Моя борьба

разному. Когда Барри, строитель здания английской палаты на берегах Темзы,
закончил свою постройку, он взял сюжеты для украшения — 1200 ниш, колонн и
консолей своего чудесного здания — из истории британской империи, обнимавшей
тогда полмира. С точки зрения архитектурного и художественного искусства здание
палаты лордов и палаты депутатов стало таким образом храмом славы для всей
нации.
В Вене в этом отношении пришлось натолкнуться на первую трудность. Когда
датчанин Ганзен закончил последний фронтон в мраморном здании народного
представительства, ему ничего не оставалось сделать, как позаимствовать сюжеты
для украшения здания из истории древнего мира. Это театральное здание «западной
демократии» расписано портретами римских и греческих государственных деятелей
и философов. Над обоими зданиями высятся четыре гигантских фигуры,
указывающие в четырех противоположных направлениях. В этом была
своеобразная символическая ирония. Этот символ как бы олицетворял ту
внутреннюю борьбу центробежных сил, которая уже тогда заполняла Австрию.
«Национальности» воспринимали как оскорбление и провокацию, когда им
говорили, что это здание олицетворяет австрийскую историю.
Когда я, едва имея 20 лет от роду, впервые посетил роскошное здание на
Франценсринге, чтобы побывать в качестве зрителя на заседании палаты депутатов,
я был во власти самых противоречивых настроений.
Уже издавна я ненавидел парламент, но конечно не как учреждение само по
себе. Напротив, в качестве свободолюбивого человека я не мог представить себе
никакой другой формы правления. Идея какой бы то ни было диктатуры при моем
отношении к дому Габсбургов показалась бы мне тогда преступлением против дела
свободы и разума.
Немало содействовало этому и то, что во мне, молодом человеке, много
читавшем газеты, жило бессознательное поклонение английскому парламенту. От
этого чувства я не мог так легко освободиться. Английская нижняя палата вела дела
с большим достоинством (по крайней мере наша пресса изображала это так
прекрасно), и это импонировало мне в высшей степени. Можно ли было даже
только представить себе более возвышенную форму самоуправления народа?
Но именно поэтому я был врагом австрийского парламента. Внешние формы
работы австрийского рейхсрата казались мне совершенно недостойными великого
образца. К этому прибавлялось еще следующее.
Судьбы австрийских немцев в австрийском государстве зависели от их позиции
в рейхсрате. До введения всеобщего и тайного избирательного права парламент
имел хотя и небольшое немецкое большинство. Это положение вещей было
достаточно сомнительным: это немецкое большинство уже и тогда зависело от
социал-демократии, которая во всех коренных вопросах была ненадежна и всегда
готова была предать немецкое дело, лишь бы не потерять популярности среди
других национальностей. Социал-демократию уже тогда нельзя было считать
немецкой партией. Но с момента введения всеобщего избирательного права в
парламенте уже не могло быть и цифрового немецкого большинства. Теперь ничто

уже не мешало дальнейшему разнемечиванию государства.
Чувство национального самосохранения ввиду этого уже тогда внушало мне
лишь очень небольшую симпатию к такому национальному представительству, в
котором интересы немцев были не столько представлены, сколько задавлены.
Однако все это еще были такие грехи, которые как и многое другое можно было
приписать не самой системе, а только формам ее применения в австрийском
государстве. Я тогда еще верил в то, что если восстановить опять немецкое
большинство в представительных органах, то принципиально возражать против
самой представительной системы, пока существует старое государство вообще нет
оснований.
В таких настроениях попал я впервые в это священное здание, где кипели
страсти. Правда священным дом этот казался мне главным образом благодаря
необычайной красоте его чудесной архитектуры. Превосходное произведение
греческого искусства на немецкой почве. Как скоро однако это чувство сменилось
чувством возмущения, вызванным той жалкой комедией, которая разыгрывалась на
моих глазах. Налицо было несколько сот господ народных представителей, которые
как раз занятые были обсуждением одного из вопросов крупнейшего
экономического значения.
Одного этого дня было для меня достаточно, чтобы дать мне материал для
размышления на целые недели.
Идейное содержание речей, насколько их вообще можно было понять, стояло
поистине на ужасной «высоте». Некоторые из господ законодателей не говорили
вовсе по-немецки, а изъяснялись на славянских языках или вернее диалектах. То,
что я знал до сих пор из газет, я имел теперь случай услышать своими
собственными ушами. Жестикулирующая, кричащая на разные голоса полудикая
толпа. Над нею в качестве председателя старенький добродушный дядюшка в поте
лица изо всех сил работает колокольчиком и, обращаясь к господам депутатам, то в
добродушной, то в увещевательной форме умоляет их сохранить достоинство
высокого собрания.
Все это заставляло только смеяться.
Несколько недель спустя я опять попал в рейхсрат. Картина была другая,
совершенно неузнаваемая. Зал был совершенно пуст. Внизу спали. Небольшое
количество депутатов сидели на своих местах и зевали друг другу в лицо. Один из
них «выступал» на трибуне. На председательском месте сидел один из вице-
президентов рейхсрата и явно скучал.
Меня посетили первые сомнения. Когда у меня было время, я все чаще стал
отправляться на заседания рейхсрата и в тиши наблюдал все происходящее там. Я
вслушивался в речи, поскольку их вообще можно было понять, изучал более или
менее интеллигентные физиономии «избранных» представителей народов,
составлявших это печальное государство, и постепенно составлял себе свое
собственное заключение.
Одного года спокойных наблюдений оказалось достаточно, чтобы в корне
изменить мои прежние взгляды на это учреждение. Мое внутреннее существо

протестовало теперь уже не только против извращенной формы, которую эта идея
приняла в Австрии. Нет, теперь я не мог уже признавать и самого парламента как
такового. До сих пор я видел несчастье австрийского парламента только в том, что в
нем отсутствует немецкое большинство. Теперь я убедился, что само существо
этого учреждения обречено.
Предо мной встал тогда целый ряд вопросов. Я начал глубже размышлять
относительно демократического принципа решения по большинству голосов как
основы всего парламентского строя. Вместе с тем я немало внимания посвятил и
изучению умственных и моральных достоинств этих избранников народа.
Так изучил я и систему и ее носителей.
В течение ближайших нескольких лет я с совершенной точностью уяснил себе,
что представляет собою «высокоуважаемый» тип новейшего времени —
парламентарий. Я составил себе о нем то представление, которое впоследствии уже
не нуждалось в серьезных видоизменениях.
И в данном случае метод наглядного обучения, знакомство с практической
действительностью избавили меня от опасности утонуть в теории, которая на
первый взгляд кажется столь соблазнительной, но которая тем не менее
принадлежит к несомненным продуктам распада.
Демократия современного Запада является спутницей марксизма, который
вообще немыслим без нее. Именно она составляет ту почву, на которой
произрастает эта чума. Ее самое грязное внешнее проявление — парламентаризм.
Я должен быть благодарен судьбе за то, что и этот вопрос она поставила передо
мной в Вене, ибо я боюсь, что в тогдашней Германии мне было бы слишком легко
ответить себе на эту проблему. Если бы ничтожество этого учреждения,
называемого «парламентом», мне впервые пришлось увидеть в Берлине, я, быть
может, впал бы в обратную крайность. В этом случае у меня могли найтись
некоторые как бы хорошие побудительные мотивы стать на сторону тех, кто видел
благо государства исключительно в усилении центральной власти в Германии. Если
бы это со мной случилось, это ведь тоже означало бы до некоторой степени
ослепнуть, стать чуждым эпохе и людям.
В Австрии эта опасность мне не угрожала.
Здесь не так легко было впасть из одной крайности в другую. Если никуда не
годился парламент, то тем паче никуда не годились Габсбурги — это уж во всяком
случае. Осудив «парламентаризм», мы еще нисколько не разрешили проблему.
Возникал вопрос: а что же делать? Если уничтожить рейхсрат, то ведь единственной
правительственной властью осталась бы династия Габсбургов, а эта мысль для меня
была особенно невыносимой.
Этот очень трудный случай побудил меня к основательному изучению
проблемы в целом. При других обстоятельствах я бы в столь раннем возрасте едва
ли призадумался над такими вопросами.
Что мне прежде всего бросалось в глаза, так это полное отсутствие личной
ответственности.

Парламент принимает какое-либо решение, последствия которого могут
оказаться роковыми. И что же? Никто за это не отвечает, никого нельзя привлечь к
ответственности. Разве в самом деле можно считать ответственностью то, что после
какого-нибудь отчаянного краха виновное в этом правительство вынуждено уйти?
Или что соответственная коалиция партий распадается и создается новая коалиция?
Или далее, что распускается палата?
Да разве вообще колеблющееся большинство людей может всерьез нести какую-
либо ответственность? Разве не ясно, что сама идея ответственности связана с
лицом! Ну, а можно ли сделать ответственным практического руководителя
правительства за те действия, которые возникли и были проведены исключительно
вследствие желания или склонности целого множества людей?
Ведь все мы знаем, что задачу руководящего государственного деятеля в наши
времена видят не столько в том, чтобы он обладал творческой мыслью и творческим
планом, сколько в том, чтобы он умел популяризовать свои идеи перед стадом
баранов и дураков и затем выклянчить у них их милостивое согласие на проведение
его планов.
Разве вообще можно подходить к государственному деятелю с тем критерием,
что он обязательно должен в такой же мере обладать искусством переубедить массу,
как и способностью принимать государственно мудрые решения и планы?
Да разве вообще когда-нибудь видно было, чтобы эта толпа людей поняла
крупную идею раньше, чем практический успех этой идеи стал говорить сам за
себя?
Да разве вообще любое гениальное действие в нашем мире не является
наглядным протестом гения против косности массы?
Ну, а что делать государственному деятелю, которому не удалось даже какой
угодно лестью завоевать благоволение этой толпы?
Что же ему остается — купить это благоволение?
Или ввиду глупости своих сограждан он должен отказаться от проведения того,
что он считает жизненно необходимым? Или он должен уйти? Или тем не менее
остаться?
Человек с характером в таком случае попадает в неразрешимый конфликт между
тем, что он считает необходимым, и простым приличием или, лучше сказать,
простой честностью.
Где здесь найти границу между той обязанностью, которую возлагает на тебя
общество, и той обязанностью, которую возлагает на тебя личная честь?
Ведь каждому действительному вождю приходится решительно бороться против
всех попыток унизить его до роли простого политикана.
И наоборот, разве не ясно, что именно политикан при таких условиях будет
чувствовать себя призванным «делать» политику как раз потому, что в последнем
счете ответственность несет не он, а какая-то неуловимая кучка людей?

Разве не ясно, что наш парламентарный принцип большинства неизбежно
подкапывается под самую идею вождя?
Или неужели в самом деле найдутся такие, кто поверит, что в этом мире
прогресс обязан не интеллекту отдельных индивидуумов, а мозгу большинства?
Или может быть кто-нибудь надеется на то, что в будущем мы сможем обойтись
без этой основной предпосылки человеческой культуры?
Разве не ясно наоборот, что именно сейчас эта предпосылка нужней, чем когда
бы то ни было.
Парламентарный принцип решения по большинству голосов уничтожает
авторитет личности и ставит на ее место количество, заключенное в той или другой
толпе. Этим самым парламентаризм грешит против основной идеи аристократизма в
природе, причем конечно аристократизм вовсе не обязательно должен
олицетворяться современной вырождающейся общественной верхушкой.
Современный наблюдатель, вынужденный читать почти исключительно газеты,
не может себе представить, какие опустошительные последствия имеет это
господство парламентаризма. Разве что только самостоятельное мышление и
наблюдения 
помогут 
ему 
понять 
суть 
происходящего. 
Прежде 
всего
парламентаризм является причиной того невероятного наплыва самых ничтожных
фигур, которыми отличается современная политическая жизнь. Подлинный
политический руководитель постарается отойти подальше от такой политической
деятельности, которая в главной своей части состоит вовсе не из творческой работы,
а из интриг и фальши, имеющих целью завоевать большинство. А нищих духом
людей как раз именно это обстоятельство и будет привлекать.
Чем мельче этакий духовный карлик и политический торгаш, чем ясней ему
самому его собственное убожество, тем больше он будет ценить ту систему, которая
отнюдь не требует от него ни гениальности, ни силы великана, которая вообще
ценит хитрость сельского старосты выше, чем мудрость Перикла. При этом такому
типу ни капельки не приходится мучиться над вопросом об ответственности. Это
тем меньше доставляет ему забот, что он заранее точно знает, что независимо от тех
или других результатов его «государственной» пачкотни конец его карьеры будет
один и тот же: в один прекрасный день он все равно должен будет уступить свое
место такому же могущественному уму, как и он сам.
Для сборища таких «народных представителей» всегда является большим
утешением видеть во главе человека, умственные качества которого стоят на том же
уровне, что их собственные. Только в этом случае каждый из этих господ может
доставить себе дешевую радость время от времени показать, что и он не лыком шит.
А главное, тогда каждый из них имеет право думать: если возглавлять нас может
любой икс, то почему же не любой игрек, чем «Ганс» хуже «Фридриха»?
Эта демократическая традиция в наибольшей степени соответствует позорящему
явлению наших дней, а именно: отчаянной трусости большого числа наших так
называемых «руководителей». В самом деле, какое счастье для таких людей во всех
случаях серьезных решений иметь возможность спрятаться за спину так
называемого большинства.

В самом деле, посмотрите на такого политического воришку, как он в поте лица
«работает», чтобы в каждом отдельном случае кое-как наскрести большинство и
получить возможность в любой момент спастись от какой-либо ответственности.
Именно это обстоятельство конечно отталкивает всякого сколько-нибудь
уважающего себя политика и вообще мужественного человека от такой
деятельности. Любое же ничтожество радо поступить именно так. С нашей точки
зрения дело ясно: кто не хочет нести личной ответственности за свои действия, кто
ищет для себя прикрытия, тот трусливый негодяй. Ну, а когда руководители нации
вербуются из таких несчастных трусов, то рано или поздно за это придется дорого
расплачиваться. Дело доходит до того, что у нас не оказывается мужества
предпринять какое бы то ни было решительное действие, и мы предпочитаем скорее
примириться с любым позором и бесчестием, чем найти в себе силы для нужного
решения. Ведь нет уже никого, кто готов был бы свою личность, свою голову отдать
за проведение решительного шага.
Ибо одно надо помнить и не забывать: большинство и здесь никогда не может
заменить собою одного. Большинство не только всегда является представителем
глупости, но и представителем трусости. Соберите вместе сто дураков и вы никак не
получите одного умного. Соберите вместе сто трусов и вы никак не получите в
результате героического решения.
Но чем меньше становится ответственность отдельного руководителя, тем
больше 
будет 
расти 
число 
таких 
типов, 
которые, 
не 
обладая 
даже
минимальнейшими данными, тем не менее чувствуют себя призванными отдать в
распоряжение народа свои бессмертные таланты. Многим из них просто невтерпеж,
когда же наконец очередь дойдет до них. Они становятся в очередь в длинном
хвосте и со смертельной тоской глядят, как медленно приближается их судьба. Они
рады поэтому каждой смене лиц в том ведомстве, в которое они метят попасть. Они
благодарны каждому скандалу, который может вытолкнуть из стоящих в хвосте
впереди них хоть нескольких конкурентов. Когда тот или другой из счастливцев,
ранее попавших на теплое местечко, не хочет так скоро расстаться с этим местом,
остальные смотрят на это, как на нарушение священных традиций и общей
солидарности. Тогда они начинают сердиться и будут уже, не покладая рук, вести
борьбу хотя бы самыми бесстыдными средствами вплоть до того момента, когда им
удастся прогнать конкурента с теплого местечка, которое должно теперь перейти в
руки других. Низвергнутый божок уже не так скоро попадает на то же самое место.
Когда эта фигура снята с поста, ей придется опять стать в очередь в длинном хвосте,
если только там не подымется такой крик и брань, которые помешают вновь занять
очередь.
Результатом всего этого является ужасающе быстрая смена лиц на важнейших
государственных должностях. Результаты этого всегда неблагоприятны, а иногда
прямо таки катастрофичны. Чаще всего оказывается, что не только дурак и
неспособный падает жертвой таких обычаев, но как раз способный человек,
поскольку только судьба вообще дает возможность способному человеку попасть на
руководящий пост. Против способного руководителя сейчас же образуется общий
фронт. Как же, ведь он вышел не из «наших» рядов. Мелкие людишки
принципиально хотят быть только в своей собственной компании. Они

рассматривают как общего врага всякого человека с головой, всякого, кто способен
среди нулей играть роль единицы. В этой области инстинкт самосохранения у них
особенно 
обострен. 
Результатом 
всего 
этого 
неизбежно 
является 
все
прогрессирующее умственное обеднение руководящих слоев. Какой результат при
этом получается для нации и государства, это легко понимает всякий, если только
он сам не принадлежит к этому же сорту «вождей».
Старая 
Австрия 
имела 
сомнительное 
счастье 
пользоваться 
благами
парламентского режима в его чистейшем виде.
Правда министр-президент назначался еще императором, но и эти назначения на
деле были не чем иным, как простым выполнением воли парламентского
большинства. Что касается торгов и переторжек вокруг назначения руководителей
отдельных министерств, то здесь мы имели уже обычай западной демократии
чистейшей воды. В соответствии с этим были и результаты. Смена отдельных лиц
происходила все быстрей и быстрей. В конце концов это выродилось в чистейший
спорт.
В той же мере все больше снижался масштаб этих быстро сменяющихся
«государственных деятелей»; в конце концов на поверхности остался только тип
парламентского интригана, вся государственная мудрость которого теперь
измерялась только его способностью склеить ту или другую коалицию, т. е.
способностью к мелкому политическому торгашеству, которая теперь одна могла
стать базой для практической работы этих, с позволения сказать, народных
представителей.
Таким образом именно венская школа давала в этой области самые лучшие
наглядные уроки.
Что меня интересовало не в меньшей степени, так это сопоставление
способностей и знаний этих народных представителей с теми задачами, которые
стояли перед ними. Уже по одному этому я вынужден был начать знакомиться с
умственным горизонтом этих избранников народа. Попутно пришлось знакомиться
и с теми происшествиями, которые вообще этим великолепным фигурам позволили
вынырнуть на политической арене. Небезынтересно было познакомиться также и с
техникой их работы. Это позволяло видеть во всех деталях то служение отечеству,
на которое только и способны были изучаемые фигуры.
Чем больше я вникал во внутренние отношения в парламенте, с чем большей
объективностью я изучал людей и их образ действий, тем отвратительнее
становилась в моих глазах общая картина парламентской жизни. Пристальное
изучение было необходимо для меня, если я хотел по-настоящему ознакомиться с
этим учреждением, где каждый из законодателей через каждые три слова ссылается
на свою «объективность». Когда хорошенько изучишь этих господ и ознакомишься
с законами их собственного гнусного существования, то двух мнений уже быть не
может.
На свете вообще трудно найти какой-либо другой принцип, который, говоря
объективно, был бы столь же неправилен, как принцип парламентаризма.
Мы не говорим уже о том, в каких условиях происходят самые выборы господ

народных представителей, какими средствами они достигают своего высокого
звания. Только в совершенно ничтожном числе случаев выборы являются
результатом действительно общего желания. Это ясно уже из одного того, что
политическое понимание широкой массы вовсе не настолько уже развито, чтобы
она сама могла выразить свое общеполитическое желание и подобрать для этого
соответствующих людей.
То, что мы постоянно обозначаем словами «общественное мнение», только в
очень небольшой части покоится на результатах собственного опыта или знания. По
большей же части так называемое «общественное мнение» является результатом так
называемой «просветительной» работы.
Религиозная потребность сама по себе глубоко заложена в душе человека, но
выбор определенной религии есть результат воспитания. Политическое же мнение
массы является только результатом обработки ее души и ее разума — обработки,
которая зачастую ведется с совершенно невероятной настойчивостью.
Наибольшая часть политического воспитания, которое в этом случае очень
хорошо обозначается словом пропаганда, падает на прессу. В первую очередь
именно она ведет эту «просветительную» работу. Она в этом смысле представляет
собою как бы школу для взрослых. Беда лишь в том, что «преподавание» в данном
случае находится не в руках государства, а в руках зачастую очень низменных сил.
Именно в Вене еще в своей ранней молодости я имел наилучшую возможность
хорошо познакомиться с монополистами этих орудий воспитания масс и их
фабрикатами. Вначале мне не раз приходилось изумляться тому, как в течение
кратчайшего времени эта наихудшая из великих держав умела создать определенное
мнение, притом даже в таких случаях, когда дело шло о заведомой фальсификации
подлинных взглядов и желаний массы. В течение всего каких-нибудь нескольких
дней печать ухитрялась из какого-нибудь смешного пустяка сделать величайшее
государственное дело; и наоборот, в такой же короткий срок она умела заставить
забыть, прямо как бы выкрасть из памяти массы такие проблемы, которые для
массы, казалось бы, имеют важнейшее жизненное значение.
Прессе удавалось в течение каких-нибудь нескольких недель вытащить на свет
божий никому неизвестные детали, имена, каким-то волшебством заставить
широкие массы связать с этими именами невероятные надежды, словом, создать
этим именам такую популярность, которая никогда и не снилась людям
действительно крупным. Имена, которые всего какой-нибудь месяц назад еще никто
и не знал или знал только понаслышке, получали громадную известность. В то же
время старые испытанные деятели разных областей государственной и
общественной жизни как бы совершенно умирали для общественного мнения или
их засыпали таким количеством гнуснейших клевет, что имена их в кратчайший
срок становились символом неслыханной низости и мошенничества. Надо видеть
эту низкую еврейскую манеру: сразу же, как по мановению волшебной палочки
начинают поливать честного человека грязью из сотен и тысяч ведер; нет той самой
низкой клеветы, которая не обрушилась бы на голову такой ни в чем неповинной
жертвы; надо ближе ознакомиться с таким методом покушения на политическую

жүктеу/скачать 3,18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: