АМЕРИКАНСКИЙ ШПИОН, БРАТ СОВЕТСКОГО РАЗВЕДЧИКА

АМЕРИКАНСКИЙ ШПИОН, БРАТ СОВЕТСКОГО РАЗВЕДЧИКА

Профессор просто не думал о том, что рано или поздно его арестуют. Не то чтобы он гнал от себя неприятные мысли. У него был свой подход:

– Это была боевая задача, которую надо было решить. Во время войны я как военный врач садился в танк с экипажем и участвовал в атаке. Я привык действовать соответственно обстановке.

17 мая 1967 года профессор Фрухт, который жил в Грюнау, упаковал чемодан, повесил его на руль велосипеда и поехал к станции пригородной железной дороги, чтобы попасть в Берлин. У профессора было плохое предчувствие. Он обратил внимание на черный «Мерседес», который уже несколько раз попадался ему на глаза. Профессор удивился, что послали именно его, но заместитель министра здравоохранения ГДР сам приехал в институт, чтобы сообщить Фрухту о поездке.

Профессора арестовали на границе с Чехословакией. Для этого четыре сотрудника министерства государственной безопасности ГДР проехали на своем черном «Мерседесе‑280 СЕ» двести с лишним километров, чтобы не отстать от поезда, на котором профессор отправлялся в командировку.

В поезде Адольф‑Хеннинг Фрухт, директор Института физиологии труда, профессор Технологического университета Дрездена, профессор Академии совершенствования врачей, член государственной комиссии радиационной защиты, президент общества биомедицинской техники, проспал почти весь путь и проснулся только тогда, когда поезд остановился на пограничной с Чехословакией станции.

Чуть раньше к станции подъехал черный «Мерседес‑280 СЕ» с четырьмя сотрудниками центрального аппарата МГБ.

Таможенник вдруг сказал Фрухту:

– Ваш паспорт не в порядке. Он подделан.

Фрухт расхохотался:

– Чепуха. Это дипломатический паспорт, его мне вчера выдали в министерстве.

Чиновник повторил:

– Паспорт не в порядке. Прошу следовать за мной. На перроне не было ни души. Двое сотрудников МГБ предъявили ему свои удостоверения и обыскали.

Назад в Берлин профессора повезли на «Мерседесе». Весь этот спектакль в контрразведке придумали для того, чтобы предполагаемые сообщники раньше времени не узнали, что профессор арестован.

«Я могу поспать?»

Когда они выехали на шоссе, Фрухт спросил:

– Я могу поспать?

Капитан МГБ ответил резко и зло:

– Вам бы лучше приготовиться к допросу и подумать, что вы будете говорить.

– Мне нечего вам сказать, – ответил профессор и, натянув на голову куртку, заснул.

Допрос начался после того, как профессора, к его удивлению, прекрасно покормили.

– Поскольку мое представление о тюрьме всегда было связано с голодом, – вспоминает Фрухт, – я ел ужасно много. У меня даже в глазах потемнело от переедания.

Он знал, за что его арестовали.

Профессор Фрухт по собственной воле – не ради денег и не по политическим соображениям – стал крупнейшим агентом Запада в ГДР. Он раскрыл весь арсенал отравляющих веществ, находившихся на вооружении Варшавского Договора.

Он передал на Запад все, что мог: данные о разработке боевых отравляющих веществ, лабораторных исследованиях, промышленном производстве и полевых испытаниях. Он выдал формулу чрезвычайно токсичных отравляющих веществ, которые проникают и через резину, и через синтетические материалы, из которых делаются противогазы и общевойсковые защитные костюмы.

Физиолог Фрухт происходил из семьи, которая дала Германии блестящих историков, теологов и естествоиспытателей. Его прапрадедушкой был Юстус фон Либиг, основатель агрохимии. Его дед Адольф фон Харнак – основателем и президентом самого блестящего объединения ученых начала века – Общества кайзера Вильгельма (теперь это Общество Макса Планка). Его семья породнилась с другими не менее блестящими семействами – Делльбрюками, Бонхёфферами.

Юстус Делльбрюк, сотрудник адмирала Канариса, возглавлявшего военную разведку и контрразведку, попал в нацистскую тюрьму за участие в антигитлеровской оппозиции. Его брат Макс Делльбрюк, став американским гражданином, получил в 1969 году Нобелевскую премию по медицине.

Протестантский пастор Дитрих Бонхёффер был казнен по приговору нацистского суда за участие в антигитлеровском Сопротивлении. Арвид Харнак был казнен как участник разведывательной группы, работавшей на Советский Союз против Гитлера. Эрнст фон Харнак был казнен за участие в заговоре 20 июля 1944 года, когда Гитлера пытались убить.

Мать профессора Фрухта, урожденная фон Харнак, горько замечала:

– Наша семья как картофель: лучшее находится под землей.

Отец профессора погиб в первый месяц Второй мировой войны. Будущий профессор дважды оставался на второй год в гимназии и получил неудовлетворительную оценку по математике на экзаменах на аттестат зрелости. Позднее в нем откроется дар математика – во время тюремного заключения в Баутцене.

Во время войны он служил врачом в танковых частях вермахта и попал в плен к русским. После капитуляции Германии он помогал восстанавливать больницы в восточной зоне, стал физиологом и сделал научную карьеру.

Ему не нравилось, что многие уезжают из ГДР на Запад:

– Я считал, что на их решение недобрая западная пропаганда повлияла не в меньшей степени, чем объективные трудности.

В начале шестидесятых годов Фрухт занялся работой, которая немедленно заинтересовала Национальную народную армию ГДР. Институт Фрухта исследовал воздействие токсических веществ (как промышленного, так и военного характера) на организм человека.

В Первую мировую войну на случай химической атаки в окопах держали канареек, и когда те падали замертво, надевали противогазы. С тех пор ученым не удалось придумать что‑то более надежное для распознания отравляющих веществ. Фрухту пришло в голову использовать в качестве индикатора отравления светящиеся бактерии и светлячков.

Группа сотрудников Фрухта выращивала поколение за поколением штаммы светящихся бактерий, исследовала обмен веществ и механизм свечения этих мельчайших живых существ. Когда значительная часть этой работы была проделана, ее результатами заинтересовались военные.

Профессор Фрухт тогда отнесся к такому сотрудничеству положительно:

– Промышленно развитое государство, имеющее армию, должно располагать и боевыми отравляющими веществами для своей защиты. Я считал большой ошибкой не проводить проверку солдатского обмундирования, боевого снаряжения и специальных средств защиты на воздействие отравляющих веществ.

Экспериментами Фрухта заинтересовался главный врач Национальной народной армии ГДР генерал Ханс‑Рудольф Гестевитц. Он не ходил в форме, ездил на западном автомобиле, защитил диссертацию и был очень приятен в общении.

Медицинский генерал был увлечен различными идеями. Например, он мечтал о том, чтобы уберечь танковые дивизии от ядерной атаки, спрятав их под водой.

– Вода прекрасно защищает от радиации, – говорил он Фрухту. – Потом танки выбираются на берег и начинают атаку. Конечно, для этого нужны гигантские фабрики по обеспечению кислородом танковых войск…

В конце 1965 года генерал рассказал Фрухту, что они создали новый вид противогаза. При низких температурах в клапанах конденсируется жидкость, и обычный противогаз выходит из строя. А новый противогаз, снабженный специальной подкладкой, поглощающей жидкость, исправно функционирует при температуре минус двадцать градусов.

– Мы только что проводили артиллерийские учения, – доверительно рассказал генерал. – Мороз – минус двадцать. Солдаты одной батареи были в обычных противогазах, другой – в противогазах нового образца. Старые противогазы продержались пятнадцать минут – газ стал проходить. Новые позволили провести восьмичасовые учения без перерыва.

Фрухт удивился:

– Но ведь при такой температуре отравляющие вещества замерзнут и утратят поражающее действие.

Генерал успокоил профессора:

– У нас есть вещество, которое можно разбрызгивать и при морозе. Оно сохраняет свою токсичность при минус сорока.

– Но что будет, если на следующий день выглянет солнце и температура резко повысится? Отравляющие вещества могут испариться, с облаками разнестись на сотни километров и пролиться с дождем.

– Все это уже не будет иметь никакого значения, – отмахнулся генерал. – К этому моменту операция уже будет завершена. Нас интересуют только несколько точек в Арктике – американские радиолокационные станции. С помощью нового вещества мы можем вывести из строя всю американскую систему раннего оповещения на двенадцать часов, а наши друзья говорят, что им достаточно и шести.

«Нашими друзьями» на языке восточногерманских функционеров назывались русские.

Фрухт представил себе ход такой операции. Советские и восточногерманские части особого назначения на аэросанях пересекают арктические льды и выпускают небольшие управляемые ракеты с отравляющими веществами. Техники, обслуживающие радиолокаторы, пересекают отравленную местность. Через полчаса они выведены из строя. У них развивается нетипичная для отравлений картина заболевания. Другая смена выходит на улицу и тоже заражается.

Радиолокатор выходит из строя, и в американском защитном зонтике образуется дыра, открывая возможность для внезапного ядерного удара по территории Соединенных Штатов.

Профессор Фрухт решил, что этот план – не фантастика. Он был уверен, что советское политбюро не преминет воспользоваться такой возможностью. Фрухт понял, что должен каким‑то образом предупредить Запад.

Профессору долго не удавалось связаться ни с одной иностранной разведкой. Он обращался к разным заслуживавшим доверия посредникам, но ничего не получалось. Однажды им заинтересовались, но Фрухт был потрясен сделанным ему предложением. Британская разведка МИ‑6 рекомендовала ему установить дома оборудование для тайной радиосвязи.

Фрухт отказался:

– Как же вы это себе представляете? Вдруг я встаю, скажем, в три часа ночи, чтобы принять шифрограмму из центра. Жена просыпается и изумленно спрашивает: ради бога, что ты делаешь?

Пять раз Фрухт встречался с различными посланниками с Запада, прежде чем что‑то получилось. Какие‑то незнакомцы, как в плохих фильмах, останавливали его на улице и произносили нелепо звучавшие условные фразы: «Сегодня прохладный вечер».

Наконец с одним человеком Фрухт согласился подробно поговорить. Но выяснилось, что тот ничего не смыслит в естественных науках. В отчаянии Фрухт просто дал ему листочек из сверхсекретного документа, подготовленного для очередного заседания комитета по химическому оружию Варшавского Договора. Связной вывез этот документ, который должен был подтвердить серьезность намерений Фрухта и его значение как источника информации.

Ответ потряс Фрухта. Ему сообщили, что он никак не мог иметь доступа к строго секретной информации военного характера, следовательно, он провокатор министерства государственнной безопасности ГДР.

Фрухт постоянно вспоминал о своем двоюродном брате Арвиде Харнаке, который в нацистские времена работал на советскую разведку. Разведывательная организация Харнака вошла в историю мировой разведки под названием «Красная капелла». Харнак и его единомышленники в 1941 году предупреждали Сталина о подготовке войны против СССР, но Москва им не верила. Теперь Запад не верил Фрухту.

Ему все же удалось настоять на своем. Его стали принимать всерьез. Хотя еще долгое время Фрухту казалось, что американцы все же иногда сомневаются в его информации.

Секретные сведения сами стекались к Фрухту. Офицеры Национальной народной армии ГДР – химики в мундирах – часто бывали в его институте и постепенно стали считать профессора человеком, допущенным ко всем секретам. Они занимались боевыми отравляющими веществами.

Профессор сообразил, как получить от них нужную информацию:

– В химии я полный профан, не понимаю формул и не могу их запомнить, поэтому всякий раз обращался то к одному, то к другому офицеру: «Я ничего не понимаю, вы должны это записать». Я передавал его записи американцам – это были сведения о новых нервно‑паралитических веществах.

Американцы были озадачены: военные химики в ГДР создавали мощные отравляющие вещества, основываясь на американских же разработках.

Работа секретным агентом вовсе не была легкой.

– Это отражалось на моих нервах, – вспоминал потом Фрухт. – Кроме того, это тормозило мою научную работу. Коллеги удивлялись: «Что с вами происходит? О вас ничего не слышно».

Если задание, которое давали американцы, ему не нравилось, профессор отказывался его выполнять. Американцы на него не давили. Временами он впадал в раздражение и говорил: «Оставьте меня в покое». Они хотели, чтобы профессор навестил одного русского ученого в Ленинграде, который расследовал причины гибели космонавта Комарова. Но профессор не захотел брать это на себя.

Первая неприятность, связанная с работой на иностранную разведку: испорченный стол красного дерева. Фрухту передали специальную бумагу, которую надо было слегка подогреть, чтобы на ней выступили написанные строчки, – так он получал инструкции. Неопытный Фрухт воспользовался утюгом, чтобы прочитать письмо, и испортил стол. Жена была недовольна, но находчивый профессор легко оправдался. Сказал, что сушил фотоматериалы, полученные из института.

Свои послания он писал с помощью специальной копирки. Сначала на обычном листе почтовой бумаги сочинял невинное послание несуществующему родственнику. Затем на обратную сторону уже готового письма клал лист специальной бумаги, на него чистый лист обычной, на котором и писал свое донесение. Оно с помощью бесцветной копировальной бумаги переносилось на обратную сторону письма.

Спецкопирку и указания профессору посылали прямо на домашний адрес – от имени мифических западных коллег.

Американцы снабдили его перечнем своих почтовых ящиков – это были невинные адреса в маленьких городках ФРГ, Австрии и других западноевропейских стран. Контрразведка ГДР легко бы распознала такую простую тайнопись, но Фрухт и его американские кураторы исходили из того, что невозможно проконтролировать весь поток писем из ГДР.

Дети Фрухта от первого брака жили на Западе. Его сестра вышла замуж за англичанина. Он сам когда‑то учился в Америке, и у него там остались друзья. Коллеги с Запада снабжали его журналами, которые были запрещены в ГДР. Они пересылали ему тот или иной номер с нелепым сопроводительным письмом от имени несуществующего научного института и просили обратить внимание на статью такую‑то. Эти посылки благополучно проходили через все кордоны: институт имел право получать научную литературу.

Он не был антикоммунистом, даже в какой‑то степени осуждал тех, кто уезжал из ГДР, и не любил руководителей ФРГ. Но он считал руководителей Советского Союза и Восточной Германии опасными авантюристами, боялся, что они при первой же удобной возможности нанесут удар по Западу. Особенно, если армии Варшавского Договора создадут оружие, способное прорвать линию обороны Запада. Поэтому он и передал американцам все, что знал о химическом вооружении стран Варшавского Договора.

Решающим моментом в решении Фрухта сообщить на Запад то, что он знает, стал день 11 августа 1962 года.

Прошел ровно год после возведения Берлинской стены. Фрухт должен был ехать в Стокгольм, чтобы принять участие в заседании комитета ЮНЕСКО. Он приехал за паспортом, но смущенный референт развел руками:

– Сегодня всем запретили выезд. Вы не сможете поехать.

На обратном пути Фрухт увидел вдоль всей границы с Западным Берлином танки и войска. В Трептов‑парке была развернута армейская радиостанция. Потом он столкнулся с танковым батальоном, стоявшим в полной готовности.

Ему казалось, что маневры должны были стать чем‑то большим: вероятнее всего, атакой на Западный Берлин. Но в последний момент от этого отказались. Фрухту передали, хозяин ГДР Вальтер Ульбрихт, выступая в Потсдаме, грозно сказал, что у союзников нет никакого права находиться в Западном Берлине. Эту речь не опубликовали.

Жене Фрухт сказал:

– Пройдись по магазинам и купи все, что нужно. А детям не разрешай выходить из дома.

Друзья рассказывали Фрухту, что кому‑то уже предложили быть готовым перебираться в Западный Берлин. Директор завода стройматериалов должен был взять на себя руководство западноберлинской строительной фирмой. Директор издательства – возглавить и западноберлинскую издательскую фирму.

– Я ведь был не политиком, – вспоминал позднее Фрухт, – а ошеломленным гражданином, увидевшим танки перед домом. После того дня я сказал себе: если ты вовремя узнаешь о чем‑то подобном, ты обязан что‑то предпринять.

Профессор Фрухт пользовался полным доверием военных. Офицеры Национальной народной армии ГДР даже принесли образцы новейших отравляющих веществ в институт Фрухта, чтобы проверить его научные разработки.

Это было в конце 1966 года. Фрухт тогда находился в командировке в СССР. Когда он вернулся, эксперименты были завершены. Ассистент показал Фрухту бумаги с результатами и картонную коробку, в которой стояла бутыль с двойными стенками – самое сильное боевое отравляющеее вещество, произведенное на тот день в ГДР. Одной этой бутыли было достаточно, чтобы отправить на тот свет миллионы человек.

Офицеры привезли две бутыли и не захотели забирать их назад, потому что взяли их у себя «неофициально». Одну просто вылили в канализацию. Вторую оставили в институте:

– Вам этого хватит на несколько лет для экспериментов.

Фрухт сообщил американцам, что у него есть эта бутыль. Они опять ему не поверили. На сей раз у него не было никакого желания их переубеждать. Слишком опасной была бы любая попытка переслать им образец. Кроме того, формулу они уже получили.

Между делом Фрухту раскрыли и коды боевых отравляющих веществ Варшавского Договора, а также способность общевойсковых защитных комплектов противостоять тем или иным веществам. Таким образом, на какой‑то момент все армии Варшавского Договора стали беззащитны перед химической атакой Запада.

Первый звонок для Фрухта прозвучал в начале 1967 года.

Профессор должен был руководить конгрессом в помещении военного госпиталя, но накануне открытия конгресса ему не разрешили даже осмотреть помещение. Причина? Необходимость соблюдения мер безопасности.

Генерал Гестевитц вдруг спросил Фрухта:

– Помните, я как‑то говорил с вами об отравляющих веществах, применяемых в холодную погоду? Странным образом страны НАТО внезапно изменили систему своей защиты от химического нападения. Как вы думаете, они сами увидели свое слабое место? Или с нашей стороны была утечка?

Фрухт понял, что теперь контрразведка быстро доберется до него: он был единственным человеком – вне высшего руководства армии, осведомленным в этой суперсекретной материи. Профессор приготовился к аресту, и когда это произошло, он был почти спокоен.

В следственной тюрьме Фрухт выработал для себя следующую тактику: его жена, родственники и коллеги по институту ничего не знали о его подпольной деятельности. О плане применения отравляющих веществ на Аляске ему не известно. Во всем остальном – признаваться.

Фрухт решил, что ему будет хуже, если на суде пойдет речь о подготовке высадки на Аляске. Обнародовать такой план – даже в закрытом судебном заседании военного трибунала – слишком опасно для репутации ГДР, и с ним могут сделать все, что угодно.

Несмотря на то, что он практически ничего не скрывал, его допрашивали девяносто раз. Предварительное следствие продолжалось восемь месяцев. Вопросы и ответы записывались на магнитофон. В соседнем кабинете, как потом стало ясно профессору, за ходом допроса следили другие офицеры госбезопасности, которые инструктировали следователя, какие вопросы задавать.

У следователей была своя драматургия. Они знали, как вывести из равновесия арестованного. Например, вечером после допроса следователь говорил:

– Ваши показания неудовлетворительны. Завтра я снова буду задавать вам вопросы. Подумайте, что вы хотите нам сказать. Это будет иметь решающее значение для вашей судьбы.

Однако на следующий день профессора на допрос не вызывали. Допросов не было две недели. Тогда ему начинало казаться, что лучше допрос, чем томительное сидение в камере. Тактика, к которой прибегли следователи, то неожиданно вызывая на один допрос за другим, то заставляя неделями киснуть в камере, не прошла бесследно для Фрухта. Однажды он выпалил следователю:

– Лучше бы вы избивали меня, чем мучили таким ужасным образом.

Следователь высокомерно сказал:

– Вы наслушались западной пропаганды. Холодные камеры, где пол залит водой, электрошоки, дубинки – мы все это уже не применяем.

Фрухт вскоре обнаружил у себя язву желудка. Лечить ее не стали. Через полгода произошло прободение стенки желудка, и ему помогла только немедленная операция.

В особо трудные минуты профессор размышлял о самоубийстве:

– Я придумал два верных способа покончить с собой, и моя профессорская изобретательность даже доставила мне удовольствие. Я, так сказать, занимался теорией самоубийств.

Во время следствия Фрухту запрещалось писать, читать газеты, получать письма и играть в шахматы. Разумеется, у него не было адвоката, и он не имел никаких вестей от жены.

Фрухт пришел к выводу, что с ним обращаются хуже, чем с профессиональным шпионом. На них смотрят как на коллег, особено если те работали не по убеждениям, а из‑за денег.

Охрану тюрьмы несли солдаты Особого полка имени Феликса Дзержинского министерства государственной безопасности ГДР. Каждые три минуты они заглядывали в глазок. Если Фрухт разговаривал сам с собой, ему приказывали молчать. Если он натягивал одеяло на голову, его немедленно будили.

Как ученый Фрухт сумел сохранить хладнокровие:

– Наблюдающему хуже, чем наблюдаемому. Только вначале кажется, будто так уж заключенному досаждает то, что самые нормальные отправления он вынужден совершать под присмотром. К этому быстро привыкаешь. А вот надзирателям приходится смотреть, как заключенный сидит на унитазе.

Если от надзирателя требуют не спускать с заключенного глаз ни днем ни ночью, смотреть в глазок каждые три минуты, то у надзирателя нервы сдают раньше, чем у заключенного. Надзиратель находится на посту восемь часов, а глазок расположен очень неудобно…

Постепенно Фрухт понял, что его собственно шпионская деятельность следователей больше не интересует. Они выяснили все, что хотели. Теперь им нужно было найти какое‑то идеологическое обоснование его случаю. ЦК СЕПГ требовал от министерства госбезопасности ответа: почему директор института, уважаемый в народной Германии человек, стал на путь сотрудничества с империалистической разведкой?

Следователи пытались нащупать какие‑то темные пятна в прошлом Фрухта, например, подозревали его в тайной любви к нацизму, искали следы сотрудничества с гестапо и абвером.

В начале января 1968 года следствие было закончено, ему выдали обвинительное заключение – «шпионаж и угроза основам ГДР». Надо было готовиться к суду.

Они встретились только накануне процесса. Адвокат еще ничего не знал о сути дела. Он прочитал обвинительное заключение – примерно десять машинописных страниц – и спросил у Фрухта:

– Это правда?

– Да, примерно, – ответил Фрухт.

– Как вы полагаете, сколько вам дадут? – спросил Фогель.

– Лет двенадцать или пятнадцать.

Фогель посмотрел ему прямо в глаза:

– Тянет на пожизненное заключение, с этим ничего нельзя поделать. Наш шанс появится после процесса.

Профессор Фрухт понял своего адвоката правильно: Вольфганг Фогель занимался обменом заключенными между Востоком и Западом. И в Восточной, и в Западной Германии Фогеля считали замечательным гуманистом, посвятившим свою жизнь политическим заключенным. Только после крушения ГДР станет известно, что адвокат Вольфганг Фогель всю свою сознательную жизнь был сначала агентом, а затем и кадровым сотрудником министерства государственной безопасности ГДР.

Обмен заключенными был выгодным бизнесом. Восточная Германия торговала заключенными в розницу и оптом, получая за каждую голову от ФРГ большие суммы в свободно конвертируемой валюте.

Профессора Фрухта судила коллегия по уголовным делам военного трибунала. Это был первый случай, когда гражданское лицо судили военные. Профессор физиологии чувствовал себя возведенным в генеральское достоинство. Даже жена Фрухта не знала, что его судят. Зал был пуст, сидели только трое солдат, стенографистка и обвинитель с адвокатом.

Фрухт и здесь нашел возможность немного повеселиться, когда он прочитал фамилии судей: Хаммер (молоток), Нагель (гвоздь) и Зарг (гроб). Профессор, чьим адвокатом был Фогель (птица), а обвинителем Рихтер (судья), превратил все в каламбур и называл себя «бедным Фрухтом (фруктом)».

Судей тоже раздражало то, что профессор шпионил по собственной воле. Обычно они имели дело или с засланными агентами, или с купленными людьми, с жертвами шантажа. А тут непонятный случай собственной инициативы, что составляло особую тяжесть преступления.

Поразительным образом во время суда Фрухт обогатил свои познания о секретах создания химического оружия в ГДР. Он узнал, на каких заводах это оружие производится, и уже из тюрьмы сумел передать эти сведения американцам. О том, как он сумел это сделать, профессор Фрухт умалчивает и по сей день.

Его приговорили к пожизненному заключению.

Тюремные стахановцы

В тюрьме в Баутцене профессор Фрухт провел долгие годы.

Он знал эту тюрьму: в первые послевоенные годы ему подчинялись тюремные больницы.

Его поместили в одиночку. Камеры над ним и рядом с ним были пусты. Под ним посадили бывшего офицера госбезопасности, совершившего должностное преступление.

В течение пяти лет он видел человека три раза в день по тридцать секунд. В половине шестого утра ему приносили кофе и ведро с водой для мытья туалета. Днем этот же человек приносил обед и сухой паек на ужин. Вечером он еще раз открывал дверь и тут же закрывал – это была вечерняя проверка.

На получасовую прогулку водили каждый день, но даже надзирателя Фрухт не мог увидеть в лицо. Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фрухт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто‑то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.

Профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.

Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой, только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фрухту удавалось сорвать одуванчик.

Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень, кричать, лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения – взмахи руками, приседания.

В тюрьме профессор Фрухт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма – 4150 штук в день. Рабочий день – восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ – карцер.

Более умелые заключенные выполняли нормы на сто десять процентов. Многие готовы были работать по десять‑одиннадцать часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Фрухт давал только сто пять процентов. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фрухт сидел, нормы трижды повышали.

В камере Фрухт то мерз, то мучился от жары – в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон. Кормили, по мнению физиолога Фрухта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом: много жиров, мало белка. Легко было растолстеть. Фрухт прописывал себе диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, покупал в тюремной лавочке не сладости, а творог.

Психологически Фрухт чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считает свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляет свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?

Фрухт знал, за что его посадили.

Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Они боялись оставаться один на один с собой.

Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Их время от времени отбирали – иногда через несколько дней, иногда через несколько месяцев. Если Фрухт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным – он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.

К изоляции Фрухт быстро привык.

Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?

Иногда возникают бредовые идеи. В какой‑то момент Фрухту казалось, что его должны вот‑вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз захватывала Фрухта.

Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю. Но тюремная администрация поступала по‑своему: сажала Фрухта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Выбирались специальные дни, например, день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.

Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени, и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое‑то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.

Он вставал очень рано – примерно в половине четвертого утра, чтобы почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фрухт научился спать сидя. После обеда опять работал, а вечером ему разрешили лежать – из‑за болезни ног. В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет, а Фрухт ложился еще раньше.

В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фрухт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…

Фрухту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.

И, наконец, он занимался математикой, теорией игр, а кроме того играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску на краю постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.

Фрухт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фрухт пытался защититься с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.

Раз в месяц он получал письмо от жены – один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.

– Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться, – вспоминал Фрухт, – и вдруг получаешь возможность говорить целых полчаса, то через десять минут чувствуешь себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Я мог охрипнуть и даже потерять голос.

Поскольку у них было шестеро детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора, еще две минуты посвящалось самочувствию жены профессора, остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера, тогда Фрухт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.

После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фрухту этого не делать:

– Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.

Они оказались правы. Когда Фрухта поместили вместе с другими заключенными‑уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда.

Для сидевших в камере он был новичком, над которым полагалось измываться, и слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения. Профессор привык, что, когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. Над ним потешались. Одно из любимых развлечений было бросать профессору в миску испражнения.

Фрухт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии товарищей по камере.

Через год в камеру привели новичков, положение Фрухта – теперь уже «старичка» – должно было улучшиться, но именно в этот момент его отправили в карцер. Новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть интеллигентными людьми. Фрухт буквально вцепился в них, радуясь возможности поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме эти контакты не понравились, и профессор получил семьдесят два дня карцера.

В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по четыреста граммов хлеба в день, и лишь на третий день – что‑то горячее. Максимальный срок пребывания в карцере не должен был превышать двадцати одного дня. Фрухт провел там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час, предотвращая тем самым резкое падение содержания сахара в крови.

Спасибо чилийцам

Как только самый известный шпион из ГДР Гюнтер Гийом, который был личным референтом канцлера ФРГ Вилли Брандта, попал за решетку, в Берлине сразу же выразили желание выручить своего человека. Начальник Главного управления разведки МГБ ГДР генерал Маркус Вольф делал все, чтобы вытащить Гийома и его жену из тюрьмы. Через посредников Западной Германии предложили различные варианты обмена, в том числе обещали выпустить одного узника «очень крупного калибра» – профессора медицины Адольфа‑Хеннинга Фрухта.

Но Фрухт западных немцев не заинтересовал. В Бонне о нем просто ничего не знали. Потом немцы выяснили, что он работал на американцев. В Вашингтоне тоже не проявили особого интереса к освобождению Фрухта. У американцев перед Фрухтом не было никаких обязательств. Они его не вербовали. Он предложил свои услуги сам. Да и каналы обмена с ГДР имела только Западная Германия.

С Гийомом сделка не получилась. Фрухта продержали в тюрьме дольше, чем обычно держат профессиональных шпионов, которых стараются побыстрее обменять на своих людей, тоже попавших в беду. Его освободили только в 1977 году – обменяли на чилийского коммуниста Хорхе Монтеса, сенатора при Альенде и заключенного при Пиночете.

18 июня 1977 года Фрухту вручили документ о лишении гражданства ГДР и на советской «Ладе» отправили к пограничному контрольно‑пропускному пункту. Это была конечная стадия сложной сделки, в которой участвовали Вашингтон, Москва, Чили, Куба, Бонн и Берлин. В этот день из разных тюрем было освобождено в общей сложности одиннадцать человек.

Фрухта спасло то, что генеральный секретарь восточногерманской компартии Эрих Хонеккер чувствовал себя лично обязанным «прогрессивным чилийцам». Дело в том, что в 1975 году его дочь Соня вышла замуж за чилийского политэмигранта Роберто Янеса. Фотография внучки была единственным украшением на столе генерального секретаря. Если бы не любовь Хонеккера к чилийцам, профессор Фрухт еще долго оставался бы особым узником тюрьмы в Баутцене. Разведки ценят только действующих шпионов. О былых заслугах никто не вспоминает.