Книга символическая, чем и отличается от «Дневника Мага», где нет ни

Annotation
«Алхимик» — самый известный роман бразильского писателя Пауло
Коэльо, любимая книга миллионов людей во всём мире.
В юности люди не боятся мечтать, всё кажется им возможным. Но
проходит время, и таинственная сила принимается им внушать, что их
желания неосуществимы.
«Добиться воплощения Своей Судьбы — вот единственная подлинная
обязанность человека…» — утверждает Пауло Коэльо.
Этот, ставший культовым, роман-притча способен изменить жизнь
своих читателей.
Пауло Коэльо
Предисловие
Пролог
Часть первая
Часть вторая
Эпилог

Пауло Коэльо 
Алхимик 

Предисловие 
Считаю своим долгом предуведомить читателя о том, что «Алхимик»
— книга символическая, чем и отличается от «Дневника Мага», где нет ни
слова вымысла.
Одиннадцать лет жизни я отдал изучению алхимии. Уже одна
возможность превращать металл в золото или открыть Эликсир Бессмертия
слишком соблазнительна для всякого, кто делает первые шаги в магии.
Признаюсь, что Эликсир произвёл на меня впечатление более сильное, ибо
до тех пор, пока я не осознал и не прочувствовал существования Бога,
мысль о том, что когда-нибудь всё кончится навсегда, казалась мне
непереносимой. Так что, узнав о возможности создать некую жидкость,
способную на многие-многие годы продлить наше земное бытие, я решил
всецело посвятить себя изготовлению этого эликсира.
Это было в начале семидесятых, в эпоху великих социальных
преобразований, когда ещё не существовало серьёзных работ по алхимии.
Я, подобно одному из героев этой книги, тратил скудные свои средства на
приобретение иностранных книг, а время — на изучение их сложного
символического языка. В Рио-де-Жанейро мне удалось разыскать двоих-
троих учёных, всерьёз занимавшихся Великим Творением, но они
отказались со мной встретиться. Познакомился я и с множеством тех, кто
именовал себя алхимиками, владел лабораториями и за баснословные
деньги сулил открыть мне тайны своего искусства; сейчас я понимаю, что
они ничего не смыслили в том, чему собирались учить.
Моё усердие и рвение не давали абсолютно никаких результатов. Мне
не удавалось ничего из того, о чём на своём замысловатом языке твердили
учебники алхимии, заполненные бесчисленными символами: драконами,
солнцами, львами, лунами. И мне постоянно казалось, что я двигаюсь не в
том направлении, ибо символический язык открывает широчайший
простор для неправильных толкований. В 1973 году, в отчаянии от того, что
не продвинулся в своих штудиях ни на пядь, я совершил акт величайшей
безответственности. В ту пору Управление образования штата Мату-Гроссу
пригласило меня вести занятия по театральному искусству, и я использовал
своих студентов для постановки «лабораторных» спектаклей на тему
Изумрудной Скрижали. Даром мне это не прошло, и подобные
эксперименты вкупе с иными моими попытками утвердиться на зыбкой
почве Магии привели к тому, что уже через год я мог на собственной шкуре

убедиться в правдивости поговорки «Как верёвочке ни виться, а конец
будет».
Следующие шесть лет моей жизни я относился ко всему, что имело
отношение к мистике, с изрядным скептицизмом. В этом духовном
изгнании я сделал для себя несколько важных выводов: мы принимаем ту
или иную истину лишь после того, как сначала всей душой отвергнем её;
не надо бежать от собственной судьбы — всё равно не уйдёшь; Господь
взыскивает строго, но милость Его безгранична.
В 1981 году я встретился с Учителем, которому суждено было вернуть
меня на прежнюю стезю. Покуда он наставлял меня, я снова, на
собственный страх и риск принялся изучать алхимию. Однажды вечером,
после изнурительного сеанса телепатии, я спросил, почему алхимики
выражаются так сложно и так расплывчато.
— Существует три типа алхимиков, — ответил он. — Одни тяготеют к
неопределённости, потому что сами не знают своего предмета. Другие
знают его, но знают также и то, что язык алхимии направлен к сердцу, а не
к рассудку.
— А третьи? — спросил я.
— Третьи — это те, кто и не слышал об алхимии, но сумели всей
жизнью своей открыть Философский Камень.
И после этого мой Учитель, относившийся ко второму типу, решил
давать мне уроки алхимии. Вскоре я понял, что её символический язык,
столько раз сбивавший меня с толку и так раздражавший меня, — это
единственный путь достичь Души Мира, или того, что Юнг называл
«коллективным бессознательным». Я открыл Свою Стезю и Знаки Бога —
истины, которые мой интеллект прежде отказывался принимать из-за их
простоты. Я узнал, что задача достичь Великого Творения стоит не перед
немногими избранными, а перед всеми, кто населяет Землю. Не всегда,
разумеется. Великое Творение является нам в форме яйца и флакона с
жидкостью, но каждый из нас способен — в этом нет и тени сомнения —
погрузиться в Душу Мира.
И потому «Алхимик» — тоже книга символическая, и на страницах её
я не только излагаю всё, что усвоил по этому вопросу, но и пытаюсь
воздать должное тем великим писателям, которые смогли овладеть
Всемирным Языком: Хемингуэю, Блейку, Борхесу (он тоже использовал в
одном из своих рассказов эпизод из истории Персии), Мальбу Тагану.
А завершая своё чересчур пространное предисловие и желая пояснить,
кого относил мой Мастер к алхимикам третьего типа, приведу историю,
которую он же поведал мне как-то в лаборатории.

Однажды Пречистая Дева, держа на руках младенца Христа, решила
спуститься на землю и посетить некую монашескую обитель. Исполненные
гордости монахи выстроились в ряд; каждый по очереди выходил к
Богоматери и показывал в её честь своё искусство: один читал стихи
собственного сочинения, другой демонстрировал глубокие познания
Библии, третий перечислил имена всех святых. И так братия в меру сил
своих и дарований чествовала Деву и младенца Иисуса.
А последним оказался смиренный и убогий монашек, который не мог
даже затвердить наизусть текстов Священного Писания. Родители его были
люди необразованные, выступали в цирке, и сына они научили только
жонглировать шариками и прочим фокусам.
Когда дошёл черёд до него, монахи хотели прекратить церемонию, ибо
бедный жонглёр ничего не мог сказать Пречистой Деве, а вот опозорить
обитель — вполне. Но он всей душой чувствовал настоятельную
необходимость передать Деве и Младенцу какую-то частицу себя.
И вот, смущаясь под укоризненными взглядами братии, он достал из
кармана несколько апельсинов и принялся подбрасывать их и ловить, то
есть делать то единственное, что умел, — жонглировать.
И только в эту минуту на устах Христа появилась улыбка, и он
захлопал в ладоши. И только бедному жонглёру протянула Пречистая Дева
своего сына, доверив подержать его на руках.
Посвящается Ж.
Алхимику, который познал
тайну Великого Творения.
* * *
В продолжение пути их пришёл Он в одно селение; здесь
женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у неё была
сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала
слово Его.
Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя,
сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня
оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.
Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и
суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала
благую часть, которая не отнимется у неё.

Евангелие от Луки, 10; 38–42

Пролог 
Алхимик взял в руки книгу, которую принёс кто-то из путников. Книга
была без обложки, но имя автора он нашёл — Оскар Уайльд — и,
перелистывая её, наткнулся на историю Нарцисса.
Алхимик знал миф о прекрасном юноше, который целыми днями
напролёт глядел на своё отражение в ручье, любуясь своей красотой. В
конце концов, заглядевшись, он упал в воду и захлебнулся. На берегу же
вырос цветок, названный в память погибшего.
Но Оскар Уайльд рассказывал эту историю по-другому.
«Когда Нарцисс погиб, нимфы леса — дриады — заметили, что
пресная вода в ручье сделалась от слёз солёной.
— О чём ты плачешь? — спросили у него дриады.
— Я оплакиваю Нарцисса, — отвечал ручей.
— Неудивительно, — сказали дриады. — В конце концов, мы ведь
всегда бежали за ним вслед, когда он проходил по лесу, а ты —
единственный, кто видел его красоту вблизи.
— А он был красив? — спросил тогда ручей.
— Да кто же лучше тебя может судить об этом? — удивились лесные
нимфы. — Не на твоём ли берегу, склонясь не над твоими ли водами,
проводил он дни?
Ручей долго молчал и наконец ответил:
— Я плачу по Нарциссу, хотя никогда не понимал, что он —
прекрасен.
Я плачу потому, что всякий раз, когда он опускался на мой берег и
склонялся над моими водами, в глубине его глаз отражалась моя красота».