частью прошлого. Доказательство ее существования обнаруживалось, как
сейчас, в его умении смешивать напитки, или различать виды граппы, или
общаться со всеми женщинами, или в адресованных ему таинственных
квадратных конвертах, прибывавших в наш дом со всех концов света.
Я не завидовал его прошлому, оно меня не смущало. Эти аспекты его
жизни носили тот же таинственный характер, что и случаи из жизни моего
отца, произошедшие задолго до моего рождения, но отражающиеся в
настоящем. Я не завидовал его жизни до меня, не горел желанием
вернуться назад в прошлое, где он был семнадцатилетним.
За большим деревянным столом в деревенском стиле нас оставалось не
меньше пятнадцати человек. Официант объявил о закрытии во второй раз.
В течение десяти минут другие посетители разошлись. Официант стал
опускать металлический ставень под тем предлогом, что уже настал час
chiusura
[34]
.
Музыкальный автомат наконец выключили. За разговорами мы
могли пробыть здесь до рассвета.
– Я шокировал тебя? – спросил поэт.
– Меня? – спросил я, не вполне понимая, почему из всех сидящих за
столом он обратился именно ко мне.
Лючия неотрывно смотрела на нас.
– Альфредо, боюсь он знает о грехах молодости больше тебя.
E un
dissoluto assoluto
, он законченный развратник, – произнесла она нараспев,
уже привычно потянувшись рукой к моей щеке.
– В этом стихотворении тема одна и только одна, – сказала
Straordinario-fantastico.
– Вообще-то, в «Святом Клименте» их четыре, по меньшей мере! –
возразил поэт.
В третий раз нам объявили о закрытии.
– Слушай, – прервал официанта владелец книжного магазина, – может,
позволишь нам остаться? Мы вызовем такси для юной леди, когда
закончим. И заплатим. Еще по мартини?
– Как хотите, – отозвался официант, снимая фартук. Он махнул на нас
рукой. – Я иду домой.
Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на
фортепиано.
– Что ты хочешь? – спросил я.
– Что угодно.
Это будет моей благодарностью за самый чудесный вечер в жизни. Я
пригубил уже второй мартини, чувствуя себя одним из тех опустившихся
джазовых исполнителей, которые много курят, пьют, и чьи тела
обнаруживают в канаве в конце каждого фильма.
Я намеревался сыграть Брамса. Но внутренний голос подсказал мне
исполнить что-нибудь медленное и медитативное. Так что я сыграл одну из
вариаций Гольдберга, погрузившую меня в медитативное состояние. Кто-то
из присутствующих удовлетворенно вздохнул, что польстило мне,
поскольку это был мой единственный способ отплатить за волшебный
вечер.
Когда меня попросили сыграть что-нибудь еще, я предложил
каприччио Брамса. Все согласились, что это отличная идея, но тут какой-то
бес вселился в меня, и, сыграв начальные такты каприччио, я вдруг заиграл
stornello
[35]
. Этот контраст застал их врасплох, и все запели, хотя и не в
унисон, так как каждый пел свой куплет. Каждый раз доходя до припева
мы, по общему согласию, пели одни слова, которые ранее тем вечером мы с
Оливером услышали от статуи Данте. Все пришли в экстаз, и меня просили
играть еще и еще. В отличие от надрывных, душещипательных
неаполитанских мелодий римские куплеты в большинстве своем –
непристойные, задорные песни. После третьей я обернулся к Оливеру и
сказал, что хочу выйти на свежий воздух.
– Что такое, ему нехорошо? – спросил поэт.
– Нет, просто нужно подышать воздухом. Не беспокойтесь.
Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла рольставень. Я
подлез в образовавшийся проем и, едва оказавшись в пустынной
аллее, ощутил свежее дуновение.
– Пройдемся немного? – попросил я.
Мы побрели по темной аллее, в точности как два бесплотных духа у
Данте, младший и старший. Было все еще очень жарко, и в свете уличного
фонаря я заметил, как блестит у Оливера лоб. Мы углублялись в лабиринт
погруженных в тишину улиц, которые, словно фантастические сырые
подземные переходы, вели в другой, скрытый мир, куда попадаешь в
состоянии оцепенения и изумления. Я не слышал ничего, кроме мяуканья
уличных кошек и плеска воды неподалеку. Должно быть, мраморный
фонтан или один из тех бесчисленных городских
Достарыңызбен бөлісу: |