Книга Свет добра Свет братства Признание Учитель Пушкина а парус все белеет Народный поэт России

I

Вопрос традиции и новаторства не является новым. Возникал ли он во времена Эсхила или Хафиза — не знаю. Но в наш век он вызывал и вызывает споры. Раз серьезные специалисты и знатоки считают нужным тратить время на них,- стало быть, эти споры не бесполезны. Древние, говорившие о том, что истина рождается в спорах, были правы. В действительности каждое явление полно противоречий. Это истина, известная всем. Чутье художника как раз и заключается в умении уловить и понять главные противоречия жизни. Чем крупнее художник, тем с большей достоверностью и смелостью, даже беспощадностью, как Лев Толстой или Достоевский, обнажает он жизненные противоречия, не боясь быть непонятным или даже гонимым, как Пушкин. Я говорю о явлениях исключительных. Без них никогда не может обойтись искусство. Во все времена было закономерным то, что в литературе работали люди разных степеней дарования. Но мы в нашей работе и спорах должны опирается на образцы, на сильнейших. Для творчества, как и для жизни, нот старых вопросов. И те из них, которые норой люди называют старыми, на самом деле никогда таковыми не бывают. Для человека каждый раз все возникает как бы заново, и он каждый раз должен решить любой вопрос для себя заново. Так называемые старые вопросы возникают вновь и вновь, приобретая новые обличия и новый смысл. Потому и возник сегодня вопрос традиции и новаторства в современной поэзии. Признаться, мне кажется, что мы с вами так же не сумеем решить его, как и те, которые не раз пытались сделать это до нас. Но каждый делает свое, как сказал чешский поэт Карел Гавличек-Боровский. А вопрос этот будет возникать снова и снова и после нас, ибо творческий процесс в мире будет продолжаться, и художники каждой новой эпохи будут смотреть на него со своей горы.

Кстати, среди тех, кто собирался заменить собой Пушкина в русской поэзии, был и Крученых, упомянутый одним из выступавших здесь вчера. И не только упомянутый, но и названный чуть ли не одним из крупнейших новаторов в новой русской поэзии, работа которого якобы имеет большое значение. Вот с этим я никак не могу согласиться, хотя и стою за поиски, открытия и подлинную новизну в искусстве. Я еще застал Крученых, общался с ним. Мне совсем не хочется тревожить его прах или наговаривать на него. Но вот что считаю необходимым сказать: для нас, советских литераторов, Крученых не есть явление и никакого проблемного или дискуссионного значения для меня, например, разговор о нем не имеет. Если поэту не удалось сказать людям ничего серьезного и необходимого для них, его работа не может считаться новаторской и не может способствовать движению вперед художественной мысли, открыть для поэзии новые возможности и горизонты, как бы ловко он ни жонглировал словами. Поэт не жонглер, он живет среди людей и работает для людей, у которых много забот и тревог. Они хотят понимать поэта, ибо нуждаются в его слове.

Новаторство рождается самой жизнью, самой необходимостью, око нужно жизни и вырастает из родной ночвы, как чинара в ущелье, идет от всего сделанного прежде. Александр Твардовский в своем знаменитом «Василии Теркине» пишет:
Пусть читатель вероятный

Скажет с книжкою в руке: —

Вот стихи, а все понятно,

Все на русском языке.

Дереву каждой весной необходима новая листва. Поэзия также нуждается в новизне. Без нее она не может жить или станет похожей на чинару с засохшими листьями. Поэзия вечнозеленое дерево. Река должна течь непрестанно. Поэзии также положено естественно развиваться, двигаться вперед непрестанно. Ее приемы и средства постоянно обновляются, приобретая новые качества в каждую эпоху. Творчество не терпит застоя, как и жизнь, догмы враждебны ему. Каждый художник, конечно, имеет свои индивидуальные черты, свои способы и средства выражения. Без индивидуальных черт не бывает художника. Это азбука творчества. Другое дело, когда нехудожников выдают за таковых. Но как все это получается? Где границы между традициями и новаторством? Где новаторство истинное и мнимое? Как их определить или отличить друг от друга? Вот в этом смысле возникают и будут возникать споры. А все равно художник работает, опираясь на интуицию, и во всем убеждается на собственном трудном опыте.

Настоящие же открытия по плечу только редким художникам. Мы будем учиться у больших мастеров родной и мировой поэзии, не пытаясь сбрасывать их с корабли, полным уважением относясь к ним, стараясь понять и постичь их высокое искусство и делать то, что в наших силах. Я люблю в стихах простоту в лучшем смысле слова, непосредственность и эмоциональность. Мне также дорога естественность камня и дерева. Когда я в молодости читал свои стихи матери и она их не понимала, мне становилось стыдно за желание закрутить как можно сильнее, затем-шит, стих. Такие грехи, к сожалению, бывали и у меня, хотя я, крестьянский сын, должен был бы сохранить в себе естественность зерна и дерева. Правда, очень скоро я отказался от всего вычурного и надуманного. Поэзия не баловство и не ребусы. Упражняться, делать эксперименты необходимо, но не надо печатать то, что ничего не может дать людям.

3

Я не могу не возразить ложному мнению, высказанному здесь некоторыми из ораторов о «фольклорности» поэзии Есенина и Твардовского. Это заблуждение, мне думается, идет от плохого знания творчества двух этих крупнейших советских поэтов. Сказать, что они в должной мере использовали традиции изустной поэзии своего народа, это было бы справедливо. Но придерживающимся этого мнения кажется, что творчеству гениального лирика Сергея Есенина и великого поэта Александра Твардовского не хватает новизны, новаторских черт. Речь ведь идет о редких явлениях в русской поэзии нашего века, исключительно крупных индивидуальностях. А поэтому говорить, что в их творчестве отсутствует новизна, что они повторили уже бывшее до них, но меньшей мере странно. Ново в поэзии только то, что выражает жизнь с наибольшей полнотой, наиболее честно и искренне. Есенин и Твардовский – поэты такого разряда. Не говоря о Есенине, гениальную лирику которого у нас обожают, осмелюсь сказать, что ни один поэт в Европе не написал о прошлой войне с такой силой, как это удалось Твардовскому.

Нет, Твардовский не «фольклорный поэт», хотя использовал мотивы и образы фольклора. Позвольте процитировать несколько строк:

Смыли весны горький пепел

Очагов, что грели нас.

С кем я не был, с кем я не пил

В первый раз, в последний раз...

Разве позволительно называть фольклорными такие стихи, полные напряженного драматизма эпохи второй мировой войны, именно этого времени? А теперь прошу послушать строки Есенина:

Вы помните.

Вы все, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое

В лицо бросали мне.

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может, скоро и мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи.

Ты, земля. И вы, равнин пески.

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть моей тоски.
Это сердце Сергея Есенина, а не фольклорные стихи! Такое может создать только редкий талант. Выдающиеся поэты, какими являются Есенин и Твардовский, не новыми не бывают, ибо сам талант – уже новость, как говорил Пастернак.

Почему-то те из наших коллег, которые говорили о «фольклорности» Есенина и Твардовского, умолчали о Гарсиа Лорке. Хорошо известно, что Лорка – поэт, тесно связанный с родным фольклором, на основе которого созданы его знаменитые книги «Канте хондо» и «Цыганский романсеро». Это не помешало названным книгам стать всемирно известными.

4

Иные на Западе полагают, что многие из советских поэтов стараются писать просто потому, что сложно писать они не могут, не умеют. Вот пример, опровергающий это мое мнение. Пастернак в самом начале тридцатых годов писал:

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

Одни из великих композиторов сказал, что музыка, основанная только на мастерстве, а не идущая от сердца, не стоит той нотной бумаги, на которой она нанизана. То, что мы пишем, должно идти от души, нести в себе вечную новизну земной красоты, чаяния современников. Только в таком случае поэзия бывает новой и нужной людям.

1966
Каждый язык – это целый мир

(Из выступлений на сессии языковедов, организованной АН СССР)
Язык не только предмет для изучения, а живая душа народа, его радость, боль, память, сокровище. Он должен вызывать у каждого из нас горячую любовь, признательность, трепетное отношение. Язык каждого, пусть даже самого малочисленного народа, – это целый мир, полный прелести и волшебства. Его нельзя представлять себе только учебником грамматики. Вспомним хотя бы пословицы и изречения горских народов – это высшее выражение их мысли и фантазии. В них – отчеканенная мудрость и поэзия, вековой опыт народа и красота земли, удивительно самобытный мир, выраженный в неповторимых образах и красках. Мы не имеем права забывать о таком чуде. Но, к сожалению, порой приходится сталкиваться и с безобразием, когда иные горе-ученые видят в языке, который народ создавал веками, только способ для защиты диссертаций и относятся к родной речи без должного уважения. Мы вовсе не должны закрывать глаза на такие явления.

Нет такого языка, который бы не заслуживал уважения. На земле живут не только большие, но и малые по численности народы. Каждый из них имеет свой язык, который дорог его детям, как голос матери, как хлеб родной земли. Все мы, присутствующие здесь, к нашей радости, знаем русский язык. Язык, на котором создавали свои шедевры Пушкин, Лермонтов, Чехов, Лев Толстой, невозможно не любить, нельзя не уважать язык Ленина и Плеханова. Это азбучная истина, но нам полезно почаще возвращаться к ней.

Я люблю русский язык, как и вы, но так же люблю и свой родной балкарский, на котором я впервые сказал «мама», «хлеб», «дерево», «снег», «дождь», «звезды». Я хочу, чтобы мой язык – первое сокровище моего народа – жил и развивался. Уважение и любовь к великому русскому языку, на котором я говорю много лет и которым восхищаюсь, продолжая изучать его, совсем не мешает мне любить мою родную речь – язык моей матери. Хотя и не считаю нужным каждый раз произносить риторические клятвы о любви к русскому языку, я хорошо понимаю, что его подняли на небывалую высоту великая русская литература... Он у нас в крови, мы понимаем его, как свою родную речь, он нам необходим, мы относимся к нему с полным пониманием его значения для нас. Другого отношения к русскому языку у нас не может быть. Кроме прочего, он приобщил нас к культуре человечества.

Ю. Дешериев в своем докладе говорил, что национальные языки пока в ближайшее время будут развиваться. Пусть правильно поймут это молодые ученые. Язык любого из наших народов не кратковременное явление. Никто не должен думать, что завтра наступит конец тому или другому национальному языку. Необычайный и часто сурово-драматичный путь языка длинен и долговечен. Мы умираем, язык остается. Каждый из нас должен работать на своем языке, не думая о том, что этот язык умрет скоро. Умирая на поле битвы, воин не думает о выгоде для себя, а бьется за родную землю и погибает за нее. Язык народа живет не для выгоды отдельных лиц, а является общенародным, национальным достоянием и сокровищем. В нем выражены разум, гений, опыт, память, история, любовь, ненависть, мужество – вся душа народа.

Те, которые здесь говорят о языке, должны знать, что герой, погибая за Родину, кричал на родном языке «свобода!». Это не только поэтический образ. Это трагическая, правда и философия жизни, облитая кровью храбрых. Я помню, еще недавно раздавались голоса о том, что скоро умрут языки так называемых малых народов. Но нет таких пророков, которые могли бы предсказать день и час смерти каждого из наших языков. Не ими языки созданы, не им предопределять их конец. Это решит сама жизнь, а не мудрствующие всезнайки! Не будем пессимистами, но также не нужно лакировать ход истории, суровые и неумолимые законы которой нам известны. Когда умрет тот или иной язык, как это будет происходить – никто не знает. А потому давайте будем уважать, любить, изучать родные языки, работать на них, стараясь внести свою носильную лепту в культуру. Это будет разумно и полезно.

Повторяю, каждый язык – это живой мир, полный красоты и мудрости. Когда говорят на балкарском, кабардинском или ингушском, в словах разве не сияют звезды, горящие над полем и дорогой? Когда мы говорим о них на родном языке, разве не багровеет кизил, не алеют розы? Жизнь сильнее и мудрее каждого из нас. Ход истории и диалектика мудры даже при их жестокостях и трагических поворотах. Думаю, что никто не упрекнет меня, если я скажу: еще рано хоронить наши языки! Они еще пригодятся нам и послужат. Родной язык для каждого из нас — голос любимой земли и матери. Он бесконечно дорог нам, это наша Песня и сказка, отчий дом и очаг. Его прекрасными словами мы выражали и выражаем нашу радость и страдания, нашу любовь и надежды. Нам надо говорить о том, что мы чаще всего недостаточно хорошо знаем язык, плохо на нем работаем, дурно пишем. В присутствии таких крупных языковедов, как Бархударов, Серебряников, Крючков и другие, мне хочется напомнить о том, что мы также плохо знаем исторические судьбы языков горских народов, их историю. Не лучше обстоит дело и со стилем. Вот о чем нам надо думать и заботиться, а не спешить поскорее похоронить родные языки.

Герои умирают, когда в бою доходят до последней черты своей жизни. Но они были героями и погибли, как герои – благородно и отважно. Если умрут наши языки, то они умрут так же, до конца дослужив свою службу. Повторяю: это решит сама жизнь, решит история. Наши языки хорошо служили и служат своим народам, их культуре, делу коммунизма, прошли великий путь от слов понукания волов до шедевров поэзии – таких, как нартский эпос, сказки, народная лирика, пословицы, как произведения Коста Хетагурова, Кязима Мечиева, Гамзата Цадаса, Бекмурзы Начева, Иссы Каракетова.

К языку надо относиться с такой же любовью и удивлением, как мы смотрим на утренние горы. Глубоко уважая 11 любя русский язык, мы так же горячо любим свою родную речь. Человек, не любящий собственную мать, не может любить мать соседа!..

1962

Кязим Мечиев и восточная поэзия
(Из доклада на зональном совещании, организованном АН СССР)

1

В год рождения Кязима его отец, Бекки, оставался еще крепостным крестьянином. Судя по рассказам самого Мечиева и его близких, Бекки был известным в Хуламо-Безенгийских горах умельцем, мастером седельных и оружейных дел, а также замечательным охотником, сильным человеком. Он, прежде всего, научил сына ремеслу. Кязим всю жизнь ковал железо. Он делал это так же хорошо, как писал стихи. Балкарский классик имел простое происхождение.

Как мог он, родившись в семье труженика-горца, в условиях тогдашней Балкарии, стать не только грамотным, но и образованным по-восточному человеком, трижды объездить Ближний и Средний Восток, учиться в культурных центрах, овладеть не только арабским, но и персидским языком, читать великих поэтов Востока в подлинниках? Это не праздный вопрос. Только поставив его, мы поймем, как могуча фигура Кязима, почувствуем силу его ума, крепость его воли и энергии. Он одинаково прекрасен как поэт и как человек. Жизнь и Поэзия его составляют полную гармонию. В этой цельности — большая сила и обаяние Мечиева.

Конечно, в середине прошлого века и во второй его половине жили и такие балкарцы, которые получали не только восточное, но и европейское образование. Это было нелегко, и мы воздаем им должное. Но я лично удивляюсь им меньше, чем Кязиму. Среди них не было человека такого плебейского, как говорится, происхождения, как Мечиев. Все они являлись замечательными людьми своего времени, но у каждого из них также имелись несравненно большие шансы и возможности стать теми, кем они стали, чем у Кязима. Все они выходцы из имущей среды. Где для более или менее имущих людей двери могли быть открытыми, для Кязима они были закрыты. Ведь не так удивительно то, что граф Лев Толстой стал мировым писателем, как-то, что им стал почти нищий парень с берегов Волги. С большим сожалением мы должны отметить тот факт, что Кязиму не удалось учиться в русских учебных заведениях. Этому помешали многие обстоятельства тогдашней балкарской действительности — бедность, взгляды отца поэта и прочее.

2

Я позволю себе на минуту остановиться хотя бы на некоторых из тех балкарцев, которые в прошлом веке сумели стать образованными людьми и приобщиться к большой русской и европейской культуре. Одним из первых, если не первым человеком из горцев Кавказа, еще в первой половине прошлого века окончившим русскую военно-медицинскую императорскую академию, был балкарский князь Абай Шаханов из Черекского ущелья. Судьба его очень интересна, драматична, во многом напоминает судьбу лермонтовского Измаил-Бея. Многим из присутствующих здесь, думаю, известно имя балкарского историка Мисоста Абаева. Он сотрудничал в ряде печатных органов своего времени. Ряд работ Абаева еще не потерял своего значения. Интереснейшей фигурой является также Султан-Бек Абаев. Он был среди поступивших в первом потоке в первую русскую консерваторию, открывшуюся в 1862 году. Султан-Бек поступил в Петербургскую консерваторию одновременно с Петром Ильичом Чайковским, учился у скрипача с мировым именем – Венявского. Жаль, что никто из горцев не учился вместе с Лермонтовым, хотя бы в школе армейских прапорщиков! Султан-Бек Абаев был скрипачом выдающегося таланта. Об этом писали газеты того времени, давая высокую оценку виртуозному мастерству скрипача-балкарца. Заслуживает пристального внимания и личность Сарафали Урусбиева из-под Эльбруса. Вообще их семья была замечательной. Общеизвестна дружба Урусбисвых с такими крупными деятелями русской культуры и науки как Балакирев, Танеев, Миллер, Ковалевский. Русские композиторы приезжали в Баксанское ущелье, гостили у Урусбиевых. Старый князь Измаил, отец Сафарали, играл им на скрипке горские мелодии. Он был большой знатоком родного фольклора. В результате этих встреч Балакирев, например, написал свое знаменитое произведение «Исламей».

Но Кязим удивляет меня больше всех, и не только своим талантом, но и как личность, преодолевшая такие барьеры, которые люди в его положении редко, очень редко могли преодолеть! Кроме того, творчество и личность Мечиева имели и имеют несравненно большее значение, чем деятельность каждого из его современников-соотечественников. Это один из самых выдающихся людей, когда-либо живших в балкарских горах. Достаточно сказать, что все мы считаем ныне Кязима основоположником родной литературы, непревзойденным национальным поэтом, гениальным художником слова, своей гордостью. Кязим – фигура такого же значения, как Важа Пшавела, Коста Хетагуров, Габдулла Тукай, Абай Кунанбаев.

Позвольте мне привести цитату из статьи знатока поэзии горцев Натальи Капиевой «Здравствуй, Кязим!». Она была напечатана в еженедельнике «Литературная Россия» от 8 февраля 1963 года: «У каждого народа рождаются поэты с наибольшей силой воплощающие историю своего народа, его мудрость и муки, его радость и боль. У балкарцев таким поэтом был Кязим». Капиева также определяет место творчества Мечиева в общегорской поэзии: «Стихи, сказанные иве у горной реки», «Моя старая сакля», «Ослику с израненной спиной» – немного найдется в горской поэзии творений, подобных им по силе гуманизма, любви к родине, ко всему живому... То, что им создано, – поэмы «Раненый тур», «Бузжигит», его философские четверостишия, его лирика – вровень с самым высоким».

Все писавшие о поэзии Мечиева дают ей такую же высокую оценку. Вот что писал о Кязиме крупный знаток восточной и кавказской поэзии Семен Липкин в частном письме: «...Лев Толстой внимал бы ему с уважением. Для кибернетики – главное заключается в информации, в сообщении. Кязим о многом сообщает. Вот почему этот старик горец ближе современной науке, чем многие выпускники Литинститута. Далее. Я чувствую, что Кязим музыкален высшей музыкальностью – естественностью и полезностью фразы. Он строит стих, как горец саклю: все, что нужно для жилья в горах, есть в этой сакле, а то, что не нужно, – к чему оно?»

Поэзия Мечиева значительна своим социальным содержанием, мятежными мотивами протеста, тем, что этот протест выражен с могучей художественной силой в стихах и поэмах. Поэзия Кязима озарена светом народных праздников, пронизана горечью народных бед, ей присущи мощная образность и красота. Удивительно точен, безупречно конкретен его язык, чего невозможно сказать о многих из нас, современных литераторах Балкарии. Прислушайтесь, какая буря шумит в четырех строчках Мечиева, которые я сейчас процитирую в оригинале:

Бири къача, бири къууа,

Жеткенлерин жолда бууа,

Аны ызындан палах тууа,

Хатасызла аны жууа!
Эти стихи обрушиваются на нас, как мятежная река после ливня. Сплошные рифмы и глагольные окончания идут, как мощный поток. Вот буквальный перевод этой строфы: «Один убегает, другой гонится за ним, догоняет и душит на дороге. Затем рождается беда и безвинные смывают ее (отвечают за беду)». Кто читал Кязима внимательно, тот обязательно должен был почувствовать, что его огромная искренность чем-то напоминает искренность Александра Блока, несмотря на то, что их биографии, школа, приемы, стиль, образный мир абсолютно различны.

3

Кязим – славный классик балкарской поэзии – признан ныне одним из лучших кавказских поэтов. Мне думается, что степень талантливости поэта не всегда можно определить его популярностью. Тут могут быть разные причины и обстоятельства. Но время Кязима уже пришло, его поэзия и личность привлекают все большее внимание. Я верю – он будет широко издаваться, о нем будут еще много писать.

Кто нищему горскому краю

Даст волю? Как выход найти?

Я горские песни слагаю,

Иного не знаю пути.
Полагаю, что не всем известны все произведения Мечиева. Поэтому позволю себе привести две из последних главок поэмы «Раненый тур» – одного из лучших произведений не только балкарской, но и всей горской поэзии. В этой поэме раненого тура спасает от преследующего его волка бедный охотник по имени Хашим:
Не хлеб ты вкушаешь, а горе,

Мой раненый тур, мой народ.

Но где же средь наших нагорий

Охотник, что жертву спасет?

Как много в ущельях камней.

Скажи мне, чья горше дорога.

Скажи мне, чья доля трудней?

За веком мучительный век,

По трубам, полуночью, в сакли

К нам сыплется с копотью снег?

Заходят в аул облака, –

Но так ли холодной весною

Заходит к нам в сакли тоска?

Душа у народа болит?

Хоть в реку бросайся в теснине,

Когда она в ливень бурлит!

Ты ранен, мой бедный народ,

За раненым гонятся волки,

Но кто к нам на помощь придет?

Свирепую стаю волков?

Кто нищим аулам поможет,

Кто горцев спасет от оков?

Мой раненый горский народ,

И горем, как ядом, отравлен,

Он горькие песни поет!

Горцы верно говорят: «Какая земля, такая и трава». Чем крупнее художник, тем более умело он пользуется достижениями своих предшественников, традиции не сковывают его, а дают возможность смелее двигаться дальше. Тут уместно вспомнить строфу из знаменитой поэмы великого грузинского поэта Николоза Бараташвили «Мерани» в переводе Б. Пастернака:

Ты протоптал свой след, мой конь крылатый,

И легче будет моему собрату

Пройти за мной когда-нибудь вперед.

Был ли новатором, например, карачаевский поэт Азрет Уртенов? Конечно. В чем, на мой взгляд, заключается его новаторство? Он по-своему выразил новые идеи, принесенные в горы Октябрьской революцией, выразил сильно, горячо, темпераментно. Он расширил и развил возможности карачаево-балкарского стиха, сильнее многих своих современников-соотечественников разработал новые темы, вышел на более широкие стиховые просторы. Несмотря на многие художественные изъяны, обусловленные тогдашним состоянием родной поэзии, творчество Азрета Уртенова значительно. Вопрос традиции и влияния в творчестве – очень сложный и тонкий. Приведу один факт.

Первым русским стихотворением, прочитанным мной в детстве, был «Узник» Пушкина в переводе карачаевского поэта Иссы Каракетова. Я теперь не вижу этого перевода. Но тогда он мне казался чудом, обворожил меня своей красотой. Во-вторых, ни одно произведение родной литературы, исключая Кязима Мечиева, не открыло мне мою родину с такой силой, не доставило мне такой радости, как стихотворение Иссы Каракетова «Кавказ». Это действительно выдающееся произведение, покоряющее красотой языка и образностью. Эта вещь сыграла большую роль в моей работе. Тут же хочу сказать, что остальные произведения Каракетова не производят на меня, к сожалению, никакого серьезного впечатления. Они слабы, риторичны. Вот как порой преломляются традиции и как происходит учеба у своих предшественников и современников. Эта учеба и влияние часто напоминают подземные воды, их на поверхности не видно.

5

Все сказанное мною относится к теме «Кязим и восточная поэзия». Все это я говорил для подтверждения мысли о том, что Кязим углубленно учился у мастеров восточной поэзии, но сам был также новатором-первооткрывателем, всегда оставался им. Он вырастал из родной почвы, как скала или дерево. Но это не только не мешало ему учиться у поэтов других народов, не только не вредило, не мешало его самобытности и оригинальности, а давало еще большую мощь его дарованию.

В этой поэме Кязим называет имена некоторых своих Учителей – больших поэтов Востока. Обращаясь к горестной любви Меджнуна и Лейли, Кязим писал:

Их жаркое влеченье

Прославлено людьми.

В них – Навои свеченье.

В них их – пламя Низами.

В них – Физули крылатый,

Что отнял мой покой:

Как над могилой брата,

Я плакал над строкой.
Физули был ему близок и дорог глубоким и суровым драматизмом своей лирики. Об этом не раз говорил нам Мечиев. Многие строки Физули Кязим знал наизусть и часто повторял их:

Скиталец заплачет всегда,

Лишь вспомнит он берег родной.

Но спящих будит по ночам

Страданий ежечасный крик...

И еще:

Людей люблю с душевной прямизной.

Меджнун блуждал в пустыне,

Любовью одержим –

Печаль его поныне

Близка сердцам людским.
Кязим в тиши нагорий

Скорбел в глухой дали,

Когда прочел о горе

Меджнуна и Лейли.

Царят и страх, и гнет,

И до сих пор в кручине

Меджнун в степях бредет.

Фархад крушит громаду

Утесов и теснин,

И плакать по Фархаду

Не устает Ширин.
Вот что важно для Кязима: трагические герои классической поэзии не исчезли, остались вечными спутниками живущих.

И, наконец, Кязим Мечиев благодарит великих поэтов Востока за их поэзию и человеческую щедрость:

Поэты! Всем влюбленным,

Постигнув боль земли,

Вы, словом раскаленным

Отраду принесли.

6

Кязим, работая над поэмой, несомненно, пользовался достижениями поэзии Востока, достижениями своих великих учителей. И в то же время никого из них не повторял. Кязим Мечиев учился у классиков Востока – арабских, персидских, турецких, азербайджанских и узбекских поэтов, но не подражал им, не стал их эпигоном, а был национальным балкарским, горским поэтом. Лучшим подтверждением тому не только содержание, но и характер, форма, образная система его произведений. Вот целиком одно его маленькое стихотворение:

В мрачной бездне остался лежать...

Никогда ты наверх не вернешься,

Свой утес не увидишь опять.

Лучше в камень меня преврати,

Но остаться не дай на чужбине,

К моему очагу возврати!

Кязим, как истинный художник, избег соловья и розы, которые были доведены эпигонами до последней степени слащавости и штампа. Восточные штампы у него мы не встретим ни разу. Нет в его суровой поэзии ни газелей, ни девушек с газельими глазами. Прекрасны живые красавицы газели и девушки с их бессмертной красотой, непостижимо чудесна поэзия любви. Все это изумительное в жизни и поэзии, в ее подлинных явлениях эпигоны и подражатели превратили в мертвые штампы, убив в газелях, девушках, соловьях и розах их настоящую живую красоту, дыхание и аромат, всю их прелесть. Тот, кто впервые сравнил глаза любимой с глазами газели, сделал открытие. То же самое о соловье, поющем розе о своей любви. Но от повторений – говорили на Востоке – не тускнеет одна лишь молитва! Поэзия такой суровой земли, как Балкария, такого народа, как балкарский, который жил трудно и драматично, конечно, соловьи и розы были чуждым мотивом. И Кязим, как чуткий художник, прошел мимо них. Вот его четверостишие, подтверждающее сказанное мной:

Я снова увидел вершины твои, Безенги,

Что может быть лучше, отраднее в мире земном,

Чем запах кизячного дыма в ауле родном!

Великая классическая Поэзия Востока, которой восхищались такие гиганты мировой культуры, как Гете и Пушкин, стала замечательной школой для Кязима Мечиева. Он освоил ее лучшие черты. Это раздвинуло его горизонты, развило вкус, научило культуре стиха, привело к чувству формы. Балкарский поэт, которому, как я уже говорил, не удалось пройти русскую школу, изучить русский язык, если бы не опирался на образцы восточной поэзии, то не сумел бы подняться на такую высоту.

1965