Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

77 
Врачи извлекают все нужные органы и только затем отключают аппарат вентиляции легких 
и вызывают санитаров, чтобы те забрали тело. 
Мои пациенты с неизлечимыми опухолями мозга умирают дома, или в хосписе, или же 
в местной больнице. У нас в отделении это случается крайне редко, причем пациент 
неизменно оказывается в коме, так как умирает из-за того, что погибает его мозг. Если 
вопросы, касающиеся смерти, и обсуждаются, то, как правило, разговор ведется с 
родственниками пациента, а не с ним самим. Мне почти никогда не приходится встречаться 
со смертью лицом к лицу, но порой она застает меня врасплох. 
Когда я работал младшим врачом, все было иначе: я ежедневно имел дело со смертью и 
умирающими пациентами. В первый год после получения диплома, когда я пришел в 
больницу интерном (низшая ступень врачебной иерархии), меня частенько вызывали, как 
правило ни свет ни заря поднимая с постели, чтобы констатировать смерть очередного 
больного. Я – молодой и здоровый, в белом медицинском халате, – шел пустыми 
больничными коридорами, неотличимыми друг от друга, чтобы попасть в темную палату, 
где медсестра указывала на койку с задернутыми занавесками. Я прекрасно видел других 
пациентов, обычно изможденных и старых, которые лежали на соседних койках. Вероятнее 
всего, они не спали и были ужасно напуганы, а кроме того, наверняка размышляли о 
собственной дальнейшей судьбе, отчаянно желая поскорее выздороветь и убраться из 
больницы как можно дальше. 
Покойник за занавесками, едва различимый в свете тусклой прикроватной лампы, 
выглядел точно так же, как любой другой мертвый пациент больницы. Они всегда лежат 
совершенно неподвижно – обезличенные, обычно пожилые, в больничной пижаме, с худым 
и желтым, как воск, лицом, с запавшими щеками и с багровыми пятнами на конечностях. Я 
приподнимал пижамную рубашку и подносил к безжизненной груди стетоскоп, чтобы 
окончательно удостовериться, что сердце перестало биться, а потом приоткрывал мертвые 
глаза и светил в них ручкой-фонариком, чтобы убедиться, что зрачки «неподвижны и 
расширены», то есть что они черные, и большие, как блюдца, и не сужающиеся в свете 
фонарика. Затем я подходил к сестринскому посту и делал пометку в истории болезни: 
«Констатирована смерть» или другие слова в этом духе, а иногда даже добавлял «Покойся с 
миром». После этого я расписывался и возвращался в кровать, стоявшую в кабинете 
дежурного врача. Большинство пациентов, чью смерть я констатировал таким образом, не 
были мне знакомы: по ночам я отвечал за палаты, прикрепленные к разным врачебным 
бригадам, в одной из которых и сам работал в течение дня. Все это было много лет назад, 
когда повсеместно практиковалось вскрытие трупов. Врач традиционно присутствовал при 
вскрытии пациентов, за которых отвечал в дневное время, которых наблюдал на 
завершающей стадии болезни и с которыми успел хорошо познакомиться. Я ненавидел 
вскрытия и всячески старался их избегать. У моей профессиональной отстраненности были 
свои пределы. 
Проработав год интерном, я начал стажироваться в области общей хирургии. Меня 
направили в отделение реанимации, куда привозили людей, пострадавших от несчастных 
случаев, – здесь смерть принимала гораздо более драматичные и жестокие формы. Я до сих 
пор помню, как пациенты умирали от сердечного приступа – «остановки сердца» – прямо у 
меня на глазах. Помню, как целую ночь безуспешно пытался спасти мужчину, который 
ужасно мучился, истекая кровью из-за варикозного расширения вен пищевода. Все это время 
он оставался в полном сознании и смотрел мне в глаза. Я видел, как люди умирают от 
огнестрельных ранений, после автомобильных катастроф, из-за ударов током, от инфарктов, 
астмы и всевозможных разновидностей рака, в том числе весьма омерзительных. 
Еще были те, кто не доживал до приезда в больницу и кого «Скорая помощь» 
привозила уже мертвыми. Как стажеру, мне поручали констатировать смерть бедняг, 
которых инфаркт или инсульт застал на улице. В таких случаях мне предъявляли полностью 
одетое тело, с которого приходилось снимать одежду, чтобы прослушать сердце 
стетоскопом, – это сильно отличалось от процедуры констатации смерти у больничных 

78 
пациентов, на которых были надеты одинаковые обезличивающие пижамы. Мне казалось, 
что своими действиями я оскорбляю этих несчастных, и хотелось извиниться перед ними за 
то, что я вынужден расстегивать их одежду, хотя мертвым явно наплевать на это. 
Поразительно, насколько одежда все меняет. 
*** 
Пятничным вечером я покидал Лондон на машине, рассчитывая несколько дней 
отдохнуть вместе с женой. Стояла морозная зима, и я любовался заснеженными деревьями, 
которые росли вдоль автострады, как вдруг зазвонил мобильный. Убедившись, что 
поблизости нет патрульных машин, я ответил. Разобрать, что говорят в трубке, удалось не 
сразу. 
– Кто? – спросил я. 
Так и не поняв, кто звонит, я услышал, как голос из трубки произнес: 
– Мы только что приняли вашего пациента Дэвида Г. Его доставили прямо из дома. 
– Ох, – вздохнул я и свернул на обочину. 
– У него прогрессирующий гемипарез. Также отмечалась нарастающая сонливость, но 
благодаря стероидам ситуация улучшилась: он снова оживился и принялся острить. 
Я очень хорошо помнил Дэвида. Впервые я прооперировал его двенадцатью годами 
ранее, удалив особую разновидность опухоли под названием доброкачественная астроцитома 
правой височной доли мозга. Эти опухоли образуются непосредственно из тканей головного 
мозга и поначалу развиваются медленно, лишь изредка вызывая эпилептические припадки, 
но в конечном счете они становятся злокачественными и превращаются в глиобластомы, 
которые неизбежно приводят к летальному исходу. Этот процесс занимает многие годы, и в 
каждом конкретном случае практически невозможно предсказать, как долго пациенту 
осталось жить. Иногда, если опухоль достаточно маленькая, от нее удается полностью 
избавиться с помощью хирургического вмешательства. Но большинству пациентов – в 
основном молодым людям – приходится смириться с тем, что им вынесен отсроченный 
смертный приговор. В подобных ситуациях особенно сложно решить, как лучше 
преподнести пациенту диагноз. Если не соблюсти необходимый баланс между оптимизмом и 
реализмом – что со мной, несмотря на старания, периодически случается, – то врач рискует 
либо обречь пациента на жизнь, полную безнадежного отчаяния, либо столкнуться с 
обвинениями во лжи и в отсутствии компетентности, когда опухоль трансформируется в 
злокачественную и больной осознает, что дни его сочтены. Однако Дэвид всегда ясно давал 
мне понять, что хочет знать всю правду, какой бы суровой и неопределенной она ни была. 
Дэвиду стукнуло тридцать, когда с ним случился первый припадок и была обнаружена 
опухоль. Этот высокий (более ста восьмидесяти сантиметров) мужчина успешно работал 
консультантом по вопросам управления, страстно увлекался бегом и ездой на велосипеде. Он 
был женат, и у него подрастали маленькие дети. Он был невероятно обаятельным и 
решительным человеком, который все умел обратить в шутку. Он не переставал острить 
даже тогда, когда я вскрыл его череп и возился с опухолью: операция проводилась под 
местной анестезией и Дэвид оставался в сознании. Мы оба надеялись, что он станет одним из 
тех немногочисленных счастливчиков, которым удалось полностью вылечиться с помощью 
операции, но томография, выполненная через три года, показала, что опухоль вернулась. Я 
отчетливо помню, словно это было вчера, как сообщил Дэвиду, сидевшему напротив меня в 
кабинете для приема амбулаторных больных, что возвращение опухоли убьет его. Я видел, 
как его глаза наполняются слезами, но он проглотил подступивший к горлу комок и на 
протяжении нескольких мгновений просто смотрел перед собой, после чего мы поговорили о 
том, что дальнейшее лечение поможет выиграть ему немного времени. В течение следующих 
нескольких лет я оперировал его еще два раза, и с помощью лучевой и химиотерапии ему 
удавалось вести нормальную жизнь – вплоть до недавнего времени. По сравнению со 
многими людьми, которым поставили аналогичный диагноз, Дэвид, как говорят врачи, 

79 
«держался очень хорошо». За все эти годы я сблизился с ним и с его женой сильнее, чем с 
большинством других пациентов; я преклонялся перед тем, как они справлялись с болезнью, 
и перед тем, насколько практичными и решительными они оставались в связанных с нею 
вопросах. 
– Не думаю, что тут можно сделать хоть что-то еще, – сказала врач, позвонившая мне, – 
но пациент просит, чтобы вы посмотрели снимки. Он сильно в вас верит. Я уже показала их 
одному нейрохирургу, и тот воспринял их без особого энтузиазма. 
– Я улетаю из страны завтра утром на несколько дней, – ответил я. – Пришлите мне 
снимки по электронной почте, и на следующей неделе я гляну на них. 
– Хорошо, так и сделаем. Спасибо. 
Пошел снег. Когда я продолжил путь, в душе моей развернулась мучительная 
внутренняя борьба. По счастливой случайности я проезжал совсем рядом с больницей, в 
которую положили Дэвида, и мне не пришлось бы делать большой крюк, чтобы повидать 
его. 
– С другой стороны, я не хочу туда ехать, чтобы сказать, что он умрет, – говорил я 
себе. – Я не хочу портить чудесные заграничные выходные, которые собрался провести с 
женой. 
В груди противно щемило. 
– В конце концов, если бы я был при смерти, – убеждал я себя, – разве мне не хотелось 
бы, чтобы хирург, в которого я так верил на протяжении всех этих лет, пришел меня 
навестить?.. Но мне действительно не хочется сообщать ему, что пришла пора умирать… 
Раздраженный и колеблющийся, я все-таки повернул на следующем съезде с 
автострады. Больница выросла передо мной, словно скала, посреди огромной парковки. В 
ужасном расположении духа я двинулся по бесконечному центральному коридору. Казалось, 
он тянется на мили и мили вперед, хотя, вероятно, дело было в том, что я страшился 
разговора с умирающим пациентом. В очередной раз я испытал лютую ненависть к 
больницам, к их унылым, бесчеловечным зданиям, за стенами которых разыгрывается 
столько трагедий. 
По крайней мере лифт, в котором я поднимался на шестой этаж, не сообщил о 
необходимости вымыть руки, как делали лифты в моей больнице. Однако голос, 
предупреждающий об открытии и закрытии дверей, казался мне еще противнее, чем обычно. 
Наконец я добрался до отделения и обнаружил Дэвида у сестринского поста: он стоял, 
окруженный медсестрами. Его слегка клонило в сторону из-за слабости в левой половине 
тела, поэтому он нуждался в поддержке. 
Врач, с которой я разговаривал по телефону, тоже оказалась неподалеку. Она подошла 
ко мне. 
– Все думают, что я волшебница! Только вам позвонила – и уже через пятнадцать 
минут вы тут как тут! 
Я направился к Дэвиду, который рассмеялся, удивившись и обрадовавшись моему 
внезапному появлению. 
– Опять вы! – воскликнул он. 
– Да. Пойду гляну на снимки. 
Меня подвели к ближайшему компьютеру. 
Прежде мне не доводилось встречаться с врачом, которая наблюдала Дэвида, хотя мы и 
переписывались по поводу его болезни. Я сразу понял, что она очень приятный человек. 
– Я наблюдаю всех пациентов с доброкачественными глиомами, – сказала она, слегка 
поморщившись. – Куда проще иметь дело с заболеваниями двигательных нейронов и 
рассеянным склерозом. Пациенты с глиомами на ранних стадиях молоды, у многих 
маленькие дети, а все, что я могу сказать, – это «иди и умри»… У меня дети того же 
возраста, что у Дэвида, и ходят они в одну школу. Очень сложно держаться отстраненно и не 
поддаваться эмоциям. 
Я взглянул на снимок, появившийся на экране. На нем было видно, что опухоль – 

80 
теперь уже раковая – зарывалась в глубь мозга. Поскольку опухоль находилась в правой 
части мозга, как и в случае с Хелен, когнитивные функции Дэвида оставались по большей 
части нетронутыми. 
– Что ж, я могу провести операцию, – начал я, – но вряд ли мы выиграем много 
времени. Максимум – несколько месяцев. И это будет продление смерти, а не жизни. 
Оставшееся время окажется отравлено ложной надеждой, к тому же операция несет в себе 
определенный риск. Дэвид всегда ясно давал мне понять, что хочет знать правду. 
Я подумал о других пациентах, например о Хелен, которых при схожих 
обстоятельствах все-таки оперировал, потому что они отказывались взглянуть в лицо правде, 
и о том, как сильно потом сожалел о своем выборе. Всегда невероятно сложно сообщать 
пациенту, что больше ничего нельзя сделать, что не осталось ни малейшей надежды и что 
настала пора покорно умереть. Кроме того, всегда опасаешься того, что можешь оказаться не 
прав. А вдруг произойдет чудо и, может быть, все-таки стоит прооперировать еще разок? 
Подобные размышления способны перерасти в нечто вроде двойного психоза, когда ни врач, 
ни пациент не в силах смириться с реальностью. 
Пока я изучал снимки, Дэвида проводили в одиночную палату, в которую его положили 
накануне. В больницу он попал без сознания и наполовину парализованным, но изрядная 
порция стероидов временно вернула его к жизни. 
Я зашел в палату, где у кровати Дэвида стояли его жена и две медсестры. Сгущались 
сумерки, и в помещении царил мрак, так как свет еще не включили. Через окно можно было 
увидеть постепенно угасавший день, больничную парковку, раскинувшуюся несколькими 
этажами ниже, за ней ряд домов и деревьев, а также падавший на землю, но тут же таявший 
снег. 
Дэвид лежал на спине. Когда я вошел, он не без труда повернулся в мою сторону. Я 
слегка нервничал. 
– Я посмотрел снимки… И я всегда обещал вам, что буду честен. 
Тут я обратил внимание, что Дэвид не смотрит на меня, и до меня дошло, что я стою 
слева от него – именно эта сторона была поражена опухолью. Он, вероятно, не мог меня 
видеть, поскольку правая часть мозга больше не работала, так что я обошел кровать и, 
хрустнув суставами, опустился на колени рядом с ним. Смотреть сверху вниз на своего 
умирающего пациента было бы таким же примером бесчеловечности, как и длинные 
больничные коридоры. Какое-то время мы смотрели друг другу в глаза. 
– Я могу снова провести операцию. – Я говорил медленно, буквально выдавливая из 
себя каждое слово. – Но это даст вам еще один месяц – в лучшем случае два… Я несколько 
раз оперировал людей в похожей ситуации… Обычно потом я об этом сожалел. 
Дэвид ответил так же медленно: 
– Я понял, что все складывается не в лучшую сторону. Мне нужно было… кое-что 
уладить, но теперь… все уже сделано… 
За годы практики я усвоил: когда преподносишь плохие новости, лучше говорить как 
можно меньше. Такие беседы в силу своей природы протекают медленно и мучительно, так 
что мне неизменно приходится бороться с желанием постоянно что-нибудь говорить, лишь 
бы заполнить неловкую тишину. Надеюсь, сейчас я справляюсь с этим лучше, чем в 
прошлом, но мне было чрезвычайно сложно соблюдать собственное правило, когда Дэвид 
взглянул на меня. Я сказал, что, будь он членом моей семьи, то я не пожелал бы ему больше 
никаких операций. 
– Что ж, – заключил я, овладев собой, – полагаю, я продлил вам жизнь на добрых 
несколько лет… 
Раньше Дэвид участвовал в соревнованиях по бегу и велоспорту, и руки у него были 
огромные, мускулистые. Пожимая его большую ладонь, я чувствовал себя неловко. 
– Для меня было честью лечить вас, – произнес я и, поднявшись на ноги, добавил: – 
Это немного неуместно, но все, что я могу сказать, – «Удачи!». 
Я так и не смог произнести «до свидания», ведь мы оба понимали, что видимся в 

81 
последний раз. 
Ко мне подошла жена Дэвида: глаза ее были полны слез. Крепко обняв ее на несколько 
мгновений, я покинул палату. 
Лечащий врач Дэвида вышла вслед за мной. 
– Огромное вам спасибо, что приехали. Это все значительно упростит. Мы отправим 
его домой и организуем паллиативный уход, – сказала она. 
Я безнадежно всплеснул руками и пошел прочь пошатываясь, словно был пьян – пьян 
от избытка эмоций. 
– Я счастлив, – ответил я ей. – Хорошо, если можно так выразиться, что мы 
поговорили. 
«Удастся ли мне так же сохранить храбрость и достоинство, когда настанет мое 
время?» – спрашивал я себя, выходя на мрачный асфальт больничной парковки. Снег все еще 
падал, и я снова поймал себя на мысли о том, до чего же я ненавижу больницы. 
Я завел машину и тронулся с места, терзаемый противоречивыми эмоциями. Вскоре я 
попал в пробку и принялся яростно проклинать машины и людей, сидящих за рулем, словно 
они были хоть сколько-нибудь виноваты в том, что хорошему, достойному человеку суждено 
умереть, оставив жену вдовой, а детей – сиротами. Я кричал и плакал, бестолково ударяя 
кулаком по рулю. Мне было стыдно, но не за то, что я не спас Дэвиду жизнь: лучшего 
лечения он и пожелать не мог, – а за то, что утратил профессиональную отрешенность. 
Собственные душевные страдания казались мне пошлыми на фоне хладнокровия Дэвида и 
мучений, которые перенесла его семья и которые я лишь бессильно наблюдал со стороны. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: