разделить слово в слово с Оливером, как будто он тоже, подобно Мафальде,
Манфреди, Анкизе и мне, был южанином, встретившимся мне в чужом
порту, и мог понять, почему эта старинная мелодия, словно древняя
молитва об умершем на самом мертвом из языков, способна вызвать слезы
даже у тех, кто не понимал ни слова.
Эта песня напомнила ему государственный гимн Израиля, сказал он.
Или в ее основу легла «Влтава»? Хотя если подумать, это могла быть и ария
из «Сомнамбулы» Беллини. Мимо, хотя уже теплее, сказал я, хотя песню
действительно
часто
приписывают
Беллини.
Мы
ушли
в
климентификацию
, ответил он.
Я перевел слова с неаполитанского на итальянский, потом на
английский. Она о молодом парне, который подходит к окну своей
возлюбленной и узнает от ее сестры, что Ненелла умерла.
Те уста, где
однажды бутоны цвели, только черви теперь обживают. Прощай,
окошко, в котором не покажется впредь моя Ненелла.
Какой-то турист-немец, без компании и в стельку пьяный, услышав,
как я перевожу песню на английский, подошел к нам и на ломаном
английском спросил, не могу ли я оказать ему любезность и перевести
слова на немецкий тоже. По дороге в отель я научил Оливера и немца
припеву, который мы втроем повторяли снова и снова, наши голоса эхом
разносились по узким, сырым римским улочкам, и каждый выводил
неаполитанские слова на свой лад. Наконец, мы попрощались с немцем на
Пьяцца Навона. Продолжив путь, мы с Оливером снова затянули припев,
но уже тихо,
Chiagneva sempe ca durmeva sola,
mo dorme co’ li muorte accompagnata.
Она всегда печалилась, что спит одна,
Теперь она спит с мертвецами.
Даже сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, что я все еще
слышу голоса двух молодых парней, распевающих на рассвете слова этой
неаполитанской песни, то и дело обнимающихся и целующихся на темных
улицах старого Рима и не отдающих себе отчета, что этой ночью они будут
заниматься любовью в последний раз.
– Давай завтра сходим в базилику святого Климента, – сказал я.
– Завтра уже наступило, – отозвался он.
|