Я не пытаюсь разбудить тебя, нет,
засыпай Элио, спи дальше
, пока я прилагал все усилия, чтобы погрузиться в
сон, который уже готов был принять меня, и которым я даже мог управлять,
если бы захотел.
Но сон не шел, и вскоре уже не одна, а две тревожные мысли, как
неразлучные призраки, материализовавшиеся из туманной грезы, стояли
рядом, разглядывая меня: желание и стыд, настойчивая потребность
распахнуть свою дверь и не раздумывая бежать в его комнату без одежды, а
с другой стороны, моя вечная неспособность пойти на малейший риск и
решиться на что-либо. Они были тут, атрибуты юности, мои пожизненные
спутники, острое желание и страх, глядели на меня, говоря,
Столь многие
до тебя воспользовались шансом и были вознаграждены, так почему ты не
можешь?
Нет ответа.
Столь многие не смогли решиться, так почему ты
должен?
Нет ответа. И вслед за тем являлось, усмехаясь, неизбежное:
Если
не после, то когда, Элио?
Этой ночью, как и прежде, ответ пришел во сне, являвшемся
продолжением другого сна. Я проснулся от видения, объяснившего мне
больше, чем я хотел знать, как будто, несмотря на все откровенные
признания самому себе в том, чего я хотел от него и как сильно я хотел
этого, существовали еще темные закоулки, которые я обходил стороной. В
этом сне я наконец уяснил то, что мое тело знало, должно быть, с первого
дня. Мы были в его комнате и, в отличие от своих фантазий, не я лежал на
спине, а Оливер; я был сверху и глядел в его лицо, которое выражало
одновременно такое смущение и такую готовность уступить, что даже во
сне разрывало мне душу, являя то, чего до сих пор я не понимал и о чем не
догадывался: что не дать ему желаемого любой ценой было бы, вероятно,
величайшим преступлением, которое я мог совершить в жизни. Я отчаянно
хотел дать ему что-нибудь. Взять же, напротив, казалось таким грубым,
таким примитивным, таким бездушным. И затем я услышал слова, к
которым уже был готов. «Ты убьешь меня, если остановишься», – выдохнул
он. Я помнил, что слышал от него эти же самые слова несколько ночей
назад в другом сне, но произнеся их однажды, он был волен повторять их в
любом моем сне, при этом ни один из нас не знал, был ли это его голос,
рвущийся из меня, или мое воспоминание об этих словах оживало в нем.
Его лицо, выражая смирение, поощряло тем самым мою страсть, в нем
отражались отзывчивость и пылкость, которых я никогда прежде не видел и
не мог представить ни на чьем лице. Его образ будет озарять мою жизнь,
поддерживая меня в те дни, когда я перестану бороться, воскрешая мое
желание, когда я захочу, чтобы оно умерло, возвращая мне смелость, когда
страх быть отвергнутым лишит меня последнего самоуважения. Я сохраню
его образ, подобно крошечной фотографии возлюбленной, которую солдат
берет на поле битвы не только в качестве символа того хорошего, что есть в
жизни, или ждущего впереди счастья, но как напоминание о том, что это
лицо никогда не простит, если он вернется назад в похоронном мешке.
Эти слова вынуждали меня испытывать желания и предпринимать
шаги, которых я никогда не ожидал от себя.
Невзирая на его упорное стремление избегать меня, невзирая на тех, с
кем он водил дружбу и, очевидно, спал каждую ночь, человек, всецело
раскрывший мне свою сущность, лежа подо мной обнаженным, пусть даже
во сне, не мог являться кем-то другим в реальной жизни. Таким он был на
самом деле; остальное не имело значения.
Нет, он все же бывал другим – типом в красных купальных плавках.
Увидеть его когда-нибудь без купальных плавок – такой надежды я
себе не мог позволить.
Если на второе утро после пьяцетты я осмелился настаивать на
совместной поездке в город, хотя он явно избегал даже разговаривать со
мной, то только потому, что глядя на него и видя, как он бормочет слова,
записанные в желтом блокноте, я вспоминал его другие, умоляющие слова:
«Ты убьешь меня, если остановишься». Когда я подарил ему книгу в
магазине, а позже купил нам по мороженому, потому что это давало
возможность побыть вдвоем подольше, катя велосипеды по узким,
тенистым улочкам Б., я благодарил его за дарованное мне «Ты убьешь меня,
если остановишься». Я дразнил его и обещал не заводить разговоров,
втайне лелея «Ты убьешь меня, если остановишься» – куда более ценное,
чем любое его признание. Тем утром я записал все в дневник, не упомянув
только, что мне это приснилось. Я хотел прочитать это спустя годы и
поверить, пускай на миг, что он в самом деле произнес эти умоляющие
слова. Я хотел сохранить тот прерывистый выдох, который преследовал
меня затем несколько дней, наводя на мысль, что если бы каждую ночь до
конца жизни он был таким в моих снах, я променял бы свою жизнь на сны
и не думал больше ни о чем.
Когда мы катили вниз по склону мимо моего места, мимо оливковых
рощиц и подсолнухов, удивленно глядящих нам вслед, мимо приморских
сосен, мимо двух старых железнодорожных вагонов, оставшихся без колес
несколько десятилетий назад, но все еще с королевским гербом Савойского
дома на обшивке, мимо вереницы торгующих цыган, вопящих нам
вдогонку, потому что мы чуть не зацепили велосипедами их дочерей, я
обернулся к нему и прокричал: «Убей меня, если я остановлюсь».
Я произнес это, чтобы ощутить его слова у себя на языке,
распробовать их, прежде чем спрячу в свой тайник, подобно тому как
пастухи, выгоняющие овец пощипать травку в теплую погоду, загоняют их
в укрытие, когда холодает. Выкрикнув эти слова, я облек их плотью и дал
им долгую жизнь, как если бы они теперь жили своей собственной жизнью,
более долгой и звучной, неподвластной никому, как живет эхо,
отразившееся от скал Б. и тонущее где-то в морской дали, где лодка Шелли
разбилась в грозу. Я отдавал Оливеру то, что принадлежало ему, возвращал
ему его слова, втайне желая, чтобы он повторил их мне снова, как в моем
сне, потому что теперь была его очередь произнести их.
За обедом – ни слова. После обеда он сел в тени в саду, чтобы, как он
объявил перед кофе, наверстать два рабочих дня. Нет, он не собирается в
город сегодня. Может, завтра. И никакого покера. Потом он поднялся к
себе.
Пару дней назад его ступня на моей. Теперь – даже ни взгляда.
Ближе к ужину он спустился выпить.
– Мне будет не хватать всего этого, миссис П. – сказал он. Его волосы
блестели после душа, весь его облик излучал свет. Мать улыбнулась:
Достарыңызбен бөлісу: |