застольной барщины
. Послеобеденные часы, сверкающие и напоенные
солнцем и тишиной.
Далее прочие сцены: отец, вечно интересующийся, на что я трачу
время и почему я всегда один; мать, уговаривающая меня завести новых
друзей, если прежние мне уже не интересны, но главное, перестать торчать
целыми днями в четырех стенах – книги, книги, книги, одни лишь книги, и
еще нотные тетради; оба просят меня больше играть в теннис, чаще ходить
на танцы, знакомиться с людьми, понять наконец, почему присутствие
других людей в жизни необходимо, что они не инородные элементы,
которых нужно сторониться. Совершай безумства, если считаешь
необходимым, твердили они мне все время, непрерывно высматривая
малейшие свидетельства сердечных ран, которые, в своей неуклюжей,
навязчивой, угодливой манере, оба тут же кинулись бы исцелять, как если
бы я был солдатом, забредшим в их сад и нуждающимся в немедленной
перевязке, чтобы не умереть. Ты всегда можешь поговорить со мной. Я
тоже когда-то был в твоем возрасте, говорил отец. Ты думаешь, ты –
единственный, кто чувствует и думает так, но поверь, я пережил и испытал
все то же самое и не единожды, что-то я так и не смог преодолеть, о другом
я так же мало осведомлен, как и ты сейчас, и все же я знаю почти каждый
изгиб, каждую развилку, каждый уголок человеческой души.
Другие сцены: послеобеденная тишина, кто-то спит, кто-то работает,
некоторые читают, весь мир погружен в полутона. Благословенные часы,
когда голоса из внешнего мира просачивались внутрь дома так
приглушенно, что я был уверен, что задремал. Потом теннис. Душ и
коктейли. Ожидание ужина. Очередные гости. Ужин. Вторая поездка к
переводчице. Прогулка в город и возвращение поздним вечером, иногда в
одиночестве, иногда с друзьями.
Бывали исключения: ненастный день, когда мы сидели в гостиной,
слушая музыку и стук дождя, барабанящего в окна. Свет потух, музыка
прекратилась, и нам оставалось лишь смотреть друг на друга. Тетя, без
умолку рассказывающая об ужасных годах, проведенных в Сент-Луисе,
штат Миссури, название которого она произносила как
Сан-Луи
. Мать,
вдыхающая аромат заваренного Эрл Грея, и на заднем фоне – долетающие
из кухни внизу голоса Манфреди и Мафальды, монотонное шушуканье
супругов, спорящих о чем-то громким шепотом. Склоненная под дождем
фигура нашего садовника в накидке с капюшоном, сражающегося со
стихией, не бросившего выдергивать сорняки даже в дождь; мой отец,
машущий руками перед окном гостиной,
Внутрь, Анкизе, зайди внутрь
.
– Он меня пугает, – говорила моя тетя.
– У этого страшилы золотое сердце, – отвечал отец.
И все эти часы несли на себе отпечаток страха, как если бы страх был
дурным предзнаменованием или неведомой птицей, случайно попавшей в
ловушку нашего городка и своими крыльями отбрасывающей на все живое
угольную тень, от которой нельзя отмыться. Я не понимал, чего боюсь и
почему меня это так беспокоит, и как могла эта паника иногда перерастать в
надежду и даже в самые мрачные моменты доставлять такую радость,
невероятную радость, пусть и с затянутой вокруг нее петлей. Глухой стук, с
каким билось мое сердце при нечаянной встрече с ним, одновременно
ужасал и опьянял меня. Я боялся его появления, боялся, что он не явится,
боялся, когда он смотрел на меня, еще больше – когда нет. Эта агония в
конце концов вымотала меня, и в знойные послеобеденные часы я
переставал бороться с собой и засыпал на диване в гостиной, тем не менее
точно зная даже во сне, кто входил и выходил на цыпочках, кто стоял и
смотрел на меня и как долго, кто в поисках свежей газеты старался
производить как можно меньше шума, но в итоге сдавшись, принимался
выуживать программу передач на вечер, уже не заботясь о том, чтобы не
разбудить меня.
Страх никуда не исчезал. Он был со мной с момента пробуждения, на
миг сменяясь радостью, едва я слышал плеск воды в душе и понимал, что
он будет завтракать с нами, но тут же радость сковывало льдом, когда,
вместо того, чтобы выпить кофе, он проносился по дому и устраивался
работать в саду. К полудню агония, вызванная ожиданием хоть какого-
нибудь слова от него, становилась невыносимой. Я знал, что через час или
около того меня снова ждет диван. Я чувствовал себя ничтожным,
невидимым, раздавленным, неопытным и ненавидел себя за это. Просто
скажи что-нибудь, просто коснись меня, Оливер. Задержи на мне взгляд
чуть дольше и увидишь слезы в моих глазах. Постучи в мою дверь ночью,
чтобы проверить, не оставил ли я ее открытой для тебя. Войди внутрь. В
моей кровати всегда есть место.
Больше всего я боялся тех часов, когда подолгу не видел его; бывало,
целыми днями и вечерами я не знал, где он. Иногда я замечал его на
пьяцетте, разговаривающим с людьми, которых я никогда здесь не
встречал. Но это не считалось, потому что на маленькой пьяцетте, где люди
собирались в конце дня, он редко обращал на меня внимание, просто кивал
головой, скорее даже не мне, а сыну моего отца.
Родители, особенно отец, были чрезвычайно довольны им. Оливер
трудился усерднее, чем большинство летних постояльцев. Он помог отцу
навести порядок в документах, взял на себя большую часть его
иностранной переписки и продвинулся в работе над своей книгой. Чем он
занимался в личное время – его дело.
Достарыңызбен бөлісу: |