Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

111 
освещенным коридорам больницы, похожим на заводские, в левом глазу моментально 
появляется крошечная вспышка. Она была еле уловимой и уже через две недели полностью 
исчезла. Но спустя еще несколько недель я обратил внимание, что в левом глазу чуть ниже 
линии зрения порой возникает светящаяся дуга, которая появляется и пропадает без 
какой-либо очевидной причины. Меня это слегка встревожило, но, поскольку симптомы 
были на грани восприятия, я не стал воспринимать их всерьез, хотя и не мог отделаться от 
мыслей о пациентах, чьи опухоли мозга порой давали о себе знать такими вот 
незначительными нарушениями зрения. В конце концов я списал все на стресс из-за 
назначенной главврачом встречи, на которой, судя по всему, меня должны были в очередной 
раз отчитать за доставленные неприятности. 
Однажды вечером я вел машину, как вдруг в левом глазу начался фейерверк из 
световых вспышек, быстрых, словно метеор. Приехав домой, я обнаружил, что глаз выглядит 
так, будто в него залили тушь, разводы от которой теперь медленно кружились внутри. Это 
уже был довольно серьезный симптом, хотя и совершенно безболезненный. Будучи 
студентом, я не заострял внимания на офтальмологии, поэтому плохо понимал, что 
происходит, но, потратив несколько минут на поиски в Интернете, обнаружил, что у меня, 
оказывается, отслойка стекловидного тела. Иными словами, стекловидное тело – прозрачная 
студенистая масса, заполняющая глаз сразу за хрусталиком, – отошло от стенки глазного 
яблока. Из-за моей сильной близорукости, как я узнал, существовала вероятность того, что 
отслойка стекловидного тела спровоцирует отслойку сетчатки, которая, в свою очередь, 
может привести к полной слепоте в этом глазу. 
Огромное преимущество моей профессии заключается в том, что можно практически 
мгновенно получить медицинскую помощь от друзей, избежав всех тех мучений, через 
которые проходят обычные пациенты: не нужно выстаивать длинную очередь в местном 
отделении экстренной медицинской помощи, дожидаться приема у терапевта или, что еще 
хуже, отчаянно дозваниваться до своего семейного врача в его свободное время. Я позвонил 
коллеге-офтальмологу, и мы договорились, что он примет меня рано утром на следующий 
день, в воскресенье. Итак, назавтра я отправился в больницу, где мы оба работали. Я ехал на 
машине по пустым улицам, а тем временем зрение мое то и дело затуманивалось из-за облака 
черной крови в левом глазу. Офтальмолог осмотрел его и заключил, что у меня началась 
отслойка сетчатки. В те дни у меня еще имелась обширная частная практика и я мог себе 
позволить частную медицинскую страховку, так что на понедельник мне назначили 
обследование у специалиста по витреоретинальной хирургии в одной из частных больниц в 
центре Лондона. 
К тому моменту я узнал, что отслойка сетчатки может произойти внезапно: сетчатка 
попросту отходит от глазного яблока, как старые обои – от влажной стены. Ночью я лежал в 
темной спальне рядом со своей женой Кейт (она переживала наравне со мной), открывая и 
закрывая проблемный глаз, проверяя, видит ли он что-нибудь, гадая, могу я ослепнуть или 
нет, наблюдая за тем, как матовое облако крови исполняет неторопливый танец на фоне 
ночного неба, видневшегося через окно. Облако извивалось и кружилось медленно, но 
довольно изящно, чем-то напоминая экранную заставку на компьютере. К собственному 
удивлению, мне все-таки удалось уснуть, и утром мое зрение оказалось достаточно хорошим 
для того, чтобы пойти на работу (прием у витреоретинального хирурга был назначен на 
вторую половину дня). 
Хирург подвержен болезням точно так же, как и любой другой человек, но бывает 
сложно оценить, не поставит ли его состояние под угрозу проводимую операцию. Нельзя в 
последний момент отменить операцию только из-за того, что тебе стало нехорошо, а с 
другой стороны, мало кому захотелось бы, чтобы его оперировал хирург, которому 
нездоровится. Я давно понял, что усталость нисколько не мешает мне оперировать, так как 
во время операции меня подстегивает сильное возбуждение. Исследования, направленные на 
изучение последствий бессонницы, установили, что в случае умеренной нехватки сна люди 
начинают совершать ошибки только при выполнении скучных, монотонных задач. Хирургия 

112 
– каким бы рядовым ни был случай – никогда не бывает скучной или монотонной. В тот день 
я спокойно работал (любопытно, что операция проводилась под местной анестезией, а 
проблема была связана со зрительным центром головного мозга), совершенно позабыв о 
собственных переживаниях, пока не начал возвращать на место костный лоскут черепа и 
внезапно не вспомнил, что мне и самому предстоит вскоре примерить на себя роль пациента. 
Охваченный страхом, я спешно покинул больницу и на такси добрался до клиники, 
расположенной на Харли-стрит в центральной части Лондона. 
*** 
Хирург оказался немного моложе меня, но в его манере поведения я тут же узнал себя: 
он говорил приветливо и деловито, с тем сдержанным сочувствием, которое неизбежно 
развивается у любого врача, искренне стремящегося помочь, но не желающего, чтобы 
пациенты «давили» на его эмоции. Я понимал, что ему не понравится идея оперировать 
другого хирурга: если кто-то из коллег просит, чтобы ты его лечил, это воспринимается 
одновременно и как комплимент, и как проклятие. Все хирурги переживают, когда 
пациентом становится кто-нибудь из коллег. Это чувство иррационально, ведь по сравнению 
с остальными пациентами коллеги с гораздо меньшей вероятностью станут предъявлять 
претензии, если что-то пойдет не так, поскольку хирургам слишком хорошо известно, что 
врачи – обычные люди, которым свойственно ошибаться, и что исход операции зависит 
далеко не только от них. Хирург, оперирующий своего коллегу, испытывает этот 
иррациональный страх по той причине, что о привычной отстраненности не может быть и 
речи, – он ощущает себя совершенно беззащитным. Он знает, что пациент не считает его 
всемогущим. 
Офтальмолог снова обследовал мою сетчатку. На этот раз свет был особенно ярким, и я 
даже вздрогнул. 
– Под сетчаткой начинает скапливаться жидкость, – сказал он. – Я прооперирую вас 
завтра утром. 
Через двадцать минут я вышел из здания, испытывая сильнейшую тревогу. Вместо того 
чтобы сесть на метро или поймать такси, я преодолел шесть миль до своего дома пешком, 
перебирая в голове все ужасы, которые могут со мной произойти, начиная от вынужденного 
завершения карьеры (я знал двух хирургов, которым пришлось так поступить из-за отслойки 
сетчатки) и заканчивая полной слепотой – сценарий довольно вероятный, поскольку и в 
правом глазу обнаружились ранние предвестники отслойки сетчатки. Не помню в точности 
ход своих мыслей, но к тому времени, как я добрался домой, мне удивительным образом 
удалось примириться с проблемой. Я подготовился к любому исходу, хотя и надеялся на 
лучшее. Я забыл, что в клинике выключил мобильный, и, к собственному стыду, увидел дома 
охваченную паникой Кейт, которая уже ожидала самого худшего, так как не могла до меня 
дозвониться. 
Утром в больнице меня встретил остроумный администратор. С бумагами покончили 
быстро, и меня отвели в палату. Санитары и обслуживающий персонал носили черные 
жилеты, словно посыльные в гостинице, на полу в коридорах и палатах лежали ковры, а 
освещение везде было спокойным, приглушенным. Контраст с крупной государственной 
больницей, в которой работал я, был невообразимый. Хирург еще раз осмотрел мой левый 
глаз и сказал, что мне предстоит так называемая витрэктомия с заменой стекловидного тела 
газом. Во время операции в глазное яблоко вставляют несколько толстых игл, через которые 
полностью удаляют стекловидное тело, а затем с помощью охлажденного криозонда 
сетчатку прикрепляют на место. После этого глазное яблоко наполняют оксидом азота, 
который будет удерживать сетчатку на месте в течение нескольких недель, следующих за 
операцией. 
– Операцию можно провести как под местной, так и под общей анестезией, – сказал 
хирург с едва заметным колебанием. Было очевидно, что ему не очень-то хочется 

113 
оперировать меня под местной анестезией, да и мне, если честно, эта идея тоже не нравилась, 
хотя я и почувствовал себя трусом, вспомнив многочисленных пациентов, в чьей голове 
ковырялся сам, несмотря на то что они оставались в сознании. 
– Общую анестезию, пожалуйста, – попросил я, к его явному облегчению, после чего 
анестезиолог, который, должно быть, ждал снаружи, приложив ухо к двери, влетел в 
комнату, словно чертик из табакерки, и быстро проверил, подходит ли мне выбранный 
анестетик. 
Полчаса спустя, одетый в одну из абсурдных больничных пижам – по какой-то 
совершенно непонятной причине они всегда застегиваются сзади, а не спереди, из-за чего 
ягодицы зачастую оказываются открытыми, – в одноразовое нижнее белье, в белые 
противоэмболические чулки и в сильно разношенные тапочки, я в сопровождении медсестры 
вошел в операционную. В тот миг я еле удержался от смеха. Я заходил в операционные, 
должно быть, тысячи раз – такой весь из себя важный хирург, правящий своим маленьким 
королевством, и вот я очутился здесь в качестве пациента – в больничной пижаме и 
одноразовых трусах. 
*** 
Я всегда страшился мысли о том, что могу стать пациентом, однако, когда в пятьдесят 
шесть все-таки стал им, перенес это на удивление легко. А дело в том, что я понял, насколько 
мне повезло по сравнению с моими собственными пациентами: что может быть хуже 
опухоли мозга? Какое у меня право жаловаться, если другим приходится выносить куда 
более чудовищные страдания? Наверное, определенную роль сыграло и то, что я 
воспользовался частной медицинской страховкой, благодаря чему избежал нарушения 
персональных границ и потери своего достоинства, с которыми сталкивается большинство 
пациентов в государственных больницах. У меня была отдельная палата – практически 
гостиничный номер – с ковром и туалетом. Эти факторы невероятно важны для любого 
пациента, но, очевидно, не имеют никакого значения для Национальной службы 
здравоохранения, для ее чиновников, администраторов и создателей. К тому же – боюсь 
признаться – многие врачи начинают задумываться о подобных нюансах, только когда сами 
становятся пациентами и осознают, что пациенты в государственных больницах редко могут 
рассчитывать на тишину и покой, а о нормальном ночном сне вынуждены и вовсе позабыть. 
Мне сделали общую анестезию, и спустя пару часов я очнулся в палате с повязкой на 
глазах, вообще не чувствуя боли. Весь вечер я то погружался в сон, то просыпался, наблюдая 
фантастическое световое шоу, которое разыгрывалось в ослепленном левом глазу, – 
впечатление от него лишь усиливалось под действием морфина. Я словно летел в кромешной 
тьме над ночной пустыней, а вдали передо мной горели искрящиеся огни. Я вспомнил 
пожары, которые давным-давно наблюдал в Западной Африке, где работал учителем, – 
горевшую прямо на горизонте под звездным небом длинную стену пламени, которую гнал по 
саванне гарматан, ветер, дующий со стороны Сахары. 
Хирург зашел ко мне ни свет ни заря по пути в государственную больницу, в которой 
он также работал. Он отвел меня в процедурный кабинет и снял с моего левого глаза 
повязку. Все, что мне удалось разглядеть, – это расплывчатая темная клякса, словно я 
находился под водой. 
– Наклонитесь вперед и поднесите часы вплотную к левому глазу, – сказал он. – Видите 
что-нибудь? 
Циферблат моих часов, многократно увеличенный, всплыл перед глазом подобно луне, 
поднимающейся над морской гладью. 
– Да, – ответил я. 
– Хорошо, – обрадовался он. – Вы все еще видите. 
*** 

114 
Следующие несколько недель я был практически слепым на левый глаз. Наполнявший 
его газовый пузырь поначалу напоминал горизонт огромной планеты, над которым я 
различал только слабый намек на внешний мир. Но он постепенно сужался, и зрение 
медленно возвращалось в норму; внутренняя поверхность глаза была похожа на один из 
безвкусных гелевых светильников: пузырь медленно перемещался внутри каждый раз, когда 
я поворачивал голову. В течение месяца я не мог оперировать, но уже через неделю после 
операции начал, пускай и с некоторой неохотой, принимать амбулаторных пациентов. Эта 
работа нагоняла на меня скуку. Я носил черную повязку через глаз, которая делала меня 
похожим на пирата, хотя я чувствовал легкую неловкость, ведь пациенты видели, что у меня 
самого проблемы со здоровьем. Когда через несколько дней после операции я пришел на 
прием к хирургу-офтальмологу, надев черную повязку, он встретил меня неопределенным 
взглядом. 
– Позер, – прокомментировал он мой вид, но остался доволен состоянием моего 
глазного яблока. 
Я полностью восстановился за считаные недели, но одно из неизбежных последствий 
витрэктомии заключалось в том, что хрусталик глаза продолжил постепенно разрушаться, и 
нужно было заменить его. Я перенес эту простую, незначительную операцию, чаще всего 
проводимую при катаракте, три месяца спустя. В выходные, последовавшие за этим, я 
дежурил в приемном покое. 
*** 
Если бы в воскресенье после обеда не пошел дождь, то я, возможно, не упал бы с 
лестницы и не сломал бы ногу. Возможно, мое зрение было еще недостаточно ясным. В 
противоположность напряженной субботней ночи воскресное утро было спокойным. В 
полночь мне пришлось прооперировать мужчину средних лет с инсультом, потому что 
дежурный ординатор работал у нас совсем недавно и ему понадобилась помощь. Эта 
относительно простая операция прошла без происшествий. Утром, чувствуя некоторую 
усталость, я возился в своем небольшом, запущенном саду на заднем дворе. 
Затем я поехал на городскую свалку, захватив с собой пластиковый мешок с садовым 
мусором, и присоединился к тем, кто сидел в легковых автомобилях и внедорожниках, 
ожидая, когда наступит их черед поучаствовать в воскресном утреннем ритуале. Люди 
выбрасывали в огромные контейнеры всевозможный хлам – следы нашей цивилизации, 
которые когда-нибудь обнаружат археологи будущего: сломанные кресла, диваны, 
посудомоечные машины, старые магнитофоны и колонки, картонные коробки, кровати и 
матрасы, отжившие свой век газонокосилки, детские коляски, компьютеры, телевизоры, 
ночные лампы, журналы, куски гипсокартона и обломки кирпичной кладки. Вид у людей в 
таких местах всегда какой-то виноватый: они избегают смотреть друг другу в глаза (как и 
мужчины в общественных туалетах) и торопятся поскорее вернуться в свои 
комфортабельные отполированные машины, чтобы умчаться прочь. Я неизменно покидаю 
свалку с чувством колоссального облегчения и в тот день в качестве награды решил по 
дороге домой посетить садовый рынок. Пока я радостно разгуливал вдоль стройных рядов 
цветов и кустарников, присматривая что-нибудь для своего сада, как раз и начался дождь. 
Низкая косматая грозовая туча, словно чернильное пятно, расплывающееся в прозрачной 
воде, в мгновение ока выросла над головой и принялась поливать землю дождем, загнав 
незадачливых покупателей под крышу и вмиг превратив оживленный рынок в пустынное 
место. Я один остался стоять посреди саженцев. Зазвонил мобильный телефон. Это был Роб, 
дежурный ординатор из больницы. 
– Прошу прощения за беспокойство, – сказал он (каждый раз, когда стажеры мне 
звонят, они начинают с этих ненужных этикетных фраз), – но нельзя ли обсудить с вами 
одного пациента? 

115 
– Да-да, конечно, – ответил я, торопясь укрыться от дождя в помещении склада, 
заставленном глиняными горшками. 
– Это мужчина тридцати четырех лет, который упал с моста… 
– Сам прыгнул? 
– Да. Судя по всему, он страдал от сильной депрессии. 
Я спросил, приземлился ли он на ноги или на голову. Ударившись ногами, люди 
ломают ступни и позвоночник, после чего обычно остаются парализованными на всю жизнь, 
если же удар приходится на голову, то они, как правило, умирают. 
– Он упал на ноги, но головой тоже ударился. Мы имеем дело с политравмой: у него 
перелом таза, обеих больших берцовых костей, а также ушиб и серьезная травма головы. 
– Что на снимках? 
– Обширное кровоизлияние в левой височной доле, базальные цистерны разрушены. 
Левый зрачок раздулся и не реагирует вот уже пятый час. 
– А что насчет моторных реакций? 
– Отсутствуют, если верить словам врача из «Скорой». 
– И что ты собираешься делать? 
Роб медлил, боясь сболтнуть не то. 
– Ну, думаю, мы можем следить за внутричерепным давлением. 
– Как думаешь, какой прогноз? 
– Не очень хороший. 
Я сказал, что лучше позволить пациенту спокойно умереть. Он почти наверняка умрет, 
что бы мы ни предприняли, но даже если каким-то чудом и выживет, то на всю жизнь 
останется полным инвалидом. Я спросил, виделся ли Роб с родственниками пациента. 
– Нет, но они скоро приедут. 
– Что ж, разъясни им ситуацию. 
Пока мы разговаривали, дождь прекратился и из-за туч показалось солнце. Капли на 
растениях сверкали отраженным светом. Покупатели высыпали из магазинов, и рынок вновь 
обрел прежний пасторальный вид – радостные садоводы прогуливались между торговых 
рядов, останавливаясь, чтобы хорошенько рассмотреть приглянувшееся растение, и 
раздумывая, что бы все-таки прибрести. Себе я купил калину метельчатую с маленькими 
белыми цветками в форме звездочек и поехал домой, поставив горшок на пассажирское 
сиденье. 
Конечно, я мог прооперировать этого беднягу и, возможно, спасти ему жизнь, но какой 
ценой? Приблизительно над этим я размышлял, когда копал яму в саду, чтобы посадить 
калину. В конце концов я все же не выдержал и отправился в больницу, чтобы взглянуть на 
снимки и увидеть пациента: как я ни старался, мне не удалось заставить себя вынести 
смертный приговор, пусть даже самоубийце, основываясь только на телефонном разговоре. 
Из-за ливня мои ботинки промокли, и, перед тем как ехать в больницу, я надел другие, 
с недавно поставленными подметками. 
Роб нашелся в темной комнате для просмотра снимков. Он вывел на экран томограмму 
мозга нового пациента. 
– Что ж, – сказал я, вглядываясь в снимок. – Он явно себя угробил. 
Я испытал облегчение, когда увидел, что снимок выглядит еще хуже, чем описывал Роб 
по телефону. Левая часть мозга оказалась непоправимо раздавлена, из-за отека весь мозг был 
темным, но с белыми пятнами – именно таков цвет крови на компьютерных томограммах. 
Отек был чрезвычайно сильным, и не оставалось абсолютно никакой надежды на то, что 
после операции мужчина выживет. 
– В карьере врача есть два больших плюса, – сказал я Робу. – Один из них заключается 
в том, что у тебя накапливается бессчетное множество историй, иногда забавных, но в 
основном ужасных. 
Я рассказал ему о другом самоубийце, которого лечил много лет назад. Это была 
симпатичная девушка двадцати с небольшим лет, бросившаяся под поезд метро. 

116 
– Ей пришлось сделать одностороннюю гемипельвэктомию – полностью удалить одну 
ногу на уровне бедра: полагаю, поезд переехал ногу и бедро вдоль. У нее также был сложный 
вдавленный перелом черепа, из-за чего, собственно, ее и доставили к нам после ампутации. 
Мы привели голову в порядок, и за несколько дней девушка постепенно пришла в себя. 
Помню, как сообщил ей, что она потеряла ногу, и она ответила: «Черт. Звучит не очень 
хорошо». Но поначалу она выглядела почти радостной – очевидно, она не помнила о 
несчастьях, которые заставили ее броситься под поезд. Но когда она оправилась от травмы 
головы, когда ей, скажем так, стало лучше, воспоминания начали возвращаться и она опять 
погрузилась в пучину депрессии и отчаяния. Когда же ее родители все-таки соизволили 
появиться в больнице, то по их поведению стало понятно, почему она пыталась покончить с 
собой. Печальное было зрелище. 
– Что с ней стало? 
– Понятия не имею. Ее отправили в другую больницу, и больше я о ней не слышал. 
– А в чем второй плюс медицинской карьеры? – вежливо поинтересовался Роб. 
– Да просто в том, что если сам вдруг заболеешь, то всегда будешь знать, как получить 
наилучшее лечение. – Я махнул рукой в сторону снимка. – Пойду поговорю с родителями. 
Я направился в отделение интенсивной терапии по унылым, слишком ярко 
освещенным коридорам. Я никак не мог привыкнуть к новой больнице. Она напоминала 
тюрьму усиленного режима: двери открывались только с помощью магнитной карты, а если 
оставались открытыми дольше чем на минуту, то срабатывала сигнализация. К счастью, с тех 
пор большинство динамиков, издающих этот ужасный пронзительный звук, сломались либо 
сами, либо с нашей помощью, однако первые несколько месяцев в новом здании мы провели 
под бесконечный вой сигнализации – как можно догадаться, не лучший вариант для 
переполненной больницы. Я вошел в отделение реанимации: вдоль стен стояли койки с 
бессознательными пациентами, подключенными к аппарату искусственной вентиляции 
легких и окруженными различным оборудованием; около каждого больного сидела 
медсестра. 
Когда я поинтересовался недавно поступившим пациентом, медсестры, находившиеся 
за стойкой в центре помещения, указали на одну из коек, и я направился к ней. Несчастный 
самоубийца был невероятно толстым, и это меня потрясло. Почему-то я и вообразить не мог, 
что он окажется толстым, толстым настолько, что от изножья кровати нельзя было 
разглядеть голову – был виден лишь обнаженный холм его живота, частично прикрытый 
чистой простыней, а далее, у изголовья, – мониторы и шприцевые наносы с мигающими 
красными светодиодами и цифровыми индикаторами. На стуле у кровати сидел пожилой 
мужчина. Заметив меня, он встал. Я представился, и мы обменялись рукопожатием. 
– Вы его отец? – спросил я. 
– Да, – спокойно ответил он. 
– Очень сожалею, но мы ничем не можем помочь. 
Я объяснил, что его сын умрет в течение ближайших двадцати четырех часов. Старик 
ничего не говорил и лишь молча кивал. Его лицо почти ничего не выражало – то ли он был 
слишком отстранен, то ли слишком потрясен, я не знаю. Я так и не увидел лица его сына, и 
мне неизвестно, какую трагедию скрывала в себе жалкая, умирающая груда плоти, лежавшая 
перед нами. 
Вернувшись домой, я поднялся в мансарду, построенную в прошлом году, где на 
диване лежала Кейт, приходившая в себя после особенно острого рецидива болезни Крона. 
Лестницу я собственноручно сделал из дуба, а ступеньки отшлифовал и отполировал до 
блеска. Мы решили, что лестнице не помешали бы дополнительные перила, так как за пару 
дней до этого Кейт поскользнулась и сильно ударилась. Мы с ней всегда несколько 
пренебрегали техникой безопасности, которая играет все более важную роль в современном 
мире, стремящемся максимально оградить себя от любого риска, но сошлись во мнении, что 
перила не будут лишними. Я начал спускаться по лестнице – по самодельной дубовой 
лестнице, каждую ступеньку которой я аккуратно смастерил своими руками, – чтобы 

117 
наконец посадить калину. Ботинки с новыми подметками заскользили по отполированному 
дереву, я потерял равновесие, услышал ужасный треск ломающейся кости и упал вниз. 
Перелом ноги – довольно болезненная травма, но терпеть боль оказалось на удивление 
легко; в конце концов, хорошо известно, что солдаты в бою редко испытывают сильную боль 
сразу после серьезного ранения – она приходит потом. Ты слишком занят тем, чтобы спасти 
свою шкуру, и тебе некогда думать о боли. 
– Твою мать. Я сломал ногу! – закричал я. 
Сперва Кейт подумала, что я шучу, пока не увидела меня лежащим у подножия 
лестницы с вывернутой под немыслимым углом ступней. Я постарался вернуть ступню в 
нормальное положение, но от боли едва не потерял сознание, так что Кейт позвала соседей, 
которые усадили меня на заднее сиденье машины и отвезли в отделение «Скорой помощи» 
той самой больницы, где я работал. Мне нашли инвалидное кресло, и вскоре я 
присоединился к небольшой очереди перед стойкой регистратуры: за его стеклом, похожим 
на пуленепробиваемое, сидели две свирепые на вид женщины. Я терпеливо ждал свой 
очереди, стиснув зубы от боли. Наконец я оказался напротив одной из регистраторов. 
– Имя-фамилия? – спросила она. 
– Генри Марш. 
– Дата рождения? 
– Пятое марта 1950 года. Вообще-то я здесь работаю старшим нейрохирургом. 
– Вероисповедание? – ответила она не моргнув глазом. 
– Атеист, – ответил я чуть удрученно, но утешая себя мыслью о том, что по крайней 
мере в моей больнице ко всем пациентам относятся на равных. 
Стандартный опрос продолжался еще какое-то время, после чего меня спасла одна из 
медсестер, быстро разобравшаяся, что у меня смещен сустав стопы, который нужно 
вправить. Это сделали очень быстро и к тому же безболезненно за счет внутривенного 
морфина, мидазолама и энтонокса, за что я безмерно благодарен. Моим последним 
воспоминанием, перед тем как лекарства подействовали и я впал в забытье, была попытка 
уговорить увлекшуюся медсестру не резать огромными ножницами совсем недавно 
купленные зеленые вельветовые брюки. 
Постепенно сознание, все еще затуманенное лекарствами, вернулось ко мне. 
Раздумывая о том, каково приходилось людям с переломами в прошлом, когда никаких 
обезболивающих не было, я увидел у каталки, на которой лежал, коллегу-ортопеда. Ему я 
позвонил с мобильного телефона, пока ехал в больницу. 
– У вас переломовывих, – сообщил он. – Вам неплохо поставили кости на место, но 
нужна операция, чтобы зафиксировать их изнутри. Я могу провести ее завтра утром в 
частной больнице. 
– У меня есть страховка, – ответил я. – Да, давайте так и сделаем. 
– Тогда придется вызвать частную «Скорую помощь», – предупредила сестра. 
– Не переживайте, – сказал мой коллега. – Я отвезу его сам. 
Итак, меня выкатили из отделения неотложной помощи в инвалидном кресле и с 
длинной задней гипсовой шиной на ноге, усадили в красный спортивный «Мерседес» 
коллеги и доставили в частную больницу, расположенную в трех милях от нашей, где 
назавтра обломки кости должным образом зафиксировали. Коллега-ортопед настоял, чтобы я 
остался в больнице еще на пять дней, аргументируя это тем, что я, как врач по профессии, не 
буду соблюдать его рекомендации и начну чрезмерно напрягать поврежденную ногу в 
первые же несколько дней после операции. Таким образом, большую часть следующей 
недели я провел в кровати с подвешенной к потолку ногой, разглядывая симпатичный дуб за 
окном, читая Вудхауса и размышляя о том, что многие правительственные реформы 
Национальной службы здравоохранения, якобы ориентированные на рынок, в реальности 
только увеличивают пропасть между государственной медициной и частной, услугами 
которой я вновь попользовался. Время от времени я слышал, как неизменно 
доброжелательные врачи навещают пациентов, лежащих в соседних палатах. 

118 
Утром в день выписки я спустился в отделение для приема амбулаторных больных, где 
мне должны были поменять гипс. Я наблюдал, как многочисленные пациенты приходят и 
уходят. 
Мои коллеги, облаченные в строгие темные костюмы, то и дело показывались из 
кабинетов, чтобы проводить туда очередного пациента. С некоторыми я был знаком, и они 
удивлялись, увидев меня одетым в больничную пижаму, да еще и с шиной на ноге. 
Большинство останавливались, выражали сочувствие и вместе со мной смеялись над моим 
невезением. Один из них, человек особенно напыщенный, ненадолго замер, изумленно 
уставившись на меня. 
– Переломовывих левой лодыжки, – пояснил я. 
– Боже, – произнес он чопорным тоном, словно не одобрял то, что я превратился в 
обычного пациента, позволив своей ноге сломаться, и быстро вернулся к себе в кабинет. 
Меня вызвали в процедурный кабинет, где коллега-ортопед снял старую повязку и 
тщательно изучил два шва – по одному с каждой стороны лодыжки. Удовлетворенный 
увиденным, он сменил повязку и наложил новую заднюю гипсовую шину, удерживаемую на 
месте эластичным бинтом. С некоторой тоской я подумал о пропасти, отделяющей такую 
медицину от того, с чем приходится сталкиваться мне как нейрохирургу. 
– Знаете, я редко притрагиваюсь к своим пациентам, – сказал я. – Разве что во время 
операции, разумеется. А так сплошные истории болезни, снимки и длинные тягостные 
разговоры с родственниками. Совсем не так, как здесь. Здесь все намного приятней. 
– Да, нейрохирургия – тот еще мрак. 
– В то же время наши периодические триумфальные победы ни с чем не сравнятся… – 
начал было я, но он прервал мои философские рассуждения. 
– Следующие несколько недель придется держать ногу в поднятом состоянии почти все 
время, потому что она сильно распухнет. 
Мы попрощались, и я, схватив одежду, поскакал из кабинета. 
Несколько недель спустя я перенес кровоизлияние в стекловидное тело и разрыв 
сетчатки в правом глазу, но вылечить его оказалось проще, чем левый. Через считаные дни я 
смог вернуться к работе. Мне чрезвычайно повезло по сравнению с моими пациентами, и я 
был переполнен тем чувством глубокой и немного иррациональной благодарности к своим 
коллегам, что присуща любому пациенту, когда все складывается хорошо. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: