иль каубоя
,
конечно. Отец ничего не имел против этого.
Мать помогла мне собраться в дорогу. Пригодится ли мне пиджак на
случай, если издатель пожелает пригласить нас на ужин? Не будет никакого
ужина. Да и с чего ему приглашать меня? Все же пиджак взять стоит,
решила она. Я хотел ехать с рюкзаком, как путешествовали все мои
сверстники. Как пожелаешь. В итоге она помогла мне вытащить и заново
уложить вещи в рюкзак, когда стало очевидно, что в него не влезает все,
что я хотел взять с собой. Ты едешь только на два-три дня. Ни Оливер, ни я
старались не обговаривать оставшийся нам срок. Мать представить не
могла, как ее «два-три дня» резанули меня тем утром. Решили ли мы в
каком отеле остановимся? Какой-то пансион, кажется. Никогда не слышала
о таком, но откуда ей знать, сказала она. Отец и слушать не пожелал. Он
сам забронировал нам номера. Это подарок, сказал он.
Оливер упаковал свои вещи самостоятельно, а в тот день, когда мы
должны были сесть на
direttissimo
[24]
до Рима, вытащил чемодан и
ухитрился поставить его точно на то место в спальне, куда я плюхнул его в
день его приезда. В тот день я хотел прокрутить время вперед и получить
назад свою комнату. Теперь я спрашивал себя, что готов отдать, чтобы
только вернуться в тот июньский полдень, когда я устроил ему
традиционную экскурсию по нашим владениям, и, слово за слово, мы
дошли до выжженного пустыря около заброшенных железнодорожных
путей, где я получил первое из бесчисленных
После!
Другой на моем месте
предпочел бы поспать после обеда, а не бродить по нашим владениям
минувших дней. Очевидно, уже тогда я знал, что делаю.
Эта симметрия, а может, пустая, бросающаяся в глаза аккуратность его
комнаты, сдавила мне горло. Она напоминала не столько о номере в отеле,
когда ты ждешь, чтобы портье помог снести вниз вещи после
восхитительного проживания, слишком быстро окончившегося, сколько о
больничной палате после того, как все твои вещи упакованы, а следующий
пациент, которого еще не пригласили, дожидается в приемном покое, как
ждал ты сам неделю назад.
Это была репетиция нашего окончательного расставания. Словно
смотришь на кого-то, подключенного к аппарату искусственного дыхания,
прежде чем его наконец отключат через несколько дней.
Я был рад, что вернусь в эту комнату. В моей/его комнате будет легче
вспоминать о наших ночах.
Или же лучше остаться в теперешней комнате. Тогда, по крайней мере,
я смогу притвориться, что он все еще у себя, а если нет, значит вышел куда-
то, как часто бывало в те ночи, когда я следил за минутами, часами,
звуками.
Открыв его шкаф, я заметил на нескольких плечиках купальные
плавки, трусы, брюки из тонкой ткани и чистую рубашку. Я узнал рубашку.
Парус. И узнал плавки. Красные. Он собирался поплавать в них в
последний раз этим утром.
– Я должен признаться тебе насчет этих купальных плавок, – сказал я,
закрыв дверцу шкафа.
– Признаться в чем?
– Расскажу в поезде.
Но я рассказал тут же.
– Просто пообещай, что оставишь их мне, когда уедешь.
– И все?
– Ну, носи их сегодня подольше, и не плавай в них.
– Ненормальный и испорченный.
– Ненормальный, испорченный и очень-очень грустный.
– Никогда тебя таким не видел.
– Еще я хочу рубашку-парус. И эспадрильи. И солнцезащитные очки.
И тебя.
В поезде я рассказал ему о том дне, когда мы думали, что он утонул, и
как я намеревался просить отца собрать как можно больше рыбаков,
которые отправились бы на его поиски, а найдя его, разожгли
погребальный костер на берегу, в то время как я собирался взять кухонный
нож Мафальды и вырезать его сердце, потому что это сердце и его рубашка
– все, что у меня было в жизни. Сердце и рубашка. Его сердце, завернутое в
мокрую рубашку, совсем как улов Анкизе.
|