  Павел 
Петрович.  Он  начинал  чувствовать  тайное  раздражение.  Его  аристократическую  натуру 
возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел, он даже 
отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое. 
– Тамошние ученые дельный народ. 
– Так, так. Ну, а об русских ученых вы, вероятно, не имеете столь лестного понятия? 
– Пожалуй, что так. 
– Это очень похвальное самоотвержение, – произнес Павел Петрович, выпрямляя стан и 
закидывая  голову  назад. –  Но  как  же  нам  Аркадий  Николаич  сейчас  сказывал,  что  вы  не 
признаете никаких авторитетов? Не верите им? 
– Да  зачем  же  я  стану  их  признавать?  И  чему  я  буду  верить?  Мне  скажут  дело,  я 
соглашаюсь, вот и все. 
– А  немцы  все  дело  говорят? –  промолвил  Павел  Петрович,  и  лицо  его  приняло  такое 
безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь. 
– Не все, – ответил с коротким зевком Базаров, которому явно не хотелось продолжать 
словопрение. 
Павел  Петрович  взглянул  на  Аркадия,  как  бы  желая  сказать  ему:  «Учтив  твой  друг, 
признаться». 
– Что  касается  до  меня, –  заговорил  он  опять,  не  без  некоторого  усилия, –  я  немцев, 
грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю: известно, что это за птицы. 
Но  и  немецкие  немцы  мне  не  по  нутру.  Еще  прежние  туда-сюда;  тогда  у  них  были  –  ну,  там 
Шиллер,  что  ли.  Гетте…  Брат  вот  им  особенно  благоприятствует…  А  теперь  пошли  все 
какие-то химики да материалисты… 
– Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, – перебил Базаров. 
– Вот как, – промолвил Павел Петрович и, словно засыпая, чуть-чуть приподнял брови. – 
Вы, стало быть, искусства не признаете? 
– Искусство  наживать  деньги,  или  нет  более  геморроя! –  воскликнул  Базаров  с 
презрительною усмешкой. 
– Так-с,  так-с.  Вот  как  вы  изволите  шутить.  Это  вы  все,  стало  быть,  отвергаете? 
Положим. Значит, вы верите в одну науку? 
– Я  уже  доложил  вам,  что  ни  во  что  не  верю;  и  что  такое  наука  –  наука  вообще?  Есть 
науки, как есть ремесла, знания; а наука вообще не существует вовсе. 
– Очень  хорошо-с.  Ну,  а  насчет  других,  в  людском  быту  принятых,  постановлений  вы 
придерживаетесь такого же отрицательного направления? 
– Что это, допрос? – спросил Базаров. 
Павел  Петрович  слегка  побледнел…  Николай  Петрович  почел  должным  вмешаться  в 

13 
разговор. 
– Мы  когда-нибудь  поподробнее  побеседуем  об  этом  предмете  с  вами,  любезный 
Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что 
вы занимаетесь естественными науками. Я слышал, что Либих сделал удивительные открытия 
насчет  удобрения  полей.  Вы  можете  мне  помочь  в  моих  агрономических  работах:  вы  можете 
дать мне какой-нибудь полезный совет. 
– Я  к  вашим  услугам,  Николай  Петрович;  но  куда  нам  до  Либиха!  Сперва  надо  азбуке 
выучиться и потом уже взяться за книгу, а мы еще аза в глаза не видали. 
«Ну, ты, я вижу, точно нигилист», – подумал Николай Петрович. 
– Все-таки позвольте прибегнуть к вам при случае, – прибавил он вслух. – А теперь нам, 
я полагаю, брат, пора пойти потолковать с приказчиком. 
Павел Петрович поднялся со стула. 
– Да, – проговорил он, ни на кого не глядя, – беда пожить этак годков пять в деревне, в 
отдалении  от  великих  умов!  Как  раз  дурак  дураком  станешь.  Ты  стараешься  не  забыть  того, 
чему  тебя  учили,  а  там  –  хвать! –  оказывается,  что  все  это  вздор,  и  тебе  говорят,  что  путные 
люди  этакими  пустяками  больше не  занимаются  и  что  ты,  мол,  отсталый  колпак.  Что  делать! 
Видно, молодежь точно умнее нас. 
Павел  Петрович  медленно  повернулся  на  каблуках  и  медленно  вышел;  Николай 
Петрович отправился вслед за ним. 
– Что,  он  всегда  у  вас  такой? –  хладнокровно  спросил  Базаров  у  Аркадия,  как  только 
дверь затворилась за обоими братьями. 
– Послушай, Евгений, ты уже слишком резко с ним обошелся, – заметил Аркадий. – Ты 
его оскорбил. 
– Да,  стану  я  их  баловать,  этих  уездных  аристократов!  Ведь  это  все  самолюбивые, 
львиные  привычки,  фатство.  Ну,  продолжал  бы  свое  поприще  в  Петербурге,  коли  уж  такой  у 
него склад… А впрочем, Бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, 
Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу. 
– Я тебе обещался рассказать его историю, – начал Аркадий. 
– Историю жука? 
– Ну полно, Евгений. Историю моего дяди. Ты увидишь, что он не такой человек, каким 
ты его воображаешь. Он скорее сожаления достоин, чем насмешки. 
– Я не спорю; да что он тебе так дался? 
– Надо быть справедливым, Евгений. 
– Это из чего следует? 
– Нет, слушай… 
И Аркадий рассказал ему историю своего дяди. Читатель найдет ее в следующей главе. 
 
 
VII 
 
Павел  Петрович  Кирсанов  воспитывался  сперва  дома,  так  же  как  и  младший  брат  его 
Николай, потом в пажеском корпусе. Он с детства отличался замечательною красотой; к тому 
же он был самоуверен, немного насмешлив и как-то забавно желчен – он не мог не нравиться. 
Он начал появляться всюду, как только вышел в офицеры. Его носили на руках, и он сам себя 
баловал, даже дурачился, даже ломался; но и это к нему шло. Женщины от него с ума сходили, 
мужчины  называли  его  фатом  и  втайне  завидовали  ему.  Он  жил,  как  уже  сказано,  на  одной 
квартире  с  братом,  которого  любил  искренно,  хотя  нисколько  на  него  не  походил.  Николай 
Петрович прихрамывал, черты имел маленькие, приятные, но несколько грустные, небольшие 
черные  глаза  и  мягкие  жидкие  волосы;  он  охотно  ленился,  но  и  читал  охотно,  и  боялся 
общества.  Павел  Петрович  ни  одного  вечера  не  проводил  дома,  славился  смелостию  и 
ловкостию (он ввел было гимнастику в моду между светскою молодежью) и прочел всего пять, 
шесть французских книг. На двадцать восьмом году от роду он уже был капитаном; блестящая 
карьера ожидала его. Вдруг все изменилось. 
В то время в петербургском свете изредка появлялась женщина, которую не забыли до 

14 
сих пор, княгиня Р. У ней был благовоспитанный и приличный, но глуповатый муж и не было 
детей.  Она  внезапно  уезжала  за  границу,  внезапно  возвращалась  в  Россию,  вообще  вела 
странную  жизнь.  Она  слыла  за  легкомысленную  кокетку,  с  увлечением  предавалась  всякого 
рода  удовольствиям,  танцевала  до  упаду,  хохотала  и  шутила  с  молодыми  людьми,  которых 
принимала  перед  обедом  в  полумраке  гостиной,  а  по  ночам  плакала  и  молилась,  не  находила 
нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся 
бледная и холодная, над псалтырем. День наставал, и она снова превращалась в светскую даму, 
снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей 
малейшее развлечение. Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как 
золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во всем ее лице только и было 
хорошего,  что  глаза,  и  даже  не  самые  глаза  –  они  были  невелики  и  серы, –  но  взгляд  их, 
быстрый, глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, – загадочный взгляд. Что-то 
необычайное светилось в нем даже тогда, когда язык ее лепетал самые пустые речи. Одевалась 
она  изысканно.  Павел  Петрович  встретил  ее  на  одном  бале,  протанцевал  с  ней  мазурку,  в 
течение  которой  она  не  сказала  ни  одного  путного  слова,  и  влюбился  в  нее  страстно. 
Привыкший к победам, он и тут скоро достиг своей цели; но легкость торжества не охладила 
его.  Напротив:  он  еще  мучительнее,  еще  крепче  привязался  к  этой  женщине,  в  которой  даже 
тогда,  когда  она  отдавалась  безвозвратно,  все  еще  как  будто  оставалось  что-то  заветное  и 
недоступное, куда никто не мог проникнуть. Что гнездилось в этой душе – Бог весть! Казалось, 
она находилась во власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как 
хотели;  ее  небольшой  ум  не  мог  сладить  с  их  прихотью.  Все  ее  поведение  представляло  ряд 
несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения 
ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью; она уже 
не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением. 
Иногда,  большею  частью  внезапно,  это  недоумение  переходило  в  холодный  ужас;  лицо  ее 
принимало  выражение  мертвенное  и  дикое;  она  запиралась  у  себя  в  спальне,  и  горничная  ее 
могла  слышать,  припав  ухом  к  замку,  ее  глухие  рыдания.  Не  раз,  возвращаясь  к  себе  домой 
после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце ту разрывающую и горькую досаду, 
которая  поднимается  в  сердце  после  окончательной  неудачи.  «Чего  же  хочу  я  еще?»  – 
спрашивал он себя, а сердце все ныло. Он однажды подарил ей кольцо с вырезанным на камне 
сфинксом. 
– Что это? – спросила она, – сфинкс? 
– Да, – ответил он, – и этот сфинкс – вы. 
– Я? –  спросила  она  и  медленно  подняла  на  него  свой  загадочный  взгляд. –  Знаете  ли, 
что это очень лестно? – прибавила она с незначительною усмешкой, а глаза глядели все так же 
странно. 
Тяжело  было  Павлу  Петровичу  даже  тогда,  когда  княгиня  Р.  его  любила;  но  когда  она 
охладела  к  нему,  а  это  случилось  довольно  скоро,  он  чуть  с  ума  не  сошел.  Он  терзался  и 
ревновал,  не  давал  ей  покою,  таскался  за  ней  повсюду;  ей  надоело  его  неотвязное 
преследование, и она уехала за границу. Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, 
на  увещания  начальников,  и  отправился  вслед  за  княгиней;  года  четыре  провел  он  в  чужих 
краях,  то  гоняясь  за  нею,  то  с  намерением  теряя  ее  из  виду;  он  стыдился  самого  себя,  он 
негодовал  на  свое  малодушие…  но  ничто  не  помогало.  Ее  образ,  этот  непонятный,  почти 
бессмысленный,  но  обаятельный  образ  слишком  глубоко  внедрился  в  его  душу.  В  Бадене  он 
как-то  опять  сошелся  с  нею  по-прежнему;  казалось,  никогда  еще  она  так  страстно  его  не 
любила…  но  через  месяц  все  уже  было  кончено:  огонь  вспыхнул  в  последний  раз  и  угас 
навсегда.  Предчувствуя  неизбежную  разлуку,  он  хотел,  по  крайней  мере,  остаться  ее  другом, 
как будто дружба с такою женщиной была возможна… Она тихонько выехала из Бадена и с тех 
пор постоянно избегала Кирсанова. Он вернулся в Россию, попытался зажить старою жизнью, 
но уже не мог попасть в прежнюю колею. Как отравленный, бродил он с места на место; он еще 
выезжал,  он  сохранил  все  привычки  светского  человека;  он  мог  похвастаться  двумя,  тремя 
новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не 
предпринимал.  Он  состарился,  поседел;  сидеть  по  вечерам  в  клубе,  желчно  скучать, 
равнодушно поспорить в холостом обществе стало для него потребностию, – знак, как известно, 

15 
плохой. О женитьбе он, разумеется, и не думал. Десять лет прошло таким образом, бесцветно, 
бесплодно  и  быстро,  страшно  быстро.  Нигде  время  так  не  бежит,  как  в  России;  в  тюрьме, 
говорят, оно бежит еще скорей. Однажды, за обедом, в клубе, Павел Петрович узнал о смерти 
княгини Р. Она скончалась в Париже, в состоянии близком к помешательству.  Он встал из-за 
стола  и  долго  ходил  по  комнатам  клуба,  останавливаясь  как  вкопанный  близ  карточных 
игроков,  но  не  вернулся  домой  раньше  обыкновенного.  Через  несколько  времени  он  получил 
пакет, адресованный на его имя: в нем находилось данное им княгине кольцо. Она провела по 
сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест – вот разгадка. 
Это  случилось  в  начале  48-го  года,  в  то  самое  время,  когда  Николай  Петрович, 
лишившись жены, приезжал в Петербург. Павел Петрович почти не видался с братом с тех пор, 
как  тот  поселился  в  деревне:  свадьба  Николая  Петровича  совпала  с  самыми  первыми  днями 
знакомства  Павла  Петровича  с  княгиней.  Вернувшись  из-за  границы,  он  отправился  к  нему  с 
намерением  погостить  у  него  месяца  два,  полюбоваться  его  счастием,  но  выжил  у  него  одну 
только  неделю.  Различие  в  положении  обоих  братьев  было  слишком  велико.  В  48-м  году  это 
различие  уменьшилось:  Николай  Петрович  потерял  жену,  Павел  Петрович  потерял  свои 
воспоминания;  после  смерти  княгини  он  старался  не  думать  о  ней.  Но  у  Николая  оставалось 
чувство правильно проведенной жизни, сын вырастал на его глазах; Павел, напротив, одинокий 
холостяк,  вступал  в  то  смутное,  сумеречное  время,  время  сожалений,  похожих  на  надежды, 
надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала. 
Это  время  было  труднее  для  Павла  Петровича,  чем  для  всякого  другого:  потеряв  свое 
прошедшее, он все потерял. 
– Я не зову теперь тебя в Марьино, – сказал ему однажды Николай Петрович (он назвал 
свою деревню этим именем в честь жены), – ты и при покойнице там соскучился, а теперь ты, я 
думаю, там с тоски пропадешь. 
– Я был еще глуп и суетлив тогда, – отвечал Павел Петрович, – с тех пор я угомонился, 
если не поумнел. Теперь, напротив, если ты позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться. 
Вместо  ответа  Николай  Петрович  обнял  его;  но  полтора  года  прошло  после  этого 
разговора,  прежде  чем  Павел  Петрович  решился  осуществить  свое  намерение.  Зато, 
поселившись однажды в деревне, он уже не покидал ее даже и в те три зимы, которые Николай 
Петрович провел в Петербурге с сыном. Он стал читать, все больше по-английски; он вообще 
всю  жизнь  свою  устроил  на  английский  вкус,  редко  видался  с  соседями  и  выезжал  только на 
выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня и пугая помещиков старого 
покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями нового поколения. И те и 
другие  считали  его  гордецом;  и  те  и  другие  его  уважали  за  его  отличные,  аристократические 
манеры,  за  слухи  о  его  победах;  за  то,  что  он  прекрасно  одевался  и  всегда  останавливался  в 
лучшем  номере  лучшей  гостиницы;  за  то,  что  он  вообще  хорошо  обедал,  а  однажды  даже 
пообедал с Веллингтоном у Людовика-Филиппа; за то, что он всюду возил с собою настоящий 
серебряный несессер и походную ванну; за то, что от него пахло какими-то необыкновенными, 
удивительно  «благородными»  духами;  за  то,  что  он  мастерски  играл  в  вист  и  всегда 
проигрывал; наконец, его уважали также за его безукоризненную честность. Дамы находили его 
очаровательным меланхоликом, но он не знался с дамами… 
– Вот  видишь  ли,  Евгений, –  промолвил  Аркадий,  оканчивая  свой  рассказ, –  как 
несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, 
отдавал ему все свои деньги, – имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, – но он 
всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он 
морщится и нюхает одеколон… 
– Известное дело: нервы, – перебил Базаров. 
– Может быть, только у него сердце предоброе. И он далеко не глуп. Какие он мне давал 
полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к женщинам. 
– Ага! На своем молоке обжегся, на чужую воду дует. Знаем мы это! 
– Ну, словом, – продолжал Аркадий, – он глубоко несчастлив, поверь мне; презирать его 
– грешно. 
– Да кто его презирает? – возразил Базаров. – А я все-таки скажу, что человек, который 
всю  свою  жизнь  поставил  на  карту  женской  любви  и  когда  ему  эту  карту  убили,  раскис  и 

16 
опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек – не мужчина, не самец. Ты 
говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он 
не  шутя  воображает  себя  дельным  человеком,  потому  что  читает  Галиньяшку  и  раз  в  месяц 
избавит мужика от экзекуции. 
– Да вспомни его воспитание, время, в которое он жил, – заметил Аркадий. 
– Воспитание? –  подхватил  Базаров. –  Всякий  человек  сам  себя  воспитать  должен  –  ну 
хоть как я, например… А что касается до времени – отчего я от него зависеть буду? Пускай же 
лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные 
отношения  между  мужчиной  и  женщиной?  Мы,  физиологи,  знаем,  какие  это  отношения.  Ты 
проштудируй-ка  анатомию  глаза:  откуда  тут  взяться,  как  ты  говоришь,  загадочному  взгляду? 
Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука. 
И  оба  приятеля  отправились  в  комнату  Базарова,  в  которой  уже  успел  установиться 
какой-то медицинско-хирургический запах, смешанный с запахом дешевого табаку. 
 
 
VIII 
 
Павел  Петрович  недолго  присутствовал  при  беседе  брата  с  управляющим,  высоким  и 
худым  человеком  с  сладким  чахоточным  голосом  и  плутовскими  глазами,  который  на  все 
замечания  Николая  Петровича  отвечал:  «Помилуйте-с,  известное  дело-с»  –  и  старался 
представить  мужиков  пьяницами  и  ворами.  Недавно  заведенное  на  новый  лад  хозяйство 
скрипело, как немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева. Николай 
Петрович не унывал, но частенько вздыхал и задумывался: он чувствовал, что без денег дело не 
пойдет, а деньги у него почти все перевелись. Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз 
помогал  своему  брату;  не  раз,  видя,  как  он  бился  и  ломал  себе  голову,  придумывая,  как  бы 
извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал 
сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent»5 – и давал ему денег; но в этот день у него 
самого  ничего  не  было,  и  он  предпочел  удалиться.  Хозяйственные  дрязги  наводили  на  него 
тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и 
трудолюбие,  не  так  принимается  за  дело,  как  бы  следовало;  хотя  указать,  в  чем  собственно 
ошибается  Николай  Петрович,  он не  сумел  бы.  «Брат  не  довольно практичен, –  рассуждал  он 
сам  с  собою, –  его  обманывают».  Николай  Петрович,  напротив,  был  высокого  мнения  о 
практичности Павла Петровича и всегда спрашивал его совета. «Я человек мягкий, слабый, век 
свой провел в глуши, – говаривал он, – а ты недаром так  много жил с людьми, ты их хорошо 
знаешь: у тебя орлиный взгляд». Павел Петрович в ответ на эти слова только отворачивался, но 
не разуверял брата. 
Оставив  Николая  Петровича  в  кабинете,  он  отправился  по  коридору,  отделявшему 
переднюю часть дома от задней, и, поравнявшись с низенькою дверью, остановился в раздумье, 
подергал себе усы и постучался в нее. 
– Кто там? Войдите, – раздался голос Фенечки. 
– Это я, – проговорил Павел Петрович и отворил дверь. 
Фенечка вскочила со стула, на котором она уселась с своим ребенком, и, передав его на 
руки  девушки,  которая  тотчас  же  вынесла  его  вон  из  комнаты,  торопливо  поправила  свою 
косынку. 
– Извините,  если  я  помешал, –  начал  Павел  Петрович,  не  глядя  на  нее, –  мне  хотелось 
только попросить вас… сегодня, кажется, в город посылают… велите купить для меня зеленого 
чаю. 
– Слушаю-с, – отвечала Фенечка, – сколько прикажете купить? 
– Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас здесь, я вижу, перемена, – прибавил 
он,  бросив  вокруг  быстрый  взгляд,  который скользнул  и  по  лицу  Фенечки. –  Занавески  вот, – 
                                                 
5 Но я могу дать вам денег 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: