Женский портрет

Она поняла, что неудачно выбрала тон, и, подумав немного, сочла
нужным исправить ошибку. Это легче всего было сделать,
поменявшись с ним ролями.
– Как вы несправедливы ко мне! – воскликнула она. – Вы судите о
том, чего не знаете! Меня вовсе не так легко прельстить – я доказала
это на деле.
– Мне – несомненно.
– И другим тоже. – Она помолчала. – На прошлой неделе мне
сделали предложение и я отказала. Я отказалась от того, что называют
блестящей партией.
– Весьма рад это слышать, – угрюмо сказал молодой человек.
– Я отказалась от предложения, которое очень многие девушки
приняли бы, – оно заманчиво во всех отношениях. – Изабелла не
предполагала посвящать Гудвуда в это событие, но, начав говорить,
уже не могла остановиться – так приятно ей было отвести душу и
оправдаться в собственных глазах. – У этого человека высокое
положение, огромное состояние, и сам он очень мне нравится.
Каспар слушал с глубочайшим вниманием.
– Он – англичанин?
– Да. Английский аристократ.
Каспар встретил это известие молчанием. Потом сказал:
– Очень рад, что он получил отказ.
– Видите, у вас есть собрат по несчастью, так что вам должно быть
не так обидно.
– Какой он мне собрат, – сказал Каспар мрачно.
– Почему же? Ему я отказала наотрез.
– От этого он не стал мне собратом. К тому же он – англичанин.
– Помилуйте, разве англичане не такие же люди, как мы с вами?
– Эти? Здесь? Во всяком случае, 
мне 
он чужой и до его судьбы мне
дела нет.
– Вы очень ожесточены, – сказала Изабелла. – Не будем больше
говорить об этом.
– Да, ожесточен. Каюсь. Виноват.
Она отвернулась от него, подошла к открытому окну, и взгляд ее
погрузился в пустынный сумрак улицы, где только бледный газовый
свет напоминал о городской суете. Некоторое время оба молчали;
Каспар застыл у каминной полки, вперив в нее сумрачный взгляд. В

сущности, она предложила ему уйти – он понимал это, но, даже рискуя
стать ей ненавистным, не мог заставить себя сдвинуться с места. Она
была самым заветным его желанием, он не мог отказаться от нее, он
пересек океан в надежде вырвать у нее хотя бы намек на обещание.
Внезапно она оторвалась от окна и вновь оказалась перед ним.
– Вы не оценили мой поступок – тот, о котором я сейчас вам
рассказала. Напрасно рассказала, для вас это, видимо, мало что значит.
– Если бы вы отказали ему из-за 
меня]…
– воскликнул молодой
человек и осекся, со страхом ожидая, что сейчас она опровергнет так
неожиданно пришедшую к нему счастливую мысль.
– Чуть-чуть и из-за вас, – сказала Изабелла.
– Чуть-чуть! Не понимаю. Если бы вы сколько-нибудь дорожили
моими чувствами, вы не сказали бы «чуть-чуть».
Изабелла только покачала головой, словно отметая его
заблуждение.
– Я отказала очень хорошему, очень благородному человеку. Вам
этого мало?
– Нет, я вам признателен, – сказал Каспар Гудвуд угрюмо. –
Бесконечно признателен.
– А теперь вам лучше вернуться домой.
– Позвольте мне еще раз увидеть вас.
– А нужно ли это? Вы опять будете говорить все о том же, а к чему
это ведет, вы сами видите.
– Обещаю не досадить вам и словом. Изабелла помедлила, затем
сказала:
– Я не сегодня-завтра возвращаюсь в Гарденкорт. А туда мне
невозможно вас пригласить, я и сама там только гостья.
Теперь Гудвуд, в свою очередь, помедлил.
– Оцените и вы мой поступок, – сказал он. – Неделю назад я
получил приглашение приехать в Гарденкорт, но не воспользовался им.
Изабелла не могла сдержать удивления.
– Приглашение? От кого?
– От мистера Ральфа Тачита – вашего кузена, я полагаю. А не
поехал я, потому что не имел вашего согласия. Думаю, это мисс
Стэкпол надоумила мистера Тачита послать мне приглашение.
– Во всяком случае, не я, – сказала Изабелла и добавила: – Нет,
право, Генриетта чересчур много на себя берет.

– Не будьте к ней слишком строги: здесь замешан и я.
– Вы? Нимало. Вы же не поехали и правильно сделали, и я от души
благодарна вам за это. – Она содрогнулась при мысли, что лорд
Уорбертон и мистер Гудвуд могли бы столкнуться в Гарденкорте: это
было бы так неприятно лорду Уорбертону!
– Куда же вы потом, после Гарденкорта? – спросил гость.
– Мы с тетушкой едем за границу – во Флоренцию и еще в разные
города.
Спокойствие, с каким это было сказано, отозвалось болью в его
сердце – он словно видел воочию, как светский вихрь уносит ее в
недоступные ему круги. Тем не менее он не замедлил задать
следующий вопрос:
– Когда же вы вернетесь в Америку?
– Не скоро, наверно. Мне очень нравится здесь.
– Вы намерены отказаться от родной страны?
– Какие глупости!
– Все равно – я потеряю вас из виду! – вырвалось у Гудвуда.
– Как знать, – отвечала Изабелла не без значительности в тоне. –
Мир, где теперь все так благоустроенно, а города так связаны между
собой, стал, кажется, очень мал.
– Но для 
меня 
он, увы, необозримо велик! – воскликнул молодой
человек с таким простодушием, что, не будь наша героиня
категорически против каких бы то ни было послаблений, его тон,
несомненно, растрогал бы ее. Но с недавних пор она следовала
твердой системе, некоей теории, исключавшей любые уступки, а
посему, желая поставить все точки над i, сказала:
– Не сердитесь, но должна признаться, меня 
только 
радует
возможность не быть у вас на виду. Будь вы рядом, я беспрестанно
чувствовала бы, что вы наблюдаете за мной, а я не выношу, когда за
мной следят, – я слишком люблю свободу. Если я действительно чем-
то дорожу, – продолжала она, впадая в несколько приподнятый тон, –
так это своей независимостью.
При всей высокомерности этого заявления Каспару оно
понравилось, а ее заносчивый тон нимало его не отпугнул. Он всегда
знал, что у нее есть крылья и потребность летать, красиво и вольно, но
у него и самого был широкий размах – ив руках, и в шагах, так что он
не боялся ее силы. Если она рассчитывала своей тирадой сразить его,

то не попала в цель и лишь вызвала у него улыбку: на этой почве они
скорее всего могли сойтись.
– Кто-кто, а я не посягаю на вашу свободу. Напротив, для меня не
может быть ничего приятнее, чем видеть вас полностью независимой.
Для того я и хочу жениться на вас – чтобы вы стали независимы.
– Какой прелестный софизм! – воскликнула Изабелла, даря его не
менее прелестной улыбкой.
– Незамужняя женщина, тем более молодая девушка не бывает
независимой. Ей слишком многого нельзя. Препятствия стоят перед
ней на каждом шагу.
– Ну, все зависит от того, как она сама на это смотрит, – горячо
возразила Изабелла. – Я уже не девочка и могу делать то, что считаю
нужным, – я из породы независимых. Надо мной нет ни отца, ни
матери, я бедна, настроена на серьезный лад и не принадлежу к тем,
кого называют «хорошенькими». Мне нет нужды изображать из себя
застенчивую примерную девицу – да я просто и не могу себе этого
позволить. Я положила за правило судить обо всем самой: лучше уж
иметь ложные суждения, чем не иметь их вовсе. Я не желаю быть
овечкой в стаде – хочу сама распоряжаться собой и знать о мире и
людях много больше, чем это принято сообщать молодым девушкам. –
Она перевела дыхание, но Каспар Гудвуд не успел вставить и слова,
как она продолжала: – Позвольте еще вот что сказать вам, мистер
Гудвуд. Вы упомянули, что боитесь, как бы я не вышла замуж. Так вот,
если до вас дойдут слухи, будто я намерена совершить этот шаг – о
девушках их часто распространяют, вспомните, что я сказала вам о
моей любви к свободе, и рискните в них усомниться.
Она говорила с такой страстной убежденностью, а глаза светились
такой искренностью, что он поверил ей. И по тому, как живо он
откликнулся на ее слова, можно было заключить, что у него отлегло от
сердца.
– Стало быть, вы решили просто попутешествовать год-другой? Ну
два года я вполне согласен ждать; можете делать все это время, что вам
угодно. Так бы с самого начала и сказали. Я вовсе не жажду видеть вас
примерной тихоней – я ведь и сам не из таких. Вам хочется развить
свой ум? По мне вы и так достаточно умны, но если вам этого хочется
– что ж, поездите по свету, посмотрите на разные страны, я буду
только счастлив помочь вам всем, чем смогу.

– Вы очень великодушны, и я всегда это знала. А если вы и в самом
деле хотите мне помочь – сделайте так, чтобы нас разделяли сотни
миль Атлантического океана.
– Не иначе как вы задумали что-то ужасное, – заметил Каспар
Гудвуд.
– Все может быть! Я хочу быть свободной, совсем свободной –
пусть даже чтобы совершить что-то ужасное, коль скоро мне взбредет
это на ум.
– Хорошо, – сказал он медленно. – Я возвращаюсь домой.
И он протянул ей руку, стараясь сделать вид, что вполне доволен и
уверен в ней.
Однако она была уверена в нем больше, чем он в ней. Не то что бы
Гудвуд и в самом деле считал ее способной сделать «что-то ужасное»,
но при всем желании он не мог не видеть: то упорство с каким она
отстаивала свое право на выбор не сулило ему ничего хорошего.
Изабелла же взяла его руку с чувством глубокого уважения; она знала,
как сильно он любит ее, и ценила его благородство. Они стояли, глядя
друг на друга, рука в руке, и с ее стороны это было не только
привычное рукопожатие.
– И прекрасно, – сказала она ласково, почти нежно. – Вы ничего не
потеряете, поступив разумно.
– Но через два года я разыщу вас, где бы вы ни были, – ответил он с
присущим ему мрачным упорством.
Наша 
юная 
леди, 
как 
мы 
видели, 
не 
отличалась
последовательностью и, услышав подобную декларацию, тотчас
изменила тон.
– Помните: я ничего не обещала – ровным счетом ничего! – И уже
более мягко, желая дать ему возможность спокойно уйти, добавила: –
И помните: меня не так-то легко прельстить.
– Вам скоро опротивеет ваша независимость.
– Может быть, даже наверное. Вот тогда я буду рада вас видеть.
Положив ладонь на ручку двери, ведущей в спальню, она стояла,
дожидаясь, когда гость наконец откланяется. Но Каспар не находил в
себе сил уйти: его поза выражала упорное нежелание расстаться с ней,
а в глазах затаилась глубокая обида.
– Мне придется оставить вас, – сказала Изабелла и, толкнув дверь,
крылась в спальне.

Там было темно, но через окно из двора гостиницы, разрежая
темноту, проникал слабый свет, и Изабелла различила очертания
мебели, тусклый отсвет зеркала и большую, с пологом на четырех
столбиках, кровать. Она стояла недвижно, вслушиваясь: наконец
Каспар Гудвуд вышел из гостиной, и дверь за ним закрылась. Изабелла
постояла еще немного и вдруг в неудержимом порыве опустилась
возле кровати на колени и уронила голову на руки.

17
Она не молилась, она дрожала – дрожала всем телом. Ее вообще
легко бросало в трепет – пожалуй, даже слишком легко, а сейчас она
вся звенела, как растревоженная ударом пальцев арфа. Правда, в таких
случаях достаточно было закрыть крышкой футляр, натянуть снова
полотняный чехол, но Изабелле хотелось самой подавить волнение, а
коленопреклоненная поза, казалось, помогала унять дрожь. Она
ликовала – Гудвуд ушел, она избавилась от него и теперь испытывала
такое ощущение, словно уплатила давно тяготевший над нею долг и
получила заверенную по всей форме расписку. Облегчение было
огромное, а между тем голова ее клонилась все ниже и ниже: сознание
торжества не покидало Изабеллу, заставляя сильнее колотиться сердце
и наполняя его ликованием, но она знала, что это постыдное чувство –
дурное, неуместное. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем она
встала с колен и вернулась в гостиную, и даже тогда ее еще всю
трясло. Состояние это объяснялось двумя причинами – отчасти долгим
препирательством с Каспаром Гудвудом, но в основном, боюсь,
наслаждением, которое она испытала, проявив свою силу. Она уселась
в то же кресло и взяла в руки ту же книгу, но не раскрыла ее даже для
виду. Откинувшись на спинку, она напевала про себя что-то тихое,
мелодичное, мечтательное – это был ее обычный ответ на события,
добрый смысл которых не лежал на поверхности, – и не без
удовлетворения думала о том, что за истекшие две недели отказала
двум пламенным поклонникам. Любовь к свободе, которую она так
ярко расписывала Гудвуду, носила пока для нее только умозрительный
характер: до сих пор она не имела возможности проявить ее. Однако
кое-что, как ей казалось, она уже совершила – испытала радость если
не битвы, то по крайней мере победы и сделала первый шаг на пути к
исполнению своих планов. В свете этих радужных мыслей образ
мистера Гудвуда, печально бредущего по закопченному Лондону,
бередил ей совесть, и, когда дверь в гостиную внезапно отворилась,
она вскочила в страхе, что сейчас увидит его вновь. Но это была
возвратившаяся из гостей Генриетта Стэкпол.

М
исс Стэкпол тотчас заметила, что с нашей юной леди что-то
«стряслось» – правда, для такого открытия не требовалось особой
проницательности. Она поспешила подойти к подруге, но та встретила
ее молчанием. Разумеется, не явись мистер Гудвуд с визитом, ей не
представилось бы счастливого случая отослать его в Америку –
обстоятельство, которое ее очень радовало, но в то же время она ни на
минуту не забывала, что Генриетта не имела права расставлять ей
ловушку.
– Он был здесь? – спросила Генриетта, сгорая от нетерпения.
Изабелла отвернулась.
– Ты поступила очень дурно, – сказала она после долгого
молчания.
– Я поступила наилучшим образом. Надеюсь, и ты тоже.
– Ты плохой судья. Я не могу доверять тебе, – сказала Изабелла.
Это было нелестное заявление, но Генриетта, слишком
бескорыстная, чтобы думать о себе, не придала значения
содержавшемуся в нем обвинению: в этих словах ее взволновало лишь
то, что они раскрывали в подруге.
– Изабелла Арчер! – изрекла она, торжественно чеканя каждый
слог. – Если ты выйдешь замуж за одного из этих господ, я порву с
тобой навсегда.
– Прежде чем бросать такие страшные угрозы, подожди хотя бы,
чтобы кто-нибудь из них сделал мне предложение, – отвечала
Изабелла.
Она и прежде ни словом не обмолвилась мисс Стэкпол о
признании лорда Уорбертона, а сейчас и подавно не собиралась
поведать о своем отказе английскому лорду, чтобы оправдаться перед
ней.
– О, за этим дело не станет, как только ты переправишься через Ла-
Манш. Анни Клаймер – на что уж дурнушка – и той в Италии трижды
делали предложение.
– Но если Анни Клаймер не соблазнилась, что может соблазнить
меня?
– Ее вряд ли так уж добивались. А тебя будут.
– Ты очень мне льстишь, – сказала Изабелла с полной
безмятежностью.

– Я не льщу тебе, Изабелла, я говорю, что есть, – возразила ей
подруга. – Надеюсь, ты не собираешься сказать мне, что не оставила
Каспару Гудвуду никакой надежды?
– Ас какой стати я вообще должна тебе что-то говорить? Я же
сказала, что не могу тебе доверять. Но раз ты так интересуешься
мистером Гудвудом, не скрою – он немедля возвращается в Америку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что прогнала его! – почти крикнула
Генриетта.
– Я попросила его оставить меня в покое. И о том же прошу тебя,
Генриетта.
В глазах мисс Стэкпол отразилось глубокое разочарование, но уже
в следующее мгновение она подошла к висевшему над камином
зеркалу и сняла шляпку.
– Надеюсь, ты осталась довольна обедом? – спросила Изабелла.
Но пустые любезности не могли сбить Генриетту Стэкпол.
– Да знаешь ли ты, куда ты идешь, Изабелла Арчер?
– В настоящую минуту – спать, – сказала Изабелла, не меняя тона.
– Да знаешь ли ты, куда тебя несет? – не унималась Генриетта,
простирая руки, хотя и не без оглядки на шляпку.
– Нет, не знаю и не желаю знать. Экипаж, запряженный четверкой
резвых коней, которые мчатся ночью по незримым дорогам, – вот мое
представление о счастье.
– Уж, конечно, не мистер Гудвуд научил тебя говорить так, словно
ты героиня безнравственного романа, – сказала мисс Стэкпол. – Тебя
несет прямо в пропасть!
Хотя Изабеллу коробило от подобной бесцеремонности, все же она
на минуту задумалась, нет ли в тираде подруги крупицы правды, но, не
найдя ни одной, сказала:
– Ты, наверно, очень привязана ко мне, Генриетта, если позволяешь
себе так нападать на меня.
– Да, я по-настоящему люблю тебя, Изабелла! – воскликнула
Генриетта с глубоким чувством.
– Ну, если ты по-настоящему любишь меня, дай мне быть по-
настоящему свободной. Я уже просила об этом мистера Гудвуда, а
теперь прошу тебя.
– Смотри, эта свобода может плохо для тебя кончиться.

– Мистер Гудвуд уже пугал меня. Но я ответила, что готова
рискнуть.
– Ты рискуешь стать искательницей приключений! Я просто в
ужасе от тебя! – возопила Генриетта. – Когда мистер Гудвуд уезжает в
Америку?
– Не знаю – он мне не сказал.
– Вернее, ты не поинтересовалась, – сказала Генриетта не без
справедливой иронии.
– Я так мало порадовала его, что, по справедливости, не сочла себя
вправе задавать ему вопросы.
Мисс Стэкпол просто подмывало прокомментировать эту реплику,
но она сдержалась.
– Ну, Изабелла! – воскликнула она. – Не знай я тебя, я решила бы,
что ты бессердечна.
– Смотри, – ответила Изабелла, – ты меня испортишь.
– Боюсь, я уже тебя испортила! Надеюсь, – добавила мисс
Стэкпол, – что на обратном пути он хотя бы встретится с Анни
Клаймер!
На следующее утро она сообщила Изабелле, что решила не
возвращаться в Гарденкорт (двери которого, по словам мистера Тачита,
будут по-прежнему перед нею открыты), а дождаться в Лондоне
обещанного мистером Бентлингом приглашения от его сестры, леди
Пензл. Мисс Стэкпол, не скупясь на подробности, пересказала
состоявшийся между нею и общительным другом мистера Тачита
разговор и заявила, что уверена – наконец-то заполучила то, из чего
можно хоть что-то извлечь. Она немедленно отправится в
Бедфордшир, как только получит от леди Пензл письмо – поступление
сего документа мистер Бентлинг, можно сказать, гарантировал, – и,
если Изабеллу интересуют ее впечатления, она, безусловно, найдет их
на страницах «Интервьюера». Уж на этот раз Генриетте удастся
познакомиться с частной жизнью англичан.
– Да знаешь ли ты, Генриетта Стэкпол, куда тебя несет? – спросила
Изабелла, в точности повторяя интонацию, с которой ее подруга
произнесла ту же фразу вчера.
– Еще бы. На высокий пост. На пост Королевы американской
прессы. Я не я буду, если все наши газеты не перепечатают мое
следующее письмо.

Она договорилась пойти с мисс Клаймер – с той самой молодой
особой, которая была взыскана таким вниманием в Европе, а теперь
покидала восточное полушарие, где ее по крайней мере оценили по
заслугам, – за прощальными покупками и, не мешкая, отбыла на
Джермин-стрит. Не успела она уйти, как слуга доложил о Ральфе
Тачите, и, едва тот вошел, Изабелла по выражению его лица
догадалась, что он чем-то удручен. Ральф почти сразу объяснил
кузине, в чем дело: от матери пришла телеграмма, сообщавшая, что с
отцом приключился тяжелый приступ его давнишней болезни; она
крайне обеспокоена и просит Ральфа немедленно вернуться в
Гарденкорт. Во всяком случае, в данных обстоятельствах любовь
миссис Тачит к телеграфу не давала повода для возражений.
– Я решил первым делом снестись с сэром Мэтью Хоупом,
крупнейшим лондонским врачом, – сказал Ральф. – К счастью, он
оказался в городе. Он назначил мне прийти в половине первого, и я
буду просить его поехать в Гарденкорт, в чем он, конечно, не откажет, –
он уже не раз пользовал отца и в Лондоне, и там. Я отправлюсь скорым
поездом в два сорок пять. А вы – как пожелаете – хотите, едем вместе,
хотите, останьтесь здесь еще на несколько дней.
– Я, разумеется, поеду с вами, – ответила Изабелла. – Не знаю,
смогу ли я быть чем-нибудь полезной дяде, но, если он болен, я хочу
быть рядом с ним.
– Стало быть, вы полюбили его, – сказал Ральф, и лицо его
осветилось тихой радостью. – Вы оценили его по достоинству, а это
мало кто сумел сделать. Слишком он тонкий человек.
– Я просто его боготворю, – сказала Изабелла, помолчав.
– Как это хорошо! Мой отец самый горячий ваш поклонник, если
не считать его сына.
Изабелла с удовольствием выслушала эти уверения и втайне
облегченно вздохнула при мысли, что мистер Тачит принадлежит к
числу тех ее поклонников, которые не станут претендовать на ее руку
и сердце. Однако вслух она этого не сказала, а объяснила Ральфу, что
есть еще ряд причин, побуждающих ее поспешить с отъездом из
Лондона. Город ее утомил, и у нее нет охоты оставаться тут, к тому же
и Генриетта собирается уехать – собирается погостить в Бедфордшире.
– В Бедфордшире?

– У леди Пензл, сестры мистера Бентлинга, – он попросил ее
прислать приглашение.
Несмотря на всю свою тревогу, Ральф не смог удержаться от смеха.
Но внезапно снова принял серьезный вид.
– Бентлингу не откажешь в храбрости. А что если приглашение
затеряется в пути?
– Но британская почта, кажется, безупречна.
– И на солнце есть пятна, – сказал Ральф. – Впрочем, – продолжал
он чуть веселее, – на Бентлинге их нет, и, что бы ни случилось, он
позаботится о Генриетте.
Ральф ушел на прием к сэру Мэтью Хоупу, а Изабелла принялась
собираться к отъезду. Опасный недуг дяди сильно ее встревожил; она
стояла у раскрытого чемодана и растерянно оглядывала комнату,
соображая, что следует уложить в него, а глаза ее то и дело
наполнялись слезами. Пожалуй, именно поэтому в два часа, когда
вернулся Ральф, чтобы везти ее на вокзал, она еще не была готова. В
гостиной Ральф застал мисс Стэкпол, которая только что кончила
завтракать, и эта леди не замедлила выразить ему свое сочувствие по
поводу болезни его отца.
– Такой великолепный старик! – воскликнула она. – Верен себе до
конца. И если это конец – простите, что я так прямо говорю, но вы,
несомненно, не раз уже думали о таком исходе, – мне бесконечно жаль,
что я буду вдали от Гарденкорта.
– Вам будет куда веселее в Бедфордшире.
– Какое веселье в таких обстоятельствах, – как и приличествовало,
сказала Генриетта, но тут же добавила: – Как жаль, что я не смогу
запечатлеть эти прощальные минуты.
– Мой отец, дай бог, еще поживет, – только и сказал на это Ральф и,
тут же перейдя к более радужным предметам, осведомился у мисс
Стэкпол, каковы ее планы на будущее.
Теперь, когда на Ральфа свалилась беда, Генриетта сочла
возможным сменить гнев на милость и выразила ему признательность
за то, что он познакомил ее с мистером Бентлингом.
– Он рассказал мне именно то, что я хотела узнать, – заявила она.
– Рассказал о всех здешних обычаях, о королевской семье. Не
уверена, что его рассказы делают ей честь, но, как говорит мистер
Бентлинг, у меня на такие вещи своеобразный взгляд. Пусть так. Мне

бы только получить от него факты. Были бы факты, а уж связать их я и
сама сумею.
И она добавила, что мистер Бентлинг любезно обещал вывезти ее
вечером в свет.
– Куда именно? – осмелился спросить Ральф.
– В Букингемский дворец.
[54]
 Он хочет показать мне дворец, чтобы
я получила представление, как они там живут.
– Ну, мы оставляем вас в хороших руках и, наверно, в ближайшее
время услышим, что вы приглашены в Виндзор,
[55]
 – сказал Ральф.
– Что ж, я непременно пойду, если меня позовут. Страшен только
первый шаг, а там уже я не боюсь. Но все-таки, – добавила
Генриетта, – не могу сказать, чтобы я всем была довольна. Мне очень
тревожно за Изабеллу.
– Что она еще натворила?
– Ну, поскольку я уже ввела вас в курс дела, не беда, если расскажу
вам еще кое-что. Уж если я берусь за тему, то довожу ее до конца.
Вчера здесь был мистер Гудвуд.
У Ральфа округлились глаза, он даже покраснел немного – верный
признак глубокого волнения. Он вспомнил, как вчера, прощаясь с ним,
Изабелла отвергла высказанное им предположение, будто она
торопится покинуть Уинчестер-сквер, потому что ждет кого-то в
гостинице Прэтта, и теперь его больно кольнула мысль о ее
двоедушии. «Но, с другой стороны, – поспешил он сказать себе, –
почему она должна была сообщать мне, что назначила кому-то
свидание? Испокон века девушки окружали такие свидания тайной, и
это всегда считалось только естественным». И Ральф дал мисс Стэкпол
весьма дипломатический ответ.
– А я-то думал, что при тех взглядах, какие вы излагали мне на
днях, это должно было вас только порадовать.
– Что Гудвуд виделся с ней? Конечно. Я сама все и подстроила:
сначала сообщила ему, что мы в Лондоне, а когда оказалось, что я
проведу вечер в гостях, отправила ему еще одно письмецо – умный да
разумеет. Я надеялась, что он застанет ее одну, хотя, признаться,
боялась, как бы вы не увязались провожать ее. Вот он и явился сюда,
но мог с тем же успехом остаться дома.
– Изабелла дурно обошлась с ним? – Лицо Ральфа просветлело, для
него было большим облегчением узнать, что Изабелла не повинна в

двоедушии.
– Не знаю в точности, что между ними произошло, только ничего
хорошего она ему не сказала и отослала прочь, обратно в Америку.
– Бедный мистер Гудвуд, – вздохнул Ральф.
– Она, по-видимому, только и думает, как бы избавиться от него.
– Бедный мистер Гудвуд, – повторил Ральф. Слова эти, по правде
говоря, произносились им машинально и никак не выражали его
мыслей, которые текли совсем в ином направлении.
– Говорите вы одно, а чувствуете другое. Вам, полагаю, нисколько
его не жаль.
– Ах, – отвечал Ральф, – соблаговолите вспомнить, что ваш
замечательный друг мне вовсе незнаком – я ни разу его даже не видел.
– Зато я вскоре его увижу и скажу ему: не отступайтесь! Я уверена,
что Изабелла опомнится, – добавила мисс Стэкпол, – иначе сама
отступлюсь. Я хочу сказать – от нее.

18
Полагая, что в сложившихся обстоятельствах прощание подруг
может выйти несколько натянутым, Ральф спустился к выходу, не
дожидаясь кузины, которая присоединилась к нему немного времени
спустя; мысленно – так по крайней мере ему казалось – она все еще
возражала на брошенный ей упрек. Путь до Гарденкорта прошел почти
в полном молчании: встретивший путешественников на станции слуга
не порадовал их добрыми известиями о самочувствии мистера Тачита,
и Ральф благословил судьбу, что заручился обещанием сэра Мэтью
Хоупа прибыть вслед за ними пятичасовым поездом и остаться в
Гарденкорте на ночь. Миссис Тачит, как доложили Ральфу по приезде
домой, неотлучно находилась при больном, сейчас тоже она дежурила
у его постели, и, услышав это, он подумал, что его матери недоставало
только повода проявить себя. Истинно благородные натуры
сказываются в дни испытаний. Изабелла прошла к себе; она не могла
не обратить внимания на царившую в доме гнетущую тишину –
предвестницу несчастья. Подождав около часа, она решила спуститься
вниз, разыскать тетушку и расспросить ее о состоянии мистера Тачита.
В библиотеке, куда она прежде всего направилась, никого не
оказалось, а так как погода, и без того сырая и холодная, теперь совсем
испортилась, вряд ли можно было предположить, что миссис Тачит
отправилась на свою обычную прогулку в парк. Изабелла протянула
было руку к звонку, чтобы послать на половину миссис Тачит
служанку, когда слуха ее коснулся неожиданный звук – вернее, звуки
негромкой музыки, доносившиеся, по-видимому, из гостиной.
Изабелла не помнила, чтобы тетушка когда-нибудь открывала
фортепьяно, – стало быть, играл скорее всего Ральф, иногда
музицировавший для собственного удовольствия. И если в такую
минуту он позволил себе развлечься, это могло означать только одно –
он уже не страшился за жизнь отца, и наша героиня, сразу же
повеселев, устремилась к источнику гармонии. Под гостиную в
Гарденкорте была отведена просторная зала, фортепьяно стояло в
конце, противоположном от двери, в которую вошла Изабелла, и
сидевшая за инструментом особа не заметила ее появления: оказалось,

это не Ральф и не его мать, а какая-то дама, совершенно ей незнакомая,
как сразу же определила Изабелла, хотя та и сидела к ней спиной.
Несколько мгновений Изабелла с удивлением взирала на эту спину –
плотную и облеченную в красивое платье. Несомненно, она
принадлежала какой-то гостье, которая прибыла в Гарденкорт во время
отсутствия Изабеллы и о которой никто из слуг – в том числе и
тетушкина горничная, прислуживавшая ей после приезда, – не сказал
ни слова. Впрочем, Изабелла уже усвоила, что неукоснительное
исполнение чужих приказаний может сочетаться с глубокой
сдержанностью, а тетушкина горничная, к чьим рукам Изабелла
питала некоторое недоверие, хотя, может быть, именно по этой
причине они доводили ее нарядное оперение до полного блеска,
держалась с нею – Изабелла ощущала это на каждом шагу – особенно
сухо. Появление гостьи само по себе нисколько не огорчило Изабеллу,
так как она еще не утратила свойственной юным существам веры, что
каждое новое знакомство оставит в их жизни значительный след. Но,
еще прежде чем все эти мысли мелькнули у нее в голове, она уже
поняла, что сидящая за фортепьяно дама играет удивительно хорошо.
Она играла Шуберта – что именно, Изабелла не знала, но, несомненно,
это был Шуберт, – и в ее туше ощущалась особая мягкость, в нем было
мастерство, в нем было чувство. Бесшумно опустившись на
ближайший стул, Изабелла слушала, пока не замерли последние
аккорды. Когда незнакомка кончила играть, Изабелле захотелось ее
поблагодарить. Но не успела она встать, как та круто обернулась,
словно почувствовала ее присутствие.
– Прекрасная вещь, а ваше исполнение делает ее еще прекраснее, –
сказала Изабелла со всей горячностью молодости, с которой она
неизменно изливала свои идущие от сердца восторги.
Ведь я не потревожила мистера Тачита, как вы думаете? –
откликнулась музыкантша со всей учтивостью, какой заслуживал
подобный комплимент. – Дом такой большой, а его комната так далеко,
что я осмелилась на это, тем более что играла только du bout des doigts.
[56]
«Француженка, – подумала Изабелла, – она произнесла это, как
настоящая француженка». В глазах нашей любознательной героини это
придало незнакомке особый интерес.

– Надеюсь, дяде сейчас лучше, – сказала она. – От такой чудесной
музыки ему, право, сразу должно стать лучше.
Дама улыбнулась, но позволила себе выразить иное мнение.
– Боюсь, – сказала она, – бывают минуты, когда даже Шуберт не
говорит нам ничего. Правда, надо признаться, это худшие минуты в
нашей жизни.
– В таком случае у меня сейчас другая минута! – воскликнула
Изабелла. – Я готова слушать вас еще и еще.
– Пожалуйста, если вам это доставляет удовольствие.
И обходительная дама вновь повернулась к фортепьяно и взяла
несколько аккордов, а Изабелла пересела поближе к инструменту.
Внезапно незнакомка перестала играть и, не снимая пальцев с клавиш,
в пол-оборота через плечо взглянула на Изабеллу. Ей было лет сорок,
не красавица, но с выражением лица поистине очаровательным.
– Простите, пожалуйста, – проговорила она, – но вы, должно быть,
племянница – юная американка?
– Да, тетушкина племянница, – простодушно ответила Изабелла.
Дама за фортепьяно, не меняя позы, с интересом взирала на
Изабеллу через плечо.
– Прекрасно, – сказала она, – мы с вам соотечественницы.
И она снова принялась играть.
– Стало быть, не француженка, – сказала себе Изабелла.
Первоначальная гипотеза настроила ее на романтический лад, и,
казалось бы, после этого открытия интерес ее должен был погаснуть.
Однако случилось обратное: американка столь необычного склада
показалась ей даже еще более занимательной, чем француженка.
Гостья продолжала играть все так же негромко и проникновенно, и,
пока она играла, в комнате сгущались тени. Наступили осенние
сумерки, и со своего места Изабелла видела, как дождь, зарядивший
уже не на шутку, хлестал по словно озябшей лужайке, а порывы ветра
гнули высокие деревья. Наконец дама кончила играть, встала, подошла
к Изабелле и, прежде чем та успела вновь поблагодарить ее, сказала,
улыбаясь:
– Как я рада, что вы возвратились. Я столько слышала о вас.
Изабелле очень нравилась эта дама, тем не менее слова ее прозвучали
несколько резко:
– Слышали? От кого?

Дама на мгновенье замялась.
– От вашего дяди, – ответила она. – Я здесь уже три дня, и в
первый день он позволил мне посидеть с ним в его спальне. Он
говорил почти только о вас.
– А так как вы меня не знали, вам, наверно, было до смерти скучно.
– Напротив, мне захотелось познакомиться с вами. Тем более что
тетушка ваша не отходит от мистера Тачита, я совсем одна и порядком
себе надоела. Неудачное время я выбрала для визита.
Слуга принес лампы, за ним вошел другой – с подносом.
Появилась миссис Тачит, которой, очевидно, доложили, что чай подан,
и сразу же направилась к чайнику. Изабеллу она приветствовала
мимоходом, с тем же безучастным видом, с каким приподняла крышку
упомянутого сосуда, знакомясь с его содержимым: ни в том, ни в
другом случае не подобало выказывать особого интереса. На вопрос о
здоровье мужа она не смогла дать утешительного ответа, однако
сказала, что при нем находится местный врач и что большие надежды
возлагают на те указания, которые этот джентльмен получит от сэра
Мэтью Хоупа.
– Надеюсь, вы уже успели познакомиться, – продолжала она. –
Если нет, советую это сделать. Пока мы оба – Ральф и я – прикованы к
постели мистера Тачита, вам, видимо, придется обходиться обществом
друг друга.
– Я знаю о вас лишь то, что вы замечательная музыкантша, –
сказала Изабелла, обращаясь к гостье.
– К этому еще немало что найдется прибавить, – заверила ее
миссис Тачит в своей обычной суховатой манере.
– Но очень немногое, без сомнения, может представлять для мисс
Арчер интерес, – сказала гостья с легкой усмешкой. – Я старинная
приятельница вашей тетушки. Подолгу живала во Флоренции. Я –
мадам Мерль.
Она произнесла свое имя так, словно называла лицо, пользующееся
достаточной известностью. Однако Изабелле оно ничего не говорило,
и ясно ей было только одно – ни у кого в жизни не видела она таких
чарующих манер.
– Она вовсе не иностранка, несмотря на имя, – сказала миссис
Тачит. – Она родилась… вечно я забываю, где вы родились.
– Так стоит ли напоминать?

– Очень даже стоит, – заявила миссис Тачит, которая никогда не
упускала случая довести мысль до логического конца. – Вот если бы я
помнила, это было бы излишне.
Мадам Мерль подарила Изабеллу всеобъемлющей улыбкой –
улыбкой, ломавшей любые барьеры.
– Я родилась под сенью американского государственного флага.
– Мадам Мерль любит говорить загадками, – заметила миссис
Тачит. – Это ее большой недостаток.
– Ах, – возразила мадам Мерль, – у меня тьма недостатков, но
только не этот. Во всяком случае, этот не самый большой. Я увидела
свет на Бруклинских военных верфях.
[57]
Мой отец был моряк и
служил в американском военном флоте. Он занимал высокий пост –
весьма важный по тем временам. Мне полагалось бы любить море, но
я его ненавижу. Поэтому-то я и не возвращаюсь в Америку. Я люблю
сушу. Главное в жизни – что-нибудь любить.
Изабелла, как беспристрастная свидетельница, не нашла меткой
характеристику, которую тетушка дала своей гостье, чье живое,
приветливое, выразительное лицо вовсе не наводило, по ее мнению, на
мысль о скрытности. Лицо это говорило о широте чувств,
стремительных и свободных движениях души и, хотя не отличалось
красотой в общепринятом смысле, было на редкость привлекательным
и интересным. Высокая холеная блондинка, мадам Мерль имела
фигуру округлую и пышную, но без излишней полноты, придающей
женщине грузность. Ее несколько крупные черты были гармоничны и
соразмерны, а цвет лица блистал здоровой свежестью. Серые глаза ее
были невелики, но полны жизни и вовсе чужды выражения глупости –
чужды, правда, если верить людям, также и слез. Большой, хорошо
очерченный рот при улыбке чуть кривился влево, что почти все ее
знакомые находили весьма необычным, кое-кто жеманным и лишь
немногие – неотразимым. Изабеллу, пожалуй, следовало причислить к
последним. Густые белокурые волосы мадам Мерль убирала в
«античной» манере – точь-в-точь, подумала Изабелла, как на
мраморном бюсте какой-нибудь Ниобеи или Юноны,
[58]
 – а ее большие
белые руки были совершенной формы, столь совершенной, что их
владелица не любила украшать их и не носила драгоценных колец.
Изабелла, как мы знаем, поначалу приняла мадам Мерль за
француженку, но при более длительном наблюдении ее скорее можно

было бы счесть немкой – высокопоставленной немкой или
австриячкой, баронессой, графиней, княгиней. Менее всего можно
было предположить, что она родом из Бруклина, хотя хотелось бы
посмотреть на того, кто сумел бы доказать, будто такое происхождение
несовместимо с изысканностью, в высшей степени ей присущей.
Государственный флаг Соединенных Штатов действительно реял над
ее колыбелью, и, может быть, вольно развевающиеся звезды и полосы
еще тогда определили ее взгляды на жизнь. Тем не менее ей явно не
было свойственно колебаться и трепетать, как полотнищу на ветру; ее
манеры отличались спокойствием и уверенностью, дающимися в
результате большого опыта. Но, накопив опыт, она не утратила
молодости, а лишь обрела благожелательность и гибкость. Словом, это
была женщина сильных чувств, умевшая держать их в узде. Изабелле
такое сочетание представлялось идеальным.
Изабелла предавалась этим размышлениям, пока они втроем
сидели за чаем, но это приятное занятие вскоре было прервано, так как
из Лондона прибыл знаменитый врач. Его сразу же проводили в
гостиную, и миссис Тачит, желавшая поговорить с сэром Хоупом
наедине, удалилась с ним в библиотеку, а вслед за тем мадам Мерль и
Изабелла расстались до следующей трапезы. Мысль, что она еще
увидится с этой столь привлекательной женщиной, помогла Изабелле
немного приглушить в себе то гнетущее ощущение печали, которое
сейчас охватило весь Гарденкорт.
Перед обедом Изабелла спустилась в гостиную, там еще никого не
было, однако почти сразу вслед за ней вошел Ральф. Его тревога за
жизнь отца несколько рассеялась: сэр Мэтью Хоуп смотрел на
положение мистера Тачита не столь мрачно. Он посоветовал в
ближайшие три-четыре часа оставить больного на попечение одной
лишь сиделки, так что Ральф, его мать, да и сама лондонская
знаменитость получили возможность спуститься в столовую. Вскоре
появились миссис Тачит и сэр Мэтью, последней вошла мадам Мерль.
Но еще до ее прихода Изабелла успела поговорить о ней с
Ральфом, расположившимся у камина.
– Скажите, что представляет собой мадам Мерль?
– Самая умная женщина на свете, не исключая вас, – ответил
Ральф.
– Она показалась мне удивительно приятной.

– Не сомневался, что она покажется вам удивительно приятной.
– Вы поэтому и пригласили ее сюда?
– Я не приглашал ее, более того, когда мы вернулись из Лондона, я
понятия не имел, что она здесь. Ее никто не приглашал. Она
матушкина приятельница, и сразу после нашего отъезда от нее пришло
письмо. Она сообщала, что прибыла в Англию – обычно она живет за
границей, хотя немало времени проводит и здесь, – и желала бы
погостить у нас несколько дней. Она принадлежит к тому разряду
женщин, которые спокойно могут позволить себе подобное письмо: ей
везде рады. А уж о моей матушке и говорить нечего: мадам Мерль –
единственный человек на свете, к которому она относится с
восхищением. После себя самой – себе она все-таки отдает
предпочтение – она согласилась бы быть только мадам Мерль.
Перемена и впрямь оказалась бы разительной.
– В мадам Мерль действительно бездна очарования, – сказала
Изабелла. – И играет она бесподобно.
– Она все делает бесподобно. Она – само совершенство. Изабелла
бросила на кузена быстрый взгляд.
– А вы ее недолюбливаете.
– Напротив. Я даже был в нее влюблен.
– И она не ответила вам взаимностью, поэтому вы ее и
недолюбливаете.
– О взаимности не могло быть и речи. Тогда был еще жив мосье
Мерль.
– Он умер?
– Так говорит мадам Мерль.
– Разве вы ей не верите?
– Верю, поскольку это утверждение весьма правдоподобно. Муж
мадам Мерль непременно должен был уйти в небытие.
Изабелла вновь взглянула на кузена.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Вы хотите сказать нечто
такое, чего вовсе не хотите сказать. Кем он был, этот мосье Мерль?
– Мужем мадам.
– Вы просто несносны. У нее есть дети?
– Ни единого ребенка. Даже намека. К счастью.
– К счастью?
– К счастью для ребенка. Она, несомненно, его избаловала бы.

Изабелла собралась было в третий раз объявить кузену, какой он
несносный, но появление той самой особы, которую они обсуждали,
прервало их беседу, Мадам Мерль быстро вошла в гостиную, шелестя
шелковыми юбками, и, застегивая на ходу браслет, попросила
прощения за то, что опоздала; глубокий вырез синего платья обнажал
белую грудь, не слишком успешно прикрытую затейливым
серебряным ожерельем. Ральф тотчас преувеличенной готовностью
отставного поклонника предложил ей руку. Однако, даже если бы он
все еще искал ее милостей, сейчас ему было не до того. Переночевав в
Гарденкорте, знаменитый лекарь наутро вернулся в Лондон, но,
переговорив вторично с домашним врачом мистера Тачита согласился,
снисходя к просьбе Ральфа, повторить свой визит. На следующий день
сэр Мэтью Хоуп снова навестил больного, но в этот второй приезд его
взгляд на состояние хозяина дома оказался куда менее радужным: за
истекшие сутки пациенту стало хуже. Он очень ослабел, и Ральфу,
почти не отходившему от постели отца, уже не раз казалось, что вот-
вот наступит конец. Местный врач, человек весьма здравомыслящий,
которому Ральф в глубине души доверял даже больше, чем его
прославленному коллеге, не покидал Гарденкорт, а сэр Мэтью Хоуп
еще неоднократно приезжал из Лондона. Мистер Тачит подолгу
оставался в полузабытье: он много спал и почти ничего не говорил.
Изабелле, которая от всего сердца стремилась как-то быть полезной
дяде, разрешали иногда посидеть с ним, когда другие ходившие за
больным (среди которых миссис Тачит занимала отнюдь не последнее
место) нуждались в отдыхе. Старик, по-видимому, не узнавал ее, а она,
замирая, твердила про себя: «Только бы он не умер, пока я здесь одна»,
и эта мысль так пугала ее, что прогоняла сон. Однажды он открыл
глаза и посмотрел вполне осмысленно, но не успела Изабелла подойти
к нему, надеясь, что он узнает ее, как, закрыв глаза, он снова впал в
беспамятство. Однако на следующий день сознание вернулось к нему
и уже на более длительное время, у постели же его на этот раз был
Ральф. Старик, к радости сына, заговорил, и тот стал уверять больного,
что не сегодня-завтра ему позволят сесть.
– Сесть? – повторил мистер Тачит. – Нет, мой мальчик. Разве что по
обычаю древних – кажется, был у древних такой обычай? – меня
похоронят сидя.

– Зачем ты так говоришь, папа, – пробормотал Ральф. – Ведь тебе
лучше, не станешь же ты это отрицать.
– Не стану, если ты не будешь утверждать, что мне лучше. Нам ли
под конец кривить душой друг с другом? Мы ведь никогда этим не
занимались. Умереть все равно неизбежно – так не лучше ли умереть
больным, чем полным сил? Я очень болен – серьезнее, чем когда-либо.
Надеюсь, ты не станешь убеждать меня, что мне может стать еще
хуже? Это было бы слишком тяжко. Не станешь? Вот и хорошо.
Приведя эти веские основания, мистер Тачит умолк, однако
некоторое время спустя, когда около него снова оказался Ральф, он
опять заговорил с ним. Сиделка ушла ужинать, и Ральф один дежурил
у постели больного, сменив на этом посту миссис Тачит, просидевшую
возле него весь вечер. Комнату еле освещал мерцавший в камине
огонь, который в последние дни постоянно поддерживали, и длинная
тень, отбрасываемая фигурой Ральфа, подымалась по стене к потолку,
принимая то и дело новые, но неизменно причудливые очертания. –
Кто со мной? Это ты, сын? – спросил старик.
– Да, папа, с тобой твой сын.
– Здесь больше никого нет?
– Никого.
Помолчав немного, мистер Тачит чуть слышно продолжал:
– Давай поговорим.
– А тебя это не утомит? – озабоченно спросил Ральф.
– Пусть утомит. Какое это теперь имеет значение. У меня впереди
долгий отдых. Я хочу поговорить о 
тебе.
Ральф еще ближе подвинулся к постели и, склонившись над отцом,
накрыл его руку своей:
– Ты бы уж выбрал предмет поинтереснее.
– А ты всегда был интересен. Я гордился тем, какой ты интересный
человек. Мне так хотелось бы думать, что ты кое-что сделаешь в
жизни.
– Если ты покинешь нас, – ответил Ральф, – мне нечего будет
делать, останется только тосковать по тебе.
– Вот это как раз и не нужно, об этом я и хочу потолковать с тобой.
Тебе нужно заполнить свою жизнь чем-нибудь новым.
– К чему мне новое, когда я и со старым не знаю как быть.

Старик лежал в полутьме, глядя на сына; лицо его было лицом
умирающего, но глаза были глазами Дэниела Тачита. Казалось, он весь
отдался мыслям о будущем сына.
– У тебя, конечно, есть мать, – сказал он наконец. – Ты будешь
заботиться о ней.
– Матушка сама о себе позаботится, – обронил Ральф.
– Не говори, – отвечал отец, – со временем она постареет, и тогда
ей понадобится твоя помощь.
– Мне этого не дождаться. Она меня переживет.
– Да, пожалуй, но это еще не причина… – Мистер Тачит умолк, не
закончив фразу, и не то что бы жалобно, а как-то беспомощно
вздохнул.
– Не тревожься о нас, – сказал сын. – Мы с матушкой, право,
прекрасно ладим между собой.
– Да, ладите, потому что всегда живете врозь. А это неестественно.
– Если ты покинешь нас, мы, возможно, будем видеться чаще.
– Да, – выдохнул старик, уносясь мыслями куда-то в сторону, –
нельзя сказать, что моя смерть многое изменит в ее жизни.
– Наверно, много больше, чем ты думаешь.
– У нее будет больше денег, – сказал мистер Тачит. – Я определил
ей хорошую вдовью долю, как если бы она была мне хорошей женой.
– Она и была тебе хорошей женой – по своим понятиям: никогда не
доставляла тебе никаких забот.
– Иные заботы приятны, – чуть слышно сказал мистер Тачит. –
Хотя бы те, что были связаны с тобой. Но твоя мать… она стала
меньше… меньше… как бы это выразить… меньше сторониться меня,
с тех пор как я слег. Думаю, она знает, что я заметил в ней перемену.
– Непременно скажу ей об этом. Я рад, что ты обратил на это
внимание.
– А, ей это безразлично: она не для меня старается. Она
старается… старается… – и он умолк, пытаясь определить для себя
причину замеченной в жене перемены. – Она старается, потому что ей
самой так приятнее. Но я не о ней хотел с тобой говорить, – добавил
он, – а о 
тебе. 
Ты будешь хорошо обеспечен.
– Знаю, – сказал Ральф. – Надеюсь, ты не забыл, о чем мы
беседовали год назад. Я тогда назвал точную сумму, которая мне

понадобится, и попросил употребить остальное на что-нибудь
достойное.
– Да, помню. Я тогда же составил новое завещание. Наверно, это
первый случай, когда наследник – да еще молодой – добивается, чтобы
завещание изменили ему во вред.
– Вовсе не во вред, – запротестовал Ральф, – напротив, мне было
бы во вред оказаться с большими деньгами на руках. При моем
здоровье я не могу много тратить. Лишние деньги – лишние хлопоты,
так что лучше иметь ровно столько, сколько нужно.
– У тебя и будет столько, сколько нужно… и еще сверх того. Твоего
капитала вполне хватит и на двоих.
– Это слишком много, – сказал Ральф.
– Не говори так! Послушайся моего совета – женись, когда меня не
станет.
Ральф знал, к чему отец сведет речь, ничего нового тут не было.
Мистер Тачит уже давно прибегал к этой уловке, стараясь утвердиться
в утешительной мысли, что сын его еще долго будет жить.
Обыкновенно Ральф отшучивался, но в нынешних обстоятельствах
шутка выглядела бы неуместно. Он только откинулся на спинку стула
и посмотрел в молящие глаза отца таким же умоляющим взглядом.
– Уж если я с моей женой, которая не очень-то любила меня,
прожил вполне счастливую жизнь, – проговорил мистер Тачит, не
отступаясь от своей мысли, – как счастливо жил бы ты, женившись на
девушке, не похожей на миссис Тачит. Ведь куда больше женщин, не
похожих на нее, чем похожих. – Ральф продолжал отмалчиваться, и,
подождав немного, отец мягко спросил: – Как тебе нравится твоя
кузина?
Ральф вздрогнул.
– Если я правильно понял, – сказал он с натянутой улыбкой, – ты
советуешь мне жениться на ней.
– Пожалуй, что так. Разве Изабелла тебе не нравится?
– Очень нравится. – Ральф встал и отошел к камину. Мгновенье он
стоял, глядя в огонь, потом наклонился и машинально помешал уголья.
– Изабелла мне очень нравится, – повторил он.
– Вот и прекрасно, – сказал отец. – Ты, я знаю, ей тоже нравишься.
Она говорила мне, что ты ей очень нравишься.
– И говорила, что выйдет за меня замуж?

– Нет, но что она может иметь против тебя? А она, право,
прелестная Девушка, прелестнейшая. И тебе было бы с ней хорошо. Я
много об этом думал.
– Я тоже, – сказал Ральф, снова садясь возле постели. – Как
видишь, я не боюсь признаться в этом.
– Стало быть, ты и впрямь в нее влюблен? Я так и думал. Сама
судьба послала ее сюда.
– Нет, не влюблен. Но, вероятно, влюбился бы… не будь в моей
жизни некоторых обстоятельств.
– А, обстоятельства нашей жизни всегда складываются не так, как
нам хочется, – сказал старик. – Если ты ждешь, что жизнь сама пойдет
тебе навстречу, ты ничего не добьешься. Не знаю, известно ли тебе… –
продолжал он, – а если неизвестно… все равно, не беда, если я
проговорюсь в такую минуту… Не далее как несколько дней назад
один джентльмен просил ее руки, но она не дала согласия.
– Я знаю, она отказала Уорбертону, он сам мне об этом сказал.
– Ну, стало быть, есть шанс у следующего.
– Следующий уже попытал свой шанс в Лондоне – и остался ни с
чем.
– Ты? – взволнованно спросил мистер Тачит.
– Нет, один ее давний знакомый. Бедняга приехал сюда из Америки
в надежде добиться ее согласия.
– Жаль его, кто бы он ни был. Но это только подтверждает то, о чем
я говорил, – путь для тебя открыт.
– Возможно, дорогой отец, и тем печальнее, что я по этому пути не
пойду. У меня не так уж много убеждений, но теми, какие есть, я
дорожу. Одно из них – на близких родственницах лучше не жениться,
другое – людям с больными легкими лучше не жениться ни на ком.
Старик приподнял ослабевшую руку и протестующе провел ею у
самого лица.
– Что ты хочешь этим сказать? Ты всегда выбираешь особую точку
зрения, и все предстает в превратном виде. Какая она тебе близкая
родственница? Девушка, которую ты за двадцать лет ее жизни ни разу
не видал. Мы все друг другу родственники, и если из-за этого не
жениться, род человеческий прекратил бы свое существование. То же
и с твоими больными легкими. Тебе теперь намного лучше, чем было
раньше. Нужно только вести разумный образ жизни. И куда более

разумно жениться на хорошенькой девушке, в которую влюблен, чем
остаться одиноким из-за каких-то ложных принципов.
– Но я не влюблен в Изабеллу, – возразил Ральф.
– Только сейчас ты сказал: влюбился бы в нее, если бы не считал,
что это дурно. Так вот, я хочу доказать, здесь нет ничего дурного.
– Ты лишь утомишь себя, отец, – сказал Ральф, поражаясь его
упорству и не понимая, откуда у него берутся силы. – И что тогда
будет?
– А что будет с тобой, если я не подумаю о тебе? Делами банка ты
не хочешь заниматься и не хочешь, чтобы я позаботился о тебе. Ты
утверждаешь, будто у тебя тысяча интересов, только я не вижу каких.
Ральф снова откинулся на спинку стула и, скрестив руки, некоторое
время в раздумье смотрел перед собой. Вдруг, словно наконец
собравшись с духом, сказал:
– Меня очень интересует моя кузина, но не в том смысле, в каком
тебе бы этого хотелось. Меня ненадолго хватит, но я надеюсь еще
несколько лет прожить и увидеть, что станется с Изабеллой. Она ни в
чем от меня не зависит, и вряд ли я смогу всерьез вмешиваться в ее
судьбу. Но я хотел бы кое-что для нее сделать.
– Что же?
– Наполнить ветром ее паруса.
– Каким образом?
– Я хотел бы дать ей возможность осуществить хотя бы часть того,
о чем она мечтает. Скажем, повидать мир. Я хотел бы наполнить ее
кошелек.
– Рад слышать, что ты подумал об этом, – сказал старик, – Я тоже
об этом подумал и отказал ей в завещании пять тысяч фунтов.
– Это превосходно. И очень великодушно с твоей стороны. Но мне
хотелось бы сделать для нее еще кое-что.
Даже тяжкий недуг не убил в мистере Тачите финансиста, и теперь
на его лице появилось то затаенное выражение настороженности, с
каким он всегда выслушивал любое предложение, касавшееся денег.
– Я готов обсудить это с тобой, – сказал он мягко.
– Видишь ли, Изабелла бедна. Матушка сказала, что у нее всего
несколько сот долларов в год. Мне хотелось бы сделать ее богатой.
– Что ты понимаешь под этим?

– Я считаю человека богатым, если он может удовлетворять
прихоти своего воображения. У Изабеллы пылкое воображение.
– У тебя тоже, сын мой! – сказал мистер Тачит, выслушав его очень
внимательно, хотя и с некоторым недоумением.
– Ты сам сказал: моих денег хватит на двоих. И вот о чем я прошу
тебя – согласись избавить меня от лишней половины в пользу
Изабеллы. Раздели мою долю на две равные части и одну отдай ей.
– И она сможет делать, что ей вздумается?
– Да, все, что ей вздумается.
– Ничего не требуя взамен?
– Что можно требовать взамен?
– То, о чем я говорил.
– Поставить ей условие, чтобы она вышла замуж? Но это как раз
свело бы на нет весь мой план. Если она получит состояние, ей не
будет нужды искать опоры в замужестве. Именно от этого я и хочу ее
избавить, но так, чтобы она ничего не знала. Она жаждет быть
свободной, и деньги, которые ты откажешь ей, сделают ее свободной.
– Да, кажется, ты все продумал, – сказал мистер Тачит. – Не
понимаю только, зачем ты вмешиваешь сюда меня. Мои деньги
переходят к тебе, и ты сам с тем же успехом можешь дать ей любую
сумму.
Ральф в изумлении уставился на отца.
– Я? Но, отец, я не могу предложить Изабелле деньги.
Старик тяжело вздохнул.
И ты говоришь мне, что не влюблен в Изабеллу! Хочешь выставить
ее благодетелем 
меня?
– Да. Я хотел бы, чтобы ты вписал в завещание еще один пункт без
всяких ссылок на меня.
– Ты хочешь, чтобы я сделал новое завещание?
– Нет. Достаточно добавить несколько слов. Ты можешь приписать
их в любой день, когда будешь в силах.
– Тебе придется телеграфировать мистеру Хилери – я ничего не
делаю без своего поверенного.
– Мистер Хилери завтра же будет здесь.
– Он решит, что мы с тобой поссорились, – сказал старик.
– Вполне возможно. Но мне это только на руку, – ответил Ральф,
улыбаясь. – И чтобы утвердить его в этом мнении, ты уж прости, я

буду с тобой резок и вести себя буду отвратительно и ни с чем
несообразно.
Комизм такой ситуации, по-видимому, произвел впечатление на
старика, и некоторое время он мысленно осваивался с ней.
– Я сделаю все, о чем ты просишь, – произнес он наконец. – Но не
уверен, что поступаю правильно. Ты сказал, что хочешь наполнить
ветром ее паруса, а ты не боишься, что этот ветер окажется слишком
сильным?
– Пусть мчится с попутным ветром! А я на это погляжу, – ответил
Ральф.
– Ты говоришь так, словно тебя это забавляет.
– Так оно, по сути дела, и есть.
– Н-да, моему уму это недоступно, – сказал мистер Тачит,
вздыхая. – Нынешние молодые люди иные, чем в мое время. Если мне
– в твои годы – нравилась девушка, мне было мало только наблюдать
за ней. Тебя останавливает то, на что я не обратил бы внимания, тебе
приходят в голову мысли, которых я никогда не знал. Ты говоришь –
Изабелла хочет быть свободной и богатство позволит ей не выходить
замуж ради денег. Ты полагаешь, она из тех, кто способен на такой
шаг?
– Ни в коем случае. Но у нее их теперь еще меньше, чем раньше.
Раньше отец исполнял все ее желания: он, не задумываясь, тратил их
состояние. Ей от этого пиршества остались лишь крохи – она даже не
знает, какие жалкие крохи, ей еще предстоит узнать. Матушка мне все
объяснила. Изабелла обнаружит, что у нее ничего нет, когда окажется
полностью предоставленной самой себе, и мне будет горько видеть,
каково ей вдруг понять, что она не может исполнить и ничтожной
части своих желаний.
– Я оставляю ей пять тысяч фунтов. Этого достаточно, чтобы
удовлетворить немало желаний.
– Несомненно. Но этих денег, надо полагать, хватит ей на два, от
силы на три, года.
– Ты считаешь ее такой расточительной?
– Конечно, – безмятежно улыбаясь, сказал Ральф.
Выражение настороженности на лице мистера Тачита уступило
место полному недоумению.

– Стало быть, она растратит и большую сумму, дело только во
времени.
– Не думаю; хотя вначале она, наверно, даст себе волю и,
возможно, богато одарит обеих сестер. Но потом она опомнится,
поймет, что впереди у нее целая жизнь, и научится жить по средствам.
– Н-да, ты действительно 
все 
продумал, – сказал старик, сдаваясь. –
Что и говорить, твоя кузина тебя интересует, и очень.
– Ты хочешь сказать, что я захожу слишком далеко? Но ведь ты
предлагал мне зайти еще дальше.
– Не знаю, не знаю, – отвечал мистер Тачит. – Я не вполне
понимаю тебя. По-моему, в этом есть что-то безнравственное.
– Безнравственное?
– Видишь ли, я не знаю, хорошо ли настолько облегчать человеку
его путь.
– Смотря какому человеку. Если это достойный человек, облегчить
ему путь – поступок во славу добродетели. Помочь осуществиться
добрым порывам – что может быть благороднее!
Старик с трудом поспевал за ходом мысли сына и некоторое время
лежал молча, раздумывая. Потом сказал:
– Изабелла – прелестная девушка. Но ты уверен, что она окажется
достойной твоего дара?
– Она окажется на высоте своих возможностей.
– Н – да, – сказал мистер Тачит, – чтобы быть достойной
шестидесяти тысяч фунтов, надо обладать большими возможностями.
– Не сомневаюсь, что они у нее есть.
– Я, конечно, сделаю, как ты хочешь, – сказал старик. – Только мне
хотелось бы понять.
– Как, дорогой папа, ты все еще не понял? – нежно спросил сын. –
Ну и не стоит об этом больше говорить. Оставим эту тему.
Мистер Тачит долго молчал, и Ральф подумал было, что отец снова
впал в полузабытье. Но вдруг он вполне сознательно спросил:
– Скажи мне еще вот что. Тебе не приходило в голову, что девушка
с состоянием в шестьдесят тысяч легко может стать добычей
охотников за богатыми невестами?
– Если и станет, то не больше, чем одного.
– Одного больше чем достаточно.

– Да, риск здесь есть, но это входит в мои расчеты. Риск
существует, но он невелик, и я готов на него пойти.
Если раньше выражение настороженности на лице бедного мистера
Тачита уступило место озадаченности, озадаченность теперь
сменилась восхищением.
– Ничего не скажешь, ты все обдумал, – повторил он. – И все-таки
не могу понять, какой тебе от этого прок.
Ральф склонился над подушками, на которых покоилась голова
отца, и осторожно их поправил; он сознавал, что недопустимо затянул
разговор.
– Тот прок, о котором я только что сказал, когда просил передать
мои деньги Изабелле, – я удовлетворю прихоть своего воображения.
Но я безобразно злоупотребил твоей добротой.

19
Из-за болезни хозяина дома Изабелле и мадам Мерль приходилось,
как и предсказывала миссис Тачит, большую часть времени проводить
вдвоем, а в подобных обстоятельствах не сойтись покороче означало
бы проявить невоспитанность. Обе они были образцом воспитанности,
к тому же пришлись друг другу по вкусу. Не стану преувеличивать,
утверждая, будто они поклялись в дружбе навек, но каждая, по
крайней мере в душе, полагала сохранить приязнь к другой и в
будущем. Изабелла считала так совершенно искренне, хотя и не могла
бы, положа руку на сердце, сказать, что близка с мадам Мерль в том
высоком смысле, какой вкладывала в это слово. Впрочем, она нередко
задавалась вопросом: а была ли она и сможет ли быть с кем-нибудь по-
настоящему близка? До сих пор она еще ни разу в жизни не имела
случая утверждать, что сложившийся в ее представлении идеал
дружбы, как и других высоких чувств, полностью осуществился.
Правда, она без конца напоминала себе, что по понятным причинам
идеал и не может стать действительностью. Идеал – это то, что мы
исповедуем, но что увидеть нам не дано, это – предмет веры, а не
опыта. Опыт, однако, подносит нам иногда весьма точные имитации
этого идеала, а разум велит не пренебрегать ими. Изабелла, без
сомнения, никогда еще не встречала женщины привлекательнее и
интереснее, чем мадам Мерль, никогда еще не знала человека, в такой
степени свободного от недостатка, более всех других мешающего
дружбе, – т. е. свойства быть зеркальным отражением самых
докучных, самых закоснелых, до оскомины знакомых черт своих
друзей. Изабелла, как ни перед кем прежде, распахнула перед новой
знакомой душу, доверяя ее доброжелательному слуху то, о чем никому
еще не говорила ни слова. Порою она даже пугалась своей
откровенности – словно отдала чужому человеку ключи от шкатулки с
драгоценностями. Сокровища души составляли все ее богатство – тем
больше было оснований как можно тщательнее их оберегать. Однако
позднее она неоднократно напоминала себе, что бессмысленно
сожалеть о своих великодушных заблуждениях – если она ошиблась в
мадам Мерль и та не обладает всеми достоинствами, какие она ей

приписывала, тем хуже для мадам Мерль. В том же, что эта дама
обладает множеством достоинств, не могло быть сомнений: она была
очаровательна, отзывчива, умна, образованна. Сверх того (ибо на
своем жизненном пути нашей героине посчастливилось встретить
несколько представительниц своего пола, которых можно было
аттестовать не менее лестно), мадам Мерль была исключительной,
выдающейся женщиной, на голову выше других. На свете много
приятных людей, но мадам Мерль была не просто обыденно
добродушна и навязчиво остроумна. Она умела думать – достоинство
редкое в женщине, – и думать, доводя мысль до логического конца.
Чувствовать она, несомненно, тоже умела – в чем Изабелла убедилась
в первую же неделю их знакомства. Собственно говоря, в этом и
заключался величайший талант мадам Мерль, ее бесподобный дар.
Жизнь многому ее научила, она глубоко ее чувствовала, и
удовольствие от общения с мадам Мерль объяснялось отчасти тем, что,
когда Изабелла заговаривала с ней о серьезных, в ее представлении,
предметах, та понимала ее с полуслова. Правда, эмоции отошли для
мадам Мерль в прошлое, и она не скрывала, что тот источник страстей,
из которого она в свое время безустанно черпала, уже не изливался с
прежней силой. Более того, она не только намеревалась, но и твердо
решила навсегда отказаться от увлечений, откровенно признаваясь, что
в прошлом вела себя безрассудно, теперь же считала, себя образцом
благоразумия.
– Теперь я сужу обо всем охотнее, чем прежде, – говорила она
Изабелле, – но, по-моему, с годами мы получаем на это право. До
сорока невозможно здраво судить: в нас слишком много горячности,
непреклонности, жестокости, да и о жизни мы знаем слишком мало.
Мне жаль вас, дорогая, – вам еще 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: