в тяжких трудах, а теперь знаки указывали, что настало время
уходить.
«Я снова стану точно таким же, каким был раньше, — подумал
он, — а овцы не научат меня говорить по-арабски».
Овцы, однако, научили его кое-чему поважнее: тому, что есть на
свете язык, понятный всем. И весь этот год, стараясь, чтобы торговля
процветала, Сантьяго говорил на нём. Это был язык воодушевления,
язык вещей, делаемых с любовью и охотой, во имя того, во что веришь
или чего желаешь. Танжер перестал быть для него чужбиной, и
юноша сознавал: весь мир может покориться ему, как покорился этот
город.
«Когда чего-нибудь сильно захочешь, вся Вселенная будет
способствовать тому, чтобы желание твоё сбылось», — так говорил
старый Мелхиседек.
Однако ни о разбойниках, ни о бескрайних пустынях, ни о людях,
которые хоть и мечтают, но не желают эти свои мечты осуществлять,
старик и словом не обмолвился. Он не говорил ему, что пирамиды —
это всего лишь груда камней и каждый, когда ему вздумается, может у
себя в саду нагромоздить такую. Он позабыл ему сказать, что, когда у
него заведутся деньги на покупку овец, он должен будет этих овец
купить.
Сантьяго взял свою котомку и присоединил её к остальным
вещам. Спустился по лестнице. Хозяин обслуживал чету иностранцев,
а ещё двое покупателей расхаживали по лавке, попивая чай из
хрустальных стаканов. Для раннего часа посетителей было много.
Только сейчас Сантьяго вдруг заметил, что волосы хозяина
напоминают волосы Мелхиседека. Ему вспомнилось, как улыбался
кондитер, когда ему в первый день в Танжере некуда было идти и
нечего есть, — и эта улыбка тоже напомнила ему старого царя.
«Словно он прошёл тут и оставил на всём следы своего
присутствия, — подумал он. — Словно все эти люди в какую-то
минуту своей жизни уже встречались с ним. Но ведь он так и говорил
мне, что всегда является тому, кто идёт Своей Стезёй».
Достарыңызбен бөлісу: