Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

65 
популярными благодаря медицинским сериалам. 
– Ночью поступил только один пациент, – сказала дежурный ординатор, сидевшая за 
компьютером. Она сильно отличалась от других стажеров, которых, как правило, 
переполняет юношеский энтузиазм. Говорила она раздраженно, с неодобрительными 
интонациями. Когда наступала ее очередь представлять новые случаи, атмосфера неизменно 
становилась напряженной. Я так и не понял, почему ей захотелось выучиться на 
нейрохирурга. 
– Мужчина сорока лет, – продолжила она. – Кажется, прошлой ночью он упал с байка. 
Его нашла полиция. 
– В смысле «с велосипеда»? – уточнил я. 
– Да. Как и вы, он пренебрег велосипедным шлемом. – Она окинула меня 
неодобрительным взглядом. 
Затем она набрала что-то на клавиатуре – и прямо из темноты на белой стене перед 
нами, словно смертный приговор, один за другим начали появляться снимки томографии 
головного мозга пациента. 
– Вы не поверите, – вмешался другой ординатор. – Я дежурил вчера вечером, когда 
поступил звонок. Они записали снимки на диск, но из-за всей этой правительственной чуши 
про врачебную тайну вызвали два такси. Два такси! Одно для гребаного диска, а второе для 
бумажки с паролем. И это несмотря на неотложный случай! Как можно быть такими 
тупыми? 
Все рассмеялись – только ординатор, которая рассказывала о пациенте, молча ждала, 
пока мы успокоимся. 
– В полиции сказали, что, когда его нашли, он еще разговаривал, – продолжила она. – 
Но когда его доставили в больницу, у него начался припадок, и его подключили к аппарату 
искусственной вентиляции легких, после чего сделали томографию. 
– Да у него все по полной программе! – выкрикнул кто-то из задней части комнаты, 
пока мы изучали снимки. 
– Надеюсь, он не выживет, – внезапно произнесла дежурный ординатор. 
Я чрезвычайно удивился: раньше она всегда с рвением относилась к лечению 
пациентов даже при самом неблагоприятном прогнозе. 
Взглянув на младших врачей, сидевших в переднем ряду, я обратился к темноволосой 
девушке, которая совсем недавно пришла к нам в отделение, но уже через пару месяцев 
должна была перевестись от нас: 
– Что ж, на снимке много отклонений. Давайте посмотрим, сколько вы сможете найти. 
– Имеется перелом лобной кости, причем кость вдавлена в мозг. 
– И что происходит с мозгом? 
– Там кровь – у пациента контузия. 
– Правильно. Контузия слева настолько сильная, что ее называют разрывом лобной 
доли. И эта часть мозга была разрушена. А что насчет правой стороны? 
– Тоже контузия, но не такая сильная. 
– Известно, что сперва пациент мог говорить, так что теоретически он может быстро 
пойти на поправку. Но иногда с некоторой задержкой развивается такое вот 
интрапаренхиматозное кровоизлияние, да и на снимке отчетливо видно, что мозг слишком 
сильно поврежден. Итак, каков прогноз? – спросил я ординатора. 
– Не очень хороший. 
– Насколько не очень хороший? – настаивал я. – Пятьдесят процентов? Девяносто? 
– Он может поправиться. 
– Ой, да бросьте. С обеими раздробленными лобными долями. У него нет ни 
малейшего шанса. Если мы проведем операцию, чтобы остановить кровотечение, то он, 
может, и выживет, но на всю жизнь останется безнадежно парализованным, потеряет дар 
речи, а также, вероятно, столкнется с ужасающими изменениями личности. Если же не 
оперировать, то он быстро и мирно умрет. 

66 
– Что ж, родственники наверняка захотят, чтобы мы сделали все, что в наших силах. 
Это их выбор, – ответила она. 
Решение родственников – объяснил я – будет целиком и полностью зависеть от ее слов. 
Если она скажет: «Мы можем прооперировать пациента и удалить поврежденную часть 
мозга, тем самым сохранив ему жизнь», то они обязательно захотят, чтобы мы оперировали. 
Если же вместо этого она скажет: «Нет практически никаких шансов на то, что после 
операции он вернется к полноценной жизни. Он на всю жизнь останется парализованным 
инвалидом. Захотел бы он так жить?», то родственники скорее всего ответят совершенно 
иначе. Ведь на самом деле врач спрашивает: «Любите ли вы его настолько, чтобы ухаживать 
за парализованным инвалидом до конца его дней?» – и у родственников не остается выбора. 
В подобных случаях мы зачастую все-таки проводим операцию: это намного проще, чем 
проявлять честность, и это позволяет избежать мучительного разговора. Хирург даже может 
решить, что операция прошла успешно, если пациент покидает больницу живым. Но если 
встретишься с ним через несколько лет – что я сам нередко делаю, – то понимаешь, что 
операция была чудовищной ошибкой. 
В комнате ненадолго воцарилась тишина. 
– Было решено оперировать, – сухо констатировала ординатор. 
Оказалось, пациента передали кому-то из моих коллег. Одно из неписаных правил 
английской медицины гласит: никогда нельзя открыто критиковать или ставить под 
сомнение решения другого врача, равного тебе по должности, так что я ничего не сказал. 
Большинство нейрохирургов с возрастом становятся консервативнее и рекомендуют 
проведение операции в гораздо меньшем числе случаев, чем в юности. Со мной это 
определенно произошло, но не только потому, что я набрался опыта и стал лучше осознавать 
ограниченность хирургических методов лечения, – я также начал охотнее признавать, что 
стоило бы позволить человеку умереть, если вероятность его возврата к полноценной жизни 
ничтожна. Конечно, я не научился предсказывать будущее, но сейчас меня, безусловно, 
намного меньше беспокоит возможное осуждение со стороны окружающих. Проблема, 
разумеется, в том, что часто я не могу точно сказать, насколько ничтожна эта вероятность: 
будущее всегда остается неопределенным. Проще всего брать и оперировать в любой 
ситуации, стараясь не думать о том, что результатом такого «лечения вопреки всему» станет 
множество выживших людей с серьезнейшими повреждениями мозга. 
После собрания мы разбрелись по больнице: по операционным, по палатам, по 
кабинетам, кто-то отправился в амбулаторное отделение. Я шел по коридору рентгеновского 
отделения вместе с коллегой-нейрорадиологом. Большую часть рабочего времени 
нейрорадиологи изучают снимки спинного и головного мозга, но, как правило, не 
контактируют с пациентами напрямую. Думаю, этот мой коллега начинал карьеру как 
нейрохирург, но оказался чересчур мягкосердечным, так что вместо этого стал 
нейрорадиологом. 
– Знаете, моя жена психиатр, – сказал он. – Одно время она стажировалась в отделении, 
где лежат пациенты с травмами мозга. И тут я с вами согласен: у многих из них ужасная 
жизнь. Если бы нейрохирурги, оперирующие людей с серьезными травмами головы, в 
дальнейшем их наблюдали, то, уверен, они тщательнее отбирали бы пациентов. 
В своем кабинете я застал Гейл, которая, осыпая компьютер проклятиями, пыталась 
войти в одну из баз данных нашей больницы. 
Я обратил внимание, что на ее столе возле клавиатуры лежит листок бумаги – 
аляповато яркий, с витиеватыми заглавными буквами. «Сертификат предоставляется…» – 
так начинался текст. Продолжив читать, я узнал, что Гейл побывала на каком-то семинаре. 
– Это еще что такое? – поинтересовался я. 
– Обязательное дополнительное обучение. Абсолютно пустая трата времени. 
Единственный светлый момент – один из ваших коллег, на протяжении всего семинара 
высмеивавший лектора, от которого не было никакого толку. Я потом узнала, что раньше он 
занимался организацией банкетов, поэтому совершенно не разбирался в том, о чем 

67 
рассказывал. Его просто научили, что нужно говорить. У вас сегодня тоже этот семинар, 
забыли? – добавила Гейл шутливо-неодобрительным тоном. – Он обязателен для всего 
персонала без исключения, в том числе для врачей-консультантов. 
– Что, правда? – ответил я, хотя тут же вспомнил, что и в самом деле получил письмо 
от главврача несколькими неделями ранее. Как говорилось в письме, до сведения моего 
начальства дошло, что я еще не побывал на этом обязательном семинаре, который должен 
посетить согласно законодательству. Тот факт, что главврач нашел время написать подобное 
письмо, свидетельствовал о том, что семинар действительно был жизненно важным. 
Итак, я вышел на улицу, залитую августовским солнцем, преодолел многочисленные 
больничные парковки, едва не угодив под вереницу мусорных контейнеров, прицепленных к 
небольшому тягачу, и очутился в учебно-исследовательском центре – огромном, но хлипком 
передвижном здании, пол которого содрогался подо мной, пока я, кипя от злости, 
направлялся в помещение, где проходил дурацкий семинар. Я опоздал – за партами уже 
угрюмо сидело порядка сорока человек. Аудитория собралась весьма разношерстная: 
медсестры, медбратья, уборщики, санитары, администраторы и врачи. Я взял стул и сел в 
дальнем углу позади всех. Лектор – молодой человек с подстриженной рыжей бородкой и 
начисто выбритой головой – подошел ко мне и протянул папку с материалами к семинару. Я 
почувствовал себя так, словно вернулся в школу, поэтому отказался брать папку в руки. Он 
вздохнул и молча положил ее на пол рядом со мной, после чего вернулся на свое место у 
доски и повернулся лицом к слушателям. 
По расписанию семинар должен был длиться три часа, и я устроился поудобнее, чтобы 
поспать. Когда я был стажером, работать приходилось так много, что я научился полезному 
искусству спать практически где угодно и в каких угодно условиях. 
Через полтора часа лектор объявил небольшой перерыв, после которого мы должны 
были узнать про противопожарную безопасность и основные принципы работы с клиентами. 
Выйдя из комнаты, я увидел, что на мобильный, который я послушно отключил во время 
лекции, пришло сообщение. Одна из моих пациенток была при смерти, и старшая медсестра 
позвонила, чтобы сказать, что родственники хотят со мной переговорить. Я вернулся в 
больницу. 
Речь шла о женщине чуть старше сорока, страдавшей раком груди: из-за метастазов в 
ее головном мозге образовалась опухоль. За неделю до того один из старших стажеров 
удалил ее, но через два дня после операции, которая прошла без происшествий, пациентка 
перенесла обширный инсульт. И теперь она умирала. Несколькими днями ранее я с 
замешательством обнаружил, что с ее семьей об этом до сих пор никто не поговорил. 
Хирург, проводивший операцию, был в отпуске, как и мой помощник. Я занимался 
операциями, а ни один из многочисленных младших врачей, работавших посменно, не 
проникся достаточным сочувствием к пациентке – с которой они не были знакомы, – чтобы 
побеседовать с ее родными. Я назначил встречу с ними на девять утра, напрочь позабыв о 
бесполезном семинаре. 
Войдя в шестиместную палату, я увидел мужа пациентки и ее пожилую мать, которые 
сидели возле кровати, с трудом протиснувшись в узкое пространство между койками. 
Женщина лежала без сознания, ее дыхание было тяжелым и прерывистым. В палате, где 
расстояние между соседними койками не превышало шестидесяти сантиметров, находилось 
еще пять пациенток, вынужденных наблюдать за тем, как она постепенно умирает. 
Ненавижу сообщать плохие новости пациентам и их родственникам в таких вот тесных 
палатах, к тому же в присутствии других людей, отгороженных от нас тонюсенькой 
занавеской. И также ненавижу разговаривать с пациентами и их родственниками – 
«клиентами», как их назвали бы чиновники из министерства здравоохранения, – стоя. Но в 
палате не было свободных стульев, так что мне, к несчастью, пришлось стоять, возвышаясь 
над умирающей женщиной и ее семьей, пока я с ними беседовал. Мне казалось, что будет 
неуместно присесть на кровать; к тому же, полагаю, теперь это запрещено службой 
санитарно-эпидемиологического контроля. 

68 
– Мне невероятно жаль, что я не смог поговорить с вами раньше. Боюсь, после 
операции она перенесла инсульт. Опухоль, как оказалось, приросла к одной из крупных 
артерий в мозге, а если такое происходит, то даже в случае успешного удаления опухоли 
через несколько дней у пациентов иногда развивается инсульт. 
Муж и мать больной женщины смотрели на меня, не произнося ни слова. 
– Что будет дальше? – наконец спросила мать. 
– Что ж, – начал я нерешительно, – думаю, она скорее всего… – Я снова запнулся и 
понизил голос, прекрасно осознавая, что другие пациентки меня слышат; на некоторое время 
я даже задумался, не использовать ли какой-нибудь из многочисленных эвфемизмов 
смерти. – Думаю, что скорее всего, она умрет, но я не могу сказать, случится это в течение 
ближайших нескольких дней или позже. 
Мать принялась плакать. 
– Родители больше всего на свете боятся пережить своих детей, – сказал я. 
– Она была моим единственным ребенком, – ответила пожилая женщина сквозь слезы. 
Я наклонился и положил руку ей на плечо: 
– Мне очень жаль. 
– Это не ваша вина. 
Больше сказать было нечего, и через несколько минут я вышел и отправился на поиски 
старшей медсестры. 
– Думаю, миссис Т. умирает. Не могли бы мы положить ее в отдельную палату? – 
спросил я. 
– Я знаю. Мы над этим работаем, но придется переместить целую кучу пациентов: 
у нас катастрофически не хватает коек. 
– Утром я побывал на семинаре, посвященном заботливому отношению к клиентам. 
Медсестра фыркнула. 
– Такая вот дерьмовая у нас теперь забота, – произнесла она с чувством. – Раньше было 
намного лучше. 
– Но пациенты постоянно рассказывают мне, как здесь хорошо по сравнению с 
местными больницами, – возразил я. 
Она ничего не ответила и, вечно занятая, поспешила прочь. 
*** 
Я вернулся в учебно-исследовательский центр. Вторая часть семинара уже началась. На 
экране отображался огромный слайд с длинным списком принципов работы с клиентами и 
заботы о них. 
«Эффективное общение, – прочитал я. – Внимание к деталям. Быстрое реагирование». 
Также нам советовали вырабатывать в себе сочувствие. 
– Вы должны сохранять невозмутимость и спокойствие, – сказал нам лектор по имени 
Крис, – думать ясно и не терять концентрации внимания. Ваши эмоции могут повлиять на 
ваше поведение. 
До чего же странно, думал я, слушая его слова, что после тридцати лет борьбы со 
смертью, с несчастными случаями, с бессчетными катастрофами и кризисными ситуациями, 
из-за которых пациенты то и дело умирали у меня на руках от потери крови, после тридцати 
лет яростных споров с коллегами и ужасно неприятных разговоров с родственниками, 
моментов полнейшего отчаяния и глубочайшего восторга – короче, после тридцати лет 
типичной для нейрохирурга карьеры – до чего же странно, что теперь я должен 
выслушивать, как этот молодой человек, ранее занимавшийся организацией банкетов, 
сообщает мне о необходимости проявлять сочувствие, быть сосредоточенным и сохранять 
спокойствие. Расписавшись в пущенном по рукам журнале и тем самым подтвердив, что я 
прошел обучение сочувствию и самоконтролю, изучил классификацию видов 
оскорбительного поведения, а также технику противопожарной безопасности в придачу ко 

69 
многим другим вещам, о которых уже успел позабыть, я покинул комнату, несмотря на 
протестующие крики Криса о том, что он еще не закончил. 
*** 
Следующим утром, когда я рассказывал Гейл про обучающий семинар, в кабинет зашел 
молодой врач, выглядевший встревоженным и несчастным. Он работал в отделении 
неврологии, где лежат пациенты с заболеваниями мозга, не нуждающиеся в хирургическом 
вмешательстве. Там господствуют такие недуги, как множественный склероз и болезнь 
Паркинсона, а иногда и вовсе попадаются странные, таинственные, не поддающиеся 
никакому лечению заболевания, которые неврологи находят невероятно увлекательными, 
которые коллекционируют, словно редких бабочек, и о которых прилежно отчитываются в 
специализированных журналах. 
– Простите, что отвлекаю… – начал он. 
– Нисколько, – ответил я, показывая на папки с историями болезни и горы других 
бумаг, громоздившиеся на столе и даже на полу. – Я буду только рад, если меня от этого 
отвлекут. 
– На выходных к нам поступила женщина пятидесяти девяти лет с прогрессирующей 
дисфазией, затем у нее случился припадок, а снимки выглядят так, будто у нее ОРЭМ. 
– ОРЭМ? Что-то не припомню ничего такого в хирургии. 
– Острый рассеянный энцефаломиелит, – пояснил он. – Другими словами, внезапное и 
смертельно опасное воспаление всего головного и спинного мозга. 
Я объяснил, что вряд ли от операции будет хоть какой-то толк. 
– Да, но сегодня она отключилась, и лопнул левый зрачок. Томография показала 
рассеянную опухоль. Мы подумали, что, возможно, будет нелишним избавиться от 
избыточного внутричерепного давления. 
Я потянулся к клавиатуре компьютера. Звучало так, словно мозг пациентки чрезмерно 
распух и она умирала от нарастающего в голове давления, поскольку мозгу некуда было 
деваться из черепной коробки, если можно так выразиться. «Лопнувший» зрачок (это 
означает, что зрачок в одном глазу сильно увеличился и перестал реагировать на свет) 
служил первым признаком того, что дело может быстро закончиться летальным исходом. То, 
что женщина «отключилась» – потеряла сознание и не приходит в себя, – свидетельствовало 
о том, что, если в кратчайшие сроки не понизить давление у нее в голове, она умрет в 
течение нескольких часов, если не раньше. 
Судя по снимку, весь мозг, особенно левая половина, был затемнен и сильно распух – 
на языке медиков это называется отеком головного мозга. Отек стал реакцией организма на 
ОРЭМ, изначальная причина которого остается неизвестной. 
Некоторые участки головного мозга можно удалить, и человек не станет после этого 
инвалидом. Однако если удалить всю распухшую часть головного мозга, то пациентка 
останется безнадежно парализованной – она не сможет даже говорить или понимать речь. 
– Как насчет декомпрессивной краниотомии? – поинтересовался врач. В ходе этой 
операции удаляется верхняя часть черепа, чтобы освободить дополнительное пространство 
для распухающего мозга. Она может спасти человеку жизнь, но я не видел смысла в том, 
чтобы срезать у женщины половину черепа, если ее в любом случае не ждало ничего 
хорошего. – Она может пойти на поправку. 
– Неужели? 
– Ну может же… 
Какое-то время я помолчал, с грустью разглядывая снимок. Я заметил, что мы с 
пациенткой почти одного возраста. 
– Я сегодня не оперирую, – заметил я наконец, – но считаю, что это не должно 
отразиться на судьбе женщины. 
Я пообещал, что попробую договориться с одним из коллег о проведении операции, и 

70 
сделал несколько телефонных звонков, а потом вернулся к бумагам. Операция 
предполагалась грубая и простая, но я бы с большим удовольствием провел ее 
самостоятельно, вместо того чтобы изучать отчеты и диктовать бесконечные письма. Как и 
любой другой хирург, все, что я хочу делать, – это оперировать. 
Чуть позже я решил наведаться в операционную, чтобы посмотреть, как дела у моего 
коллеги. 
К своему удивлению, я обнаружил, что свет в кабинете для анестезии, служившем 
холлом перед операционной, оказался выключен. Это было чрезвычайно странно. Я толкнул 
дверь и застыл: на каталке, на которой обычно лежат пациенты в ожидании анестезии, 
покоился труп. Вокруг безжизненного тела была обернута простыня, завязанная сверху в 
узел, чтобы скрыть голову. Зрелище напоминало средневековую гравюру с изображением 
Пляски смерти. 
Испытывая сильную тревогу, я прошел мимо непонятного трупа и заглянул в 
операционную, где мой коллега вместе с медсестрами и анестезиологами уже начали 
оперировать женщину с ОРЭМ. Я недоумевал: неужели кто-то умер прямо на операционном 
столе? Откуда взялось мертвое тело? Смерть пациента в ходе операции – очень редкое 
явление. За всю карьеру мне довелось столкнуться с этим самым страшным кошмаром 
любого хирурга лишь четыре раза. К тому же затем в операционной всегда царила зловещая 
и мрачная атмосфера. Медсестры порой плакали, да я и сам был близок к этому, особенно 
если умирал ребенок. Вместе с тем члены бригады вели себя оживленно и, как мне 
показалось, про себя посмеивались надо мной. Я чувствовал себя слишком неловко для того, 
чтобы спросить, почему в кабинете для анестезии лежит труп: если на операционном столе 
действительно кто-то умер, мне не хотелось задевать чужие чувства, лишний раз обращая на 
это внимание. Так что вместо этого я спросил, как мой коллега собирается проводить 
декомпрессивную краниотомию. 
Он стоял возле пациентки, которую ярко освещали операционные лампы. Голова была 
выбрита, и теперь хирург намазывал ее коричневым йодным антисептиком. 
– Выполню широкую двойную фронтальную краниотомию, – ответил он. 
Он собирался спилить переднюю часть черепа, чтобы распухший мозг смог выйти за 
его пределы. После этого с помощью шва скальп вернут на место, и, если пациентка 
выживет, через несколько дней, когда опухоль спадет, кто-нибудь заменит срезанную с 
черепа кость. 
Я поинтересовался, что он планирует сделать с серповидной складкой – частью 
мозговой оболочки, отделяющей друг от друга два полушария мозга: она может повредить 
мозг пациентки, выпирающий из вскрытого черепа. На протяжении всего диалога я 
испытывал неловкость, граничившую со страхом, потому что никак не мог забыть о 
зловещем присутствии поблизости, в считаных метрах от меня, завернутого в простыню 
трупа, который лежал в темном кабинете для анестезии. 
– Разделю ее, предварительно пожертвовав сагиттальным синусом, – ответил мой 
коллега. 
В таком формальном ключе разговор продолжался еще некоторое время, пока я 
наконец не собрался с духом и не спросил о трупе. 
– А, – он рассмеялся, и весь персонал присоединился к нему, – вы заметили! Это всего 
лишь донор органов, доставленный из реанимации, – смертельная травма головы. Вернее, то, 
что от донора осталось. Тот велосипедист, что поступил два дня назад. Ему не удалось 
выкарабкаться, несмотря на операцию. Наверное, это и к лучшему. Бригада 
трансплантологов изрядно поработала над ним прошлой ночью. Сердце, легкие, печень, 
почки – они многое взяли, и все в хорошем состоянии. Трансплантологи остались довольны. 
Они закончили позже, чем обычно, а у санитаров была пересменка, поэтому у них до сих пор 
не дошли руки, чтобы его забрать. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: