Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

104 
С точки зрения неврологии существование души крайне маловероятно, поскольку все, 
что мы думаем и чувствуем, – не больше и не меньше, чем обмен электрохимическими 
импульсами между нервными клетками. Наше самоощущение, наши чувства и мысли, наша 
любовь к другим людям, наши надежды и амбиции, наши страхи и наша ненависть – все это 
умирает вместе с мозгом. Многих людей глубоко возмущает подобная позиция, ведь она не 
только лишает нас надежды на жизнь после смерти, но и сводит человеческие мысли к 
электрохимическим взаимодействиям, а человеку оставляет роль бездушной машины. Но эти 
люди глубоко заблуждаются: на самом деле данная точка зрения возвышает материю до 
уровня, на котором она превращается в нечто совершенно таинственное – такое, что мы не в 
силах постичь. В мозгу каждого человека порядка ста миллиардов нервных клеток. Несет ли 
каждая из них в себе частичку сознания? Сколько нужно клеток, чтобы осознавать себя и 
происходящее вокруг, а сколько – чтобы чувствовать боль? Или же сознание и мысли 
сосредоточены в электрохимических импульсах, при помощи которых все клетки образуют 
единое целое? Есть ли у улитки хотя бы зачатки сознания? Испытывает ли она боль, когда на 
нее кто-нибудь наступает, раздавливая панцирь вдребезги? Никому не известно. 
Один выдающийся и весьма эксцентричный невролог, который за годы нашего 
знакомства направил ко мне многих пациентов, как-то раз попросил меня осмотреть 
женщину, которая пребывала в хроническом вегетативном состоянии. Я оперировал ее годом 
ранее, причем случай был неотложный: у женщины произошел разрыв артериовенозной 
мальформации, из-за чего развилось угрожавшее жизни кровоизлияние в мозг. Операция 
выдалась непростая, и, хотя я сохранил пациентке жизнь, мне было не под силу исправить 
повреждения, причиненные мозгу в результате кровоизлияния. Она впала в кому до 
операции и не очнулась даже много недель спустя. Через несколько недель после операции 
женщину перевели в больницу по месту жительства, где ее наблюдал невролог, который 
теперь хотел, чтобы я осмотрел ее в лечебнице для престарелых пациентов, в которой она в 
конечном итоге очутилась. Перед тем как ее туда поместили, я установил шунт для борьбы с 
гидроцефалией мозга, которая стала запоздалым следствием первоначального кровотечения. 
Несмотря на то что для установки шунта требуется минимальное хирургическое 
вмешательство – подобные операции я обычно доверяю младшим врачам, – эту операцию я 
запомнил очень хорошо, так как работал в чужой больнице, а не в родном 
нейрохирургическом отделении. Я практически никогда не оперирую за пределами своей 
операционной, за исключением, разумеется, заграничных операций. Я отправился в 
больницу, в которой лежала пациентка, прихватив с собой набор инструментов и одного из 
ординаторов. Я тщеславно представлял, что визит старшего нейрохирурга в больницу, где 
операции на мозге обычно не проводятся, станет важным событием, которое заинтересует 
персонал. Но кроме отчаявшейся семьи, никто вроде бы и не заметил моего приезда. 
Невролог, который в тот день отсутствовал, убедил родственников, что после операции 
пациентка может прийти в сознание. Я был настроен куда менее оптимистично, о чем и 
сообщил им. Однако терять было нечего, и после этого разговора я спустился в 
операционную, где, как мне сказали, персонал уже все подготовил к проведению операции. 
Медсестры и анестезиологи встретили меня с полным безразличием, что изрядно 
сбивало с толку. Мне пришлось прождать два часа, прежде чем доставили пациентку, а когда 
она наконец оказалась в операционной, хирургическая бригада вяло принялась за работу в 
угрюмой тишине. Обстановка разительно отличалась от той, в которой я привык работать: 
в моей операционной все были приветливыми и энергичными. Я никак не мог понять, было 
ли их поведение связано с тем, что они считали операцию пустой тратой времени, или же 
они всегда ведут себя подобным образом. Так или иначе, я завершил операцию, отчитался 
перед семьей пациентки и вернулся в Лондон. 
Прошли месяцы, и стало очевидно, что шунт не повлиял на состояние пациентки. 
Невролог захотел, чтобы я осмотрел ее и определил, нормально ли функционирует шунт и не 
закупорился ли он. Мне показалось несколько жестоким и нецелесообразным везти женщину 
на машине «Скорой помощи» через все разделявшее нас расстояние только ради того, чтобы 

105 
узнать мое мнение, и я согласился – с некоторой неохотой, так как понимал, что ничем не 
смогу помочь, – приехать в лечебницу для престарелых, где пациентка теперь лежала. 
Пациенты в хроническом вегетативном состоянии выглядят бодрствующими, так как 
их глаза открыты, однако они не реагируют на происходящее вокруг. Кто-то скажет, что они 
в сознании, но никаких проявлений этого сознания не наблюдается. Они превращаются в 
пустую оболочку – тело, в котором никого нет дома. Тем не менее последние исследования с 
применением функциональной томографии мозга показали, что так бывает не всегда. 
Оказалось, в мозгу у некоторых из этих пациентов, несмотря на отсутствие каких бы то ни 
было реакций, отмечается определенная активность и они в какой-то степени осознают то, 
что происходит во внешнем мире. Вместе с тем толком непонятно, что это может значить. 
Пребывают ли они в состоянии своего рода бесконечного сна. В раю они или в аду? Или они 
лишь смутно представляют существование окружающего мира, сохранив только небольшой 
фрагмент сознания, о котором и сами вряд ли догадываются? 
За последние годы в суде рассматривалось несколько резонансных дел, посвященных 
вопросу о том, целесообразно ли поддерживать жизнь в таких пациентах (самостоятельно 
есть и пить они, очевидно, не могли) и не лучше ли позволить им спокойно умереть. В 
некоторых случаях судья решал, что будет разумнее прекратить уход за больным. Смерть, 
однако, не наступала быстро: наш абсурдный закон требует, чтобы пациенты медленно 
умирали от голода и обезвоживания, на что уходит, как правило, несколько дней. 
В восемь вечера я завершил дела в амбулаторном отделении и покинул Лондон – на 
улице сгущались осенние сумерки. Было уже довольно поздно, когда я добрался до дома 
невролога; лечебница – приятная усадьба, окруженная древними высокими деревьями, – 
располагалась в нескольких милях оттуда, и мы поехали на его машине. Когда он 
припарковался, стемнело окончательно. Сквозь ветви деревьев я разглядел огни в окнах, 
приветливо освещавшие дорогу, пока мы шли мимо безлюдного теннисного корта, 
усыпанного сухой листвой. Лечебницей заведовали католические монахини, а 
предназначалась она для пациентов с серьезными повреждениями мозга. Внутри царили 
чистота и порядок, а персонал оказался очень заботливым и дружелюбным. Разница с той 
больницей, в которой я проводил операцию по установке шунта годом ранее, была 
невообразимой. Набожные католические монахини не соглашались с учеными-неврологами, 
утверждавшими, что вся сущность человека полностью зависит от физической целостности 
головного мозга. Наоборот, многовековая вера в существование бесплотной человеческой 
души позволила им создать для пациентов в вегетативном состоянии и их семей добрый, 
гостеприимный дом. 
Вместе с сестрой мы поднялись по огромной лестнице. Я гадал, кому изначально 
принадлежала усадьба – возможно, какому-нибудь капиталисту времен Эдуарда VII или же 
аристократу с целой армией слуг. Мне стало любопытно, как бы он отнесся к переменам, 
которые претерпело его солидное имение. Мы прошли по широкому коридору второго 
этажа, застланному ковровой дорожкой. По обе его стороны размещались палаты: все двери 
были открыты, и я видел неподвижно лежавших пациентов. Возле каждой двери была 
прикреплена эмалированная табличка с именем пациента: каждый из них проводил в 
лечебнице многие годы, оставаясь здесь вплоть до самой смерти, и поэтому заслуживал 
собственной таблички, а не бумажного листка, которые распространены в рядовых 
больницах. К своему ужасу, я узнал как минимум пять из прочитанных фамилий – они 
принадлежали моим бывшим пациентам. 
Один из старших нейрохирургов, под чьим началом я стажировался, – человек, перед 
которым я преклоняюсь, – как-то поведал мне историю об известном хирурге, возведенном в 
рыцарское звание, у которого он, в свою очередь, был в подмастерьях: 
– Для удаления опухолей слухового нерва он использовал распатор – инструмент, с 
помощью которого обычно вскрывают череп. Операция, на которую у большинства хирургов 
ушло бы много часов, занимала у него всего тридцать – сорок минут. Время от времени такая 
методика неизбежно приводила к несчастью. Помню женщину с большой опухолью 

106 
слухового нерва – он распатором перерезал ей позвоночную артерию, что спровоцировало 
обширное кровоизлияние. Было очевидно, что женщине конец. Я зашил разрез – ничего не 
поделаешь. Каждый вечер я должен был звонить ему ровно в семь, чтобы рассказать, как 
обстоят дела со всеми его пациентами. Итак, я позвонил и прошелся по списку пациентов, 
которых мы лечили на тот момент. В конце я упомянул женщину с опухолью слухового 
нерва. Миссис Б. ее звали – я до сих пор помню ее имя. Я сказал, что мы теряем миссис Б., ну 
или что-то в этом роде. «Миссис Б? – ответил он. – Кто это?» Он уже о ней позабыл. 
Хотелось бы мне, чтобы и у меня была такая же избирательная память, – произнес задумчиво 
мой наставник и добавил: – У великих хирургов частенько проблемы с памятью. 
Надеюсь, я хороший хирург. Но до великого мне определенно далеко. Я запоминаю не 
свои успехи, а свои неудачи – во всяком случае, мне нравится так думать. Но вот здесь, в 
этой лечебнице, лежат несколько моих бывших пациентов, о которых я уже позабыл. 
Некоторым из них я попросту был не в состоянии помочь, но по меньшей мере одного 
человека, как говорят мои стажеры в своей простодушной, но бестактной манере, я угробил. 
Много лет назад я, полный юношеского энтузиазма, провел не до конца продуманную 
операцию по удалению крупной опухоли. Операция длилась восемнадцать часов. В два часа 
ночи я неосторожным движением разорвал базилярную артерию пациента (она обеспечивает 
кровью ствол головного мозга), и он так никогда и не очнулся. Сейчас я увидел его серое 
скрюченное тело, лежавшее в кровати. Я бы ни за что на свете не узнал его, если бы не 
эмалированная табличка с именем возле двери. 
Пациентка, которую я собирался осмотреть, лежала безмолвно и неподвижно, ее 
конечности застыли, а глаза на ничего не выражавшем лице оставались открытыми. Она 
работала журналисткой в местной газете, была полна жизни и энергии, до тех пор пока не 
перенесла обширное кровоизлияние, нанесшее мозгу повреждения, которые я не в состоянии 
был исправить. На стенах висели фотографии, сделанные до того ужасного события: на них 
женщина счастливо улыбалась. Периодически пациентка издавала протяжные, мяукающие 
звуки. На проверку шунта мне понадобилось всего несколько минут: через кожу головы я 
поместил в него иголку и установил, что он работает нормально. Я ничем не мог ей помочь. 
Оказалось, пациентка может шевелить одним пальцем и даже общаться с помощью 
специального устройства, используя азбуку Морзе. Рядом с ней сидела медсестра – 
сосредоточенно нахмурившись, она слушала пикающие звуки и переводила их для меня. 
Медсестра сказала, что пациентка поинтересовалась шунтом, после чего поблагодарила меня 
и пожелала спокойной ночи. 
Здесь же была ее мать, которая, выйдя вместе со мной, завела тоскливый разговор. Она 
рассказала о письмах, которые с помощью азбуки Морзе посылает ее дочь, – их переводила 
одна из медсестер. Но действительно ли ее дочь имела в виду то, что сказала медсестра? 
Узнать это наверняка, разумеется, невозможно. Мать пациентки очутилась в кошмаре, 
заблудившись в лабиринте неопределенности и безнадежной любви, ведь ее дочь 
одновременно и жива, и мертва. Действительно ли за неподвижной, лишенной эмоций 
маской скрывается живой разум? Действительно ли пациентка в той или иной степени 
осознает, что происходит вокруг ее парализованного тела? Сочиняют ли медсестры – 
преднамеренно или нет – все ее письма? Может быть, их вводит в заблуждение собственная 
вера? Узнаем ли мы когда-нибудь ответы на эти вопросы? 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: