появления здесь так мал, что сродни чуду. У тебя там своя
жизнь. И я отчётливо понимаю, что того Юрки,
которому я
изредка пишу, уже давно не существует. Ты повзрослел, ты
стал другим, а мой невидимый собеседник — всего лишь
образ в голове, память о тебе, которую я так бережно храню
все эти годы. Не знаю даже, плохо это или хорошо — то, что
я никак не могу отпустить тебя. Порой сам себе напоминаю
безумца — ну а разве не так? Я ведь разговариваю с
выдуманным тобой! Но всё это оттого, что мне одиноко.
Только внешне у меня всё хорошо, а
внутри чувствую себя
стариком, хотя мне ещё и тридцати нет… Найду ли я когда-
нибудь своё место? Где бы я ни был, везде чувствую себя
оторванным от мира, я везде другой… Но я ведь и правда
другой — и далеко не в самом хорошем свете. Я принял себя,
я больше не борюсь со своей порочностью. Мне бы
встретить кого-то…
своего человека, с которым я мог бы
быть честен. Но, думая об этом, я всё больше понимаю, что
такого человека мне не найти.
Я вкладываю эти письма в нашу капсулу времени со
слабой, но всё ещё живой надеждой на то, что ты когда-
нибудь их прочитаешь. В конце концов, эта капсула — своего
рода почтовый ящик. Единственная
возможность тебе их
получить. Или могила моего прошлого? Не знаю. Я
постараюсь больше не писать писем своему немому
собеседнику. Хватит».
Юру скручивало изнутри — от понимания, насколько Володя прав
в письме. Они не смогли сберечь, они потерялись сами и потеряли
себя. Да, Юра стал музыкантом, как и обещал. Но он не обрёл
счастья. Всё, что осталось у него сейчас, — карьера и одиночество. А
одиночество в тридцать лет совсем не такое, как в шестнадцать,
когда только кажется, что ты никому не нужен. От Юриного
одиночества едва ли нашлось бы спасение, потому что рядом уже
никого не было. Мать умерла, отец его знать не хочет, а настоящих
друзей почти не осталось: у кого-то появились семьи, с кем-то
поссорился, кого-то просто потерял, как когда-то «Ласточку».