Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

хотите  стать,  когда  вырастете?  –  стандартный  вопрос,  который  я  задаю
всем новым стажерам.
– Хирургом-ортопедом, – ответил он.
–  Сидите  прямо  и  смотрите  нам  в  глаза,  когда  говорите,  –  отчитал  я
молодого  человека  и  объяснил,  что  медицинская  карьера  во  многом
зависит  от  того,  насколько  хорошо  он  будет  преподносить  себя  и  своих
пациентов на подобных собраниях.
Повернувшись  к  старшим  ординаторам,  я  спросил,  согласны  они  со
мной или нет. Те вежливо рассмеялись и утвердительно закивали. Я велел
вразумленному стажеру рассказать о поступившем ночью пациенте.
Чуть смутившись, он повернулся к нам лицом.
– Это женщина семидесяти двух лет, которая дома упала в обморок.
Немного поколдовав с клавиатурой, он начал выводить на стену снимок
мозга.
– Погодите! – прервал его я. – Давайте немного поговорим о пациентке,
прежде  чем  смотреть  на  снимок.  Знаем  ли  мы  что-нибудь  об  истории
болезни, в хорошей ли форме была пациентка, нуждалась ли она в помощи
других людей? При каких обстоятельствах случился приступ?
–  Судя  по  всему,  она  жила  одна,  осуществляла  самообслуживание,
передвигалась самостоятельно.
–  Готовку  тоже  осуществляла  сама?  –  не  унимался  я.  –  Может,  еще  и
самоочищалась,  как  духовка?  Попу  она  себе  сама  вытирала?  Ну  давайте
же,  говорите  нормальным  языком,  а  не  как  менеджер.  Вы  пытаетесь
сказать,  что  за  ней  никто  не  ухаживал  и  она  ходила  без  посторонней
помощи?
– Да.
– Так что же произошло?
– Дочь пришла ее навестить и обнаружила на полу. Толком непонятно,
сколько она там пролежала.
–  Какова  дифференциальная  диагностика  обморока  среди  пожилого
населения?
Стажер перечислил множество причин этого состояния.
– А какова оценка по шкале комы Глазго?
– Пятерка.
– К черту числа! Они ничего не значат. Каково фактическое состояние
пациентки?
– Глаза не реагируют на боль, никаких звуков и рефлексов.
–  Так-то  лучше,  –  одобрительно  сказал  я.  –  Могу  себе  представить,  в
каком  она  состоянии.  Наблюдались  ли  у  нее  неврологические

расстройства, когда вы осматривали ее прошлой ночью?
Он выглядел растерянным.
– Я не проверил.
– Так как же вы узнали, сколько у нее баллов по шкале комы?
– Мне сказал врач из местной больницы… – Его голос дрогнул.
– Надо было обследовать ее самостоятельно. Но, – добавил я, чувствуя
необходимость сгладить удар, – вы же здесь, чтобы учиться.
Я  повернулся  к  старшим  ординаторам,  которые  наслаждались
«ритуальным бичеванием» новичка.
– Кто дежурил вчера ночью?
Дэвид,  один  из  старших  ординаторов,  чья  шестилетняя  практика
подходила  к  концу,  сказал,  что  вчера  ночью  неотложными  случаями
занимался он.
–  У  нее  была  левосторонняя  гемиплегия,  –  пояснил  он,  –  а  также
незначительный спазм шейных мышц.
– 
На 
какие 
еще 
возможные 
признаки 
субарахноидального
кровоизлияния следует обратить внимание при осмотре?
– Может быть, субгиалоидное кровоизлияние в глазах.
– У нее было?
– Я не проверил. Наш офтальмоскоп пропал вечность назад…
Перед нами вспыхнул снимок мозга пациентки.
– Вашу ж мать! – заорал я, взглянув на него. – Какого черта вы вообще
согласились  ее  принять.  У  нее  массивное  кровотечение  в  ведущем
полушарии,  ей  семьдесят  два,  она  в  коме  –  мы  ведь  не  собираемся  ее
лечить, не так ли?
–  Видите  ли,  мистер  Марш,  –  ответил  Дэвид  немного  виноватым
тоном, – в больнице, из которой ее направили, сказали, что ей шестьдесят
два.  Она  работала  лектором  в  университете.  Очень  умная  женщина,  как
утверждает ее дочь.
– Что ж, больше она не будет умной, – заметил один из моих коллег.
–  Так  или  иначе,  –  заключил  Дэвид,  –  у  нас  были  пустые  койки,  и
администратор пыталась положить к нам пациентов из других отделений…
Я спросил, есть ли еще какие-нибудь новые пациенты.
–  Онколог  направил  женщину  с  меланомой.  –  Тим,  еще  один  из
старших  ординаторов,  подошел  к  столу,  чтобы  сменить  незадачливого
новичка.
Он  вывел  на  стену  томограмму  мозга,  на  которой  обнаружились  две
бесформенные  и  явно  неоперабельные  опухоли.  Множественные  опухоли
мозга практически всегда бывают вторичными, то есть с метастазами: они

возникают  вследствие  различных  видов  рака  других  органов,  например
рака  груди,  легких  или,  как  в  данном  случае,  кожи.  Их  появление
свидетельствует о начале конца, хотя иногда операция и может отсрочить
смерть на год или около того.
–  Сопроводительное  письмо  гласит,  что  она  выпивает  140  порций
алкоголя в неделю, – добавил Том.
Одна  из  сидящих  в  переднем  ряду  девушек-ординаторов  быстро
прикинула в уме.
–  Получается  две  бутылки  водки  в  день,  –  сказала  она  с  некоторым
удивлением.
– Восемнадцать месяцев назад ей уже удаляли опухоль мозга в другой
больнице,  –  пояснил  Тим.  –  А  потом  провели  курс  лучевой  терапии.
Онкологи хотят, чтобы мы сделали биопсию.
Я спросил, что он им ответил.
–  Я  сказал,  что  опухоли  неоперабельные  и  необходимости  в  биопсии
нет. Очевидно, что это метастазы меланомы. Они могут с тем же успехом
поставить точный диагноз посмертно.
– Мне нравится этот позитивный настрой, – заметил коллега, сидящий
рядом со мной. – Так что мы передадим онкологам?
– Пусть продолжает пить! – радостно крикнул кто-то с задних рядов.
Больше  новых  пациентов  не  было,  и  мы  разошлись  из  комнаты  для
просмотра снимков, чтобы приступить к повседневной работе.
Я заглянул к себе в кабинет, чтобы захватить диктофон.
– Не забудьте снять галстук! – крикнула Гейл из своего кабинета.
Новый  главврач  –  седьмой  по  счету  с  тех  пор,  как  я  стал  старшим
врачом,  –  уделял  особое  внимание  принятому  в  Национальной  службе
здравоохранения  дресс-коду,  который  излагался  на  двадцати  двух
страницах, и нам с коллегами недавно начали угрожать дисциплинарными
взысканиями за то, что мы носим галстуки и наручные часы. Нет никаких
свидетельств  того,  что  галстуки  и  часы  старших  врачей  хоть  как-то
способствуют  распространению  инфекций  в  больницах,  однако  новый
главврач  настолько  серьезно  относился  к  этому  вопросу,  что  даже
переодевался медбратом и, пока мы обходили палаты, следовал за нами по
пятам,  отказываясь  говорить  с  нами,  но  делая  подробные  пометки.  Он,
впрочем, все-таки нацепил бедж главного врача – полагаю, на случай, если
его попросят вынести чье-нибудь судно.
–  И  часы!  –  добавила  она  смеясь,  когда  я  уже  чуть  было  не  вышел  за
дверь.
Амбулаторные  пациенты  ожидают  в  большом  помещении  без  окон,

расположенном на первом этаже. Пациентов, сидящих в покорной тишине,
много, так как в централизованном амбулаторном отделении одновременно
ведут прием самые разные специалисты. Это место обладает всем шармом
биржи  труда,  от  которой  отличается  лишь  журнальной  стойкой  с
информационными  листками,  посвященными  жизни  с  простатитом,
болезнью Паркинсона, слизистым колитом, тяжелой псевдопаралитической
миастенией,  калоприемником  и  другими  малоприятными  вещами.  Здесь
также  есть  две  абстрактные  картины  –  одна  в  фиолетовых,  другая  в
лимонно-зеленых  тонах.  Несколько  лет  назад  их  повесила  энергичная
женщина 
в 
черных 
кожаных 
штанах, 
работающая 
больничным
консультантом  по  вопросам  искусства,  по  случаю  присутствия  кого-то  из
членов  королевской  семьи  на  официальном  открытии  нового  здания
больницы.
Я  прошел  мимо  пациентов,  провожавших  меня  взглядом  до  двери  в
приемную.  Первое,  что  предстало  моему  взору,  когда  я  попал  внутрь,  –
вавилонская башня из историй болезни (их стопка почти никогда не бывает
меньше  полуметра  высотой),  башня  со  множеством  бумажных  листов,
торчащих  из  потрепанных  разноцветных  папок,  где  редко  оказываются
последние,  актуальные  данные,  а  если  они  там  и  содержатся,  то  отыскать
их  не  представляется  возможным.  Я  нахожу  в  этих  папках  сведения  о
рождении  пациента,  если  повезет  –  описание  гинекологических,
дерматологических  или  кардиологических  болезней  (как  правило,  в
случайном порядке), но практически никогда – информацию о том, когда я
оперировал  пациента,  или  результаты  анализов  удаленной  опухоли.  Как
показал 
опыт, 
гораздо 
быстрее 
расспросить 
самого 
пациента.
Национальная  служба  здравоохранения  вынуждена  выделять  все  больше
персонала  и  различных  ресурсов,  чтобы  постоянно  отслеживать,
разыскивать  и  транспортировать  медицинские  записи.  Следует  пояснить,
что большая их часть состоит из таблиц, в которых регистрируются данные
об  опорожнении  пациентом  кишечника  и  мочевого  пузыря  во  время
предыдущего  пребывания  в  больнице  и  которые  не  представляют  ни
пользы,  ни  интереса.  В  государственных  больницах  каждый  день  с  этажа
на этаж переносят, должно быть, целые тонны подобных записей, которые
почему-то  подлежат  хранению  в  архиве,  –  при  мысли  об  этом  странном
ритуале  мне  на  ум  приходят  жуки-навозники,  отслеживающие,  как
пациенты ходят в туалет.
В  амбулаторном  отделении  обыденное  причудливым  образом
переплетается  с  чрезвычайно  серьезным.  Именно  здесь  я  принимаю
пациентов  через  недели  и  месяцы  после  операции,  новых  больных,

которых  ко  мне  направили,  или  тех,  кого  я  наблюдаю  на  протяжении
долгого  времени.  Они  приходят  в  обычной  одежде,  и  я  встречаю  их  как
равных  себе.  Они  еще  не  стационарные  пациенты,  которые  вынуждены
подвергаться обезличивающим ритуалам при приеме в больницу, когда на
них  цепляют  браслеты,  как  на  плененных  птиц  или  заключенных,  и
укладывают  в  кровати,  словно  детей,  в  больничных  пижамах.  Я  не
разрешаю  посторонним  присутствовать  во  время  приема:  никаких
студентов, стажеров или медсестер – только пациенты и члены их семей. У
многих  пациентов  выявлены  медленно  прогрессирующие  опухоли  мозга,
расположенные  слишком  глубоко  для  того,  чтобы  оперировать,  однако
растущие  недостаточно  быстро  для  того,  чтобы  назначить  паллиативное
противораковое лечение в виде лучевой или химиотерапии. Они посещают
меня  раз  в  год  для  очередной  томографии,  позволяющей  определить,
изменилось  ли  что-нибудь  с  опухолью  или  нет.  Я  знаю,  что  они
вынуждены сидеть в мрачном, угрюмом фойе, терзаемые самыми худшими
опасениями  в  ожидании  моего  вердикта.  Иногда  я  могу  их  успокоить,
сказав,  что  ничего  существенно  не  изменилось,  но  порой  снимки
показывают значительный рост опухоли. Смерть преследует этих людей по
пятам,  и  я  стараюсь  спрятать  –  или  хотя  бы  немного  замаскировать  –  ее
темный силуэт, приближающийся к ним. Мне приходится подбирать слова
очень осторожно.
Нейрохирургия  занимается  лечением  не  только  головного,  но  и
спинного мозга, поэтому с отдельными пациентами я беседую о проблемах
со  спиной,  при  которых  лишь  изредка  требуется  операция.  Одному
пациенту  –  с  опухолью  мозга  –  я  постараюсь  объяснить,  что  жизнь  его,
возможно,  подходит  к  концу,  или  же  что  ему  понадобится  ужасающая
операция на мозге, в то время как другому скажу, заставляя себя проявлять
сочувствие  и  не  судить  слишком  строго,  что  боли  в  спине,  пожалуй,  не
такая  уж  и  серьезная  проблема,  как  ему  кажется,  и  что  жизнь,  пожалуй,
стоящая  штука,  несмотря  на  них.  Одни  из  таких  бесед  доставляют  мне
удовольствие, другие доходят до абсурда, а от третьих у меня разрывается
сердце. Но соскучиться тут точно нельзя.
С  некоторым  отчаянием  взглянув  на  стопку  бумаг,  я  сел  и  включил
компьютер.  После  этого  я  вернулся  к  стойке  регистратуры,  чтобы
взглянуть  на  список  сегодняшних  пациентов  и  узнать,  кто  из  них  уже
пришел. Все, что я увидел, – несколько пустых листков бумаги. Я спросил
у  регистратора,  где  список  моих  пациентов.  Немного  смутившись,  она
перевернула один из белых листков, за которым, собственно, и скрывался
список с фамилиями людей, ожидающих, чтобы я их принял.

–  Руководство,  отвечающее  за  прием  амбулаторных  больных,  сказало,
что  для  сохранения  конфиденциальности  мы  не  должны  выставлять  на
всеобщее  обозрение  фамилии  пациентов,  –  объяснила  она.  –  Была
поставлена соответствующая задача. Нам сказали выполнять ее.
Я выкрикнул фамилию первого пациента из списка, окидывая взглядом
людей,  пришедших  ко  мне  на  прием.  Молодой  человек,  сопровождаемый
пожилой  парой,  в  спешке  подскочил  с  места;  все  трое  вели  себя
встревоженно и почтительно, как ведет себя каждый, оказавшись у врача.
–  Как  вам  такая  конфиденциальность?  –  буркнул  я  незадачливому
регистратору.  –  Может,  всем  пациентам  нужно  присвоить  номера,  как  в
кожно-венерологических клиниках?
Я отвернулся от стойки регистратуры.
–  Меня  зовут  Генри  Марш,  –  представился  я  подошедшему  молодому
человеку,  снова  став  вежливым  и  добрым  хирургом,  а  не  беспомощной  и
злой жертвой бюрократии. – Следуйте за мной.
Мы вместе с его пожилыми родителями вошли в кабинет. Несколькими
неделями  ранее  этот  молодой  полицейский  перенес  эпилептический
припадок, который раз и навсегда изменил его жизнь. Пациента доставили
в местное отделение «Скорой помощи», где провели томографию, которая
выявила опухоль. Он быстро оправился от приступа, и, поскольку опухоль
была  маленькой,  его  отправили  домой,  выписав  направление  в
региональный нейрохирургический центр. Прошло какое-то время, прежде
чем письмо с направлением попало ко мне, и нашей встречи ему пришлось
ждать две недели – две недели, чтобы, по сути, узнать, будет он жить или
нет, так как местные врачи плохо разбирались в опухолях и не могли более
или менее точно интерпретировать снимок.
–  Присаживайтесь,  –  сказал  я,  указывая  на  три  стула  напротив  моего
письменного  стола,  на  котором  громоздилась  стопка  папок  и  стоял
медленный компьютер.
Я коротко расспросил молодого человека и родителей о приступе. Как
это часто бывает с эпилептическими припадками, мать, на чьих глазах все
произошло, перепугалась куда больше, чем сам пациент.
–  Я  думала,  что  он  умирает,  –  сказала  она.  –  Он  перестал  дышать,  и  у
него посинело лицо, хотя к приезду «Скорой» ему уже стало лучше.
–  Я  только  помню,  как  очнулся  в  больнице.  Затем  мне  сделали
снимок, – сказал пациент. – С тех пор я готовлюсь к самому худшему.
На его лице читалась смесь отчаянной надежды на то, что мне удастся
его спасти, и страха: а вдруг не удастся?
– Давайте взглянем на снимок, – предложил я.

За два дня до того я уже видел его, но передо мной ежедневно проходит
столько  снимков,  что  я  всегда  просматриваю  их  еще  раз  непосредственно
во время приема, чтобы избежать путаницы.
–  Это  может  занять  какое-то  время,  –  добавил  я.  –  Все  снимки
находятся  в  компьютерной  сети  вашей  местной  больницы,  которая  по
внешнему каналу связана с нашей системой…
Продолжая  говорить,  я  разыскал  значок  требуемой  больничной  сети  и
нажал  на  него  –  появилось  окошко  для  ввода  пароля.  Я  уже  потерял  счет
паролям,  которые  приходится  использовать  по  работе  каждый  день.  Пять
минут  я  безуспешно  пытался  войти  в  систему.  Я  прекрасно  понимал,
насколько  сильно  волнуются  парень  и  его  родители,  наблюдающие  за
каждым моим движением в ожидании приговора.
– Раньше все было гораздо проще. – Я со вздохом указал на дурацкий
монитор компьютера. Всего тридцать секунд уходило на то, чтобы достать
снимок  и  поместить  его  на  негатоскоп.  Я  перепробовал  все  чертовы
пароли, которые знал.
Я  мог  бы  добавить,  что  на  прошлой  неделе  отправил  четырех  из
двенадцати  пациентов  домой,  так  и  не  посмотрев  их  снимки,  в  результате
чего  и  я,  и  они  впустую  потратили  время,  а  пациенты  к  тому  же  еще
сильнее встревожились.
– Прямо как у нас в полиции, – заметил молодой человек. – Сейчас все
компьютеризировано, и нам постоянно говорят, что и как нужно делать, но
все работает далеко не так хорошо, как в былые времена…
Я  позвонил  Гейл,  но  и  она  не  смогла  решить  эту  проблему.  Она  дала
номер  телефона  рентгенологического  отделения,  но,  позвонив  туда,  я
попал на автоответчик.
–  Прошу  прощения,  –  сказал  я  пациенту  и  его  родителям.  –  Схожу
наверх и попробую добиться помощи.
Я  промчался  по  фойе  мимо  длинной  очереди  и  бегом  преодолел  два
лестничных  пролета  до  рентгенологического  отделения:  так  быстрее,  чем
ехать  на  лифте  и  не  приходится  выслушивать  снисходительный  голос,
призывающий вымыть руки.
– Где Кэролайн? – крикнул я, оказавшись у справочного окошка.
–  Где-то  здесь,  –  последовал  ответ,  и  я  двинулся  на  поиски.  В  конце
концов мне удалось найти Кэролайн и изложить проблему.
– Пробовали свой пароль?
– Да, черт возьми, пробовал.
–  Что  ж,  попробуйте  пароль  мистера  Джонсона.  Обычно  он  подходит.
«Отвалите 45». Он ненавидит компьютеры и все, что с ними связано.

– Почему сорок пять?
– Эту систему нам поставили сорок пять месяцев назад, а пароль нужно
менять каждый месяц, – ответила Кэролайн.
Я вновь стремительно преодолел коридор, бегом спустился по лестнице
и мимо очереди пронесся в кабинет.
–  Как  оказалось,  лучший  на  сегодня  пароль  –  это  «Отвалите  45»,  –
сказал  я  пациенту  и  его  родителям,  все  еще  ожидавшим  возможного
смертного приговора. Они нервно рассмеялись.
Я  старательно  ввел  «Отвалите  45»,  но  компьютер,  задумавшийся  на
некоторое  время  и  сообщивший,  что  «проверяет  мои  полномочия»,
наконец  заявил,  что  пароль  не  опознан.  Я  попробовал  ввести  «Отвалите
45» всеми возможными способами: в нижнем регистре, в верхнем регистре,
с  пробелами,  без  пробелов.  Я  ввел  «Отвалите  44»  и  «Отвалите  46»,  но
тщетно.  Я  снова  взбежал  вверх  по  лестнице,  сопровождаемый
любопытными  и  обеспокоенными  взглядами  пациентов,  сидевших  в  зале
ожидания.  Клиника  теперь  работала  допоздна,  и  число  пациентов,
приходящих ко мне на прием, постоянно увеличивалось.
Вернувшись  в  отделение  рентгенологии,  я  нашел  Кэролайн  в
справочной и сказал, что «Отвалите 45» не подходит.
–  Что  ж,  –  вздохнула  она,  –  придется  мне  самой  посмотреть.  Может
быть, вы просто не знаете, как правильно пишется «Отвалите».
Вместе мы спустились в мой кабинет.
– Хотя, если подумать, – добавила она, – то он мог вполне стать уже и
«Отвалите 47».
Кэролайн  ввела  «Отвалите  47»,  и  компьютер,  проверив  мои
полномочия – хотя на самом деле они принадлежали мистеру Джонсону, –
наконец-то оказался ими удовлетворен и предоставил мне доступ в сеть.
– Простите за задержку. – Кэролайн со смехом выскочила из комнаты.
– Я должен был сам догадаться, – сказал я, чувствуя себя очень глупым.
Снимок начал скачиваться.
Может  потребоваться  немало  времени,  прежде  чем  получится  вывести
томограмму  на  экран  компьютера,  –  с  ее  интерпретацией  удается
справиться гораздо быстрее. На снимке пациента обнаружился аномальный
участок  –  маленькое,  напоминающее  белый  шарик  образование,  давящее
на мозг в левой его части.
–  Что  ж,  –  произнес  я,  прекрасно  представляя,  что  творилось  в  голове
молодого  человека  в  последние  две  недели,  а  особенно  в  последние
пятьдесят минут, – на рак не похоже… Думаю, все будет в порядке.
После  этих  слов  все  трое  ощутимо  расслабились.  Мать  взяла  сына  за

руку, и они улыбнулись, глядя друг на друга. Я и сам почувствовал сильное
облегчение:  слишком  часто  я  довожу  до  слез  людей,  сидящих  напротив
меня в приемной амбулаторного отделения.
Я  объяснил,  что  опухоль  почти  наверняка  доброкачественная,  но  что
для  ее  удаления  понадобится  операция.  Слегка  виноватым  тоном  я
добавил,  что  операция  повлечет  за  собой  определенный  риск.  Затем  я  с
обнадеживающей интонацией заверил молодого человека и его родителей,
что  вероятность  паралича  правой  половины  тела  (как  при  инсульте)  и
возможной  утраты  речи  «не  превышает  пяти  процентов».  Звучало  бы
совсем иначе, скажи я «целых пять процентов» соответствующим мрачным
голосом.
–  Любая  операция  сопряжена  с  риском,  –  заметил  отец  пациента,  как
делает почти каждый на данном этапе разговора.
Я  согласился,  но  подчеркнул,  что  некоторые  риски  куда  серьезнее
остальных:  проблема  с  нейрохирургией  в  том,  что  последствия  даже
крошечного  сбоя  могут  быть  катастрофическими.  Если  операция  выходит
из-под  контроля,  то  для  пациента  это  означает  трагедию  на  все  сто
процентов, хотя для меня она вписывается в рамки тех же пяти процентов.
Они  молча  кивнули  в  ответ.  Затем  я  объяснил,  что  потенциальные
опасности,  связанные  с  операцией,  намного  меньше  риска,  связанного  с
отсутствием  хирургического  вмешательства,  так  как  опухоль  может
продолжить  рост,  а  в  конечном  счете  даже  доброкачественные  опухоли,
достигнув определенного размера, оказываются смертельными, ведь череп
– закрытая коробка и свободного пространства у нас в голове очень мало.
Мы  обсудили  ряд  практических  вопросов,  касающихся  операции,  и  я
отвел посетителей в кабинет Гейл.
Следующей  я  принял  мать-одиночку  с  болями  в  спине.  Она  перенесла
две  неудачные  операции  на  позвоночнике,  проведенные  в  частной
больнице.  Широко  распространен  термин  «синдром  оперированного
позвоночника»,  который  употребляют  по  отношению  к  людям,
страдающим  от  болей  в  спине  и  перенесшим  операцию  на  позвоночнике,
которая в итоге оказалась бесполезной (или, что бывает во многих случаях,
лишь усугубила боль).
На  лице  этой  худенькой  женщины  застыло  обеспокоенное  выражение,
свойственное  людям,  терзаемым  постоянными  болями  и  пребывающим  в
глубоком  отчаянии.  Я  уже  давно  научился  не  проводить  различий  между
реальными  и  психологическими  болями  (хотя  некоторые  врачи,
относящиеся  к  пациентам  свысока,  делают  так  по-прежнему).  Любая  боль
рождается  в  мозгу,  и  единственное,  помимо  интенсивности,  чем

отличаются друг от друга разные виды боли, – это оптимальный способ их
лечения. А вернее, если говорить о моих амбулаторных пациентах, вопрос
в  том,  способна  ли  операция  избавить  их  от  боли  или  нет.  Подозреваю,
оптимальным  вариантом  лечения  для  большинства  из  них  была  бы
психологическая  помощь,  но  я  не  в  состоянии  предоставлять  ее,  ведя
прием  в  загруженном  амбулаторном  отделении.  Впрочем,  с  людьми,
которых  мучают  боли  в  спине,  я  порой  беседую  гораздо  дольше,  чем  с
теми, у кого опухоль мозга.
Стоило нам начать разговор, как пациентка расплакалась.
– Мне больно, как никогда, – сказала она, а ее пожилая мать, сидевшая
рядом,  взволнованно  закивала,  словно  подтверждая  слова  дочери.  –  Я
больше так не могу.
Я  задал  стандартные  вопросы,  касающиеся  боли  (этот  список
выучиваешь  еще  студентом),  –  вопросы  о  том,  когда  она  начала
беспокоить,  отдает  ли  она  в  ноги,  каков  ее  характер  и  так  далее.  Со
временем  набираешься  опыта  и  зачастую  можешь  предсказать  ответы
пациента,  просто  взглянув  на  него.  Едва  увидев  заплаканное,  сердитое
лицо  пациентки,  которая  театрально  хромала,  пока  шла  за  мной  по
коридору,  я  сразу  понял,  что  не  смогу  ей  помочь.  Изучив  снимки  ее
позвоночника, я обнаружил, что места для нервов более чем достаточно, но
также  увидел  следы  «раскопок»  и  грубо  выполненные  опорные
металлические  «леса»  –  свидетельства  работы  моих  коллег  из  другой
больницы.
Из  того,  что  операция  не  принесла  желаемого  результата,  можно
сделать  два  диаметрально  противоположных  вывода:  первый  заключается
в  том,  что  она  не  была  выполнена  должным  образом  и  ее  следует
повторить,  а  второй  –  что  хирургическое  вмешательство  в  принципе  не
способно  помочь.  Я  объяснил  все  это  пациентке  и  сказал,  что  не  думаю,
будто еще одна операция избавит ее от болей.
–  Но  я  больше  так  не  могу,  –  сказала  она  гневно.  –  Я  не  в  состоянии
ходить за покупками, не могу присматривать за детьми.
По лицу женщины вновь покатились слезы.
– Все это приходится делать мне, – добавила ее мать.
Если  я  уверен,  что  в  данном  случае  ничем  не  смогу  помочь,  то  мне
ничего  не  остается,  кроме  как  молча  сидеть,  стараясь  не  смотреть  в  окно:
на больничную парковку, на дорогу, на кладбище по другую ее сторону, –
пока  пациент  изливает  свое  несчастье,  и  ждать,  когда  он  закончит.  Потом
нужно  подобрать  сочувственные  слова,  чтобы  подвести  черту  под
безнадежным  разговором.  И  в  самом  конце  я  предлагаю,  чтобы  лечащий

врач направил пациента в клинику лечения боли, где, возможно, ему хоть
как-то помогут.
–  Здоровью  вашего  позвоночника  ничего  не  угрожает,  –  говорю  я
обычно,  следя  за  тем,  чтобы  не  упомянуть,  что  позвоночник  на  снимке  в
целом  выглядит  нормально  (и  это  отнюдь  не  редкость).  Я  рассказываю  о
том,  как  важно  выполнять  упражнения,  а  иногда  советую  похудеть,  но
подобные рекомендации редко принимаются на ура. Сегодня в отличие от
прежних  дней  я  ни  в  коем  случае  не  осуждаю  этих  несчастных  людей.
Вместо  этого  я  признаю  неудачу,  а  порой  и  осуждаю  хирурга,  который
взялся  оперировать  такого  пациента,  особенно  если  это  было  сделано  –  а
чаще всего именно так и бывает – за деньги.

жүктеу/скачать 1,27 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: