précis
[22]
в пяти предложениях, сочиненный,
казалось, на ходу для конкретного слушателя.
– Ты ужинаешь дома? – спросила мать.
– Нет, встречаюсь с Марцией.
Мать с тревогой взглянула на меня и едва покачала головой, как бы
говоря,
Я не одобряю, она хорошая девочка, лучше бы вам гулять
компанией.
– Оставь его в покое со своими компаниями, – возразил отец, отпуская
меня. – Он и так сидит дома целыми днями. Пусть делает, что пожелает.
Что пожелает!
Если бы он только знал.
А если он знал?
Отец не стал бы возражать. Возможно, сначала скорчил бы гримасу, но
потом смирился бы.
Я не считал нужным скрывать от Оливера свои отношения с Марцией.
Это как сравнивать небо и землю, думал я. Он, скорее всего, тоже не
придавал этому значения.
Тем вечером мы с Марцией сходили в кино, съели по мороженому на
пьяцетте и вернулись к ее дому.
– Я хочу еще раз сходить в тот книжный магазин, – сказала она,
провожая меня до садовой калитки. – Но мне не нравится ходить с тобой в
кино.
– Как насчет завтра, перед закрытием?
– Почему бы и нет? – Она поцеловала меня. Ей хотелось повторить тот
вечер.
Я же рассчитывал прийти в магазин ранним утром, вскоре после
открытия, с намерением возвратиться туда вечером.
Когда я вернулся домой, гости как раз собирались расходиться.
Оливера не было.
Так мне и надо, подумал я.
Я пошел к себе и, за неимением лучшего, открыл дневник.
Вчера вечером я записал:
«Увидимся в полночь». Посмотришь. Он не
явится. «Исчезни»
–
вот что означало «Повзрослей». Лучше бы я ничего не
говорил.
Глядя на нервные каракули, которыми я обвел эти слова перед тем как
отправиться в его комнату, я пытался восстановить в памяти сомнения
вчерашней ночи. Возможно, я хотел снова пережить то ночное
беспокойство, чтобы скрыть сегодняшнее и напомнить себе, что если мои
худшие опасения развеялись, как только я вошел в его комнату, может быть,
сегодня ночью они так же легко отступят, едва я услышу его шаги.
Но я не мог вспомнить вчерашние сомнения. Они оказались абсолютно
вытеснены тем, что последовало дальше, и словно принадлежали тому
временному отрезку, к которому у меня больше не было доступа. Все,
касающееся прошлой ночи, вдруг исчезло. Я ничего не помнил. Я
попробовал прошептать «Исчезни» сам себе, чтобы освежить память.
Вчера вечером слово казалось таким реальным. Теперь оно было просто
словом, едва ли имеющим смысл.
Потом я понял. То, что я испытывал сегодня, не было похоже ни на
что, испытанное мною прежде.
Это было намного хуже. Я даже не знал, как назвать это.
Если подумать, то как назвать сомнения прошлой ночи я тоже не знал.
Вчера я сделал огромный шаг. И все же не стал мудрее или увереннее,
чем был до того, как очутился в его объятиях. Как будто мы вовсе не спали
друг с другом.
Вчера, по крайней мере, был страх провала, страх быть вытолкнутым
за дверь или услышать прозвище, которым я называл других. Теперь тот
страх остался позади, но могло ли беспокойство существовать с самого
начала, в скрытой форме, как предчувствие и предупреждение о
смертельных рифах, невидимых в грозу?
Почему меня волновало, где он? Не этого ли я хотел – небо и земля и
так далее? Почему чувствовал себя не на своем месте просто из-за того, что
его не было рядом, и он ускользнул от меня; почему чувствовал, что все,
что я делаю сейчас – это жду, жду, жду его?
Что было в этом ожидании, начинавшем походить на пытку?
Если ты с кем-то, Оливер, пора возвращаться домой. Никаких
вопросов, обещаю, просто не заставляй меня ждать.
Если он не явится через десять минут, я что-нибудь предприму.
Через десять минут, чувствуя беспомощность и ненавидя себя за
беспомощность, я решил подождать еще «на этот раз окончательно» десять
минут.
Двадцать минут спустя моему терпению пришел конец. Я надел
свитер, вышел на балкон и спустился вниз. Поеду в Б., если должен, чтобы
убедиться самому. Я шел к площадке для велосипедов, уже размышляя, не
поехать ли сначала в Н., где обычно не ложились допоздна и развлекались
дольше, чем в Б., и проклиная себя за то, что не накачал шины утром, как
вдруг резко остановился, словно что-то подсказало мне, что я не должен
потревожить Анкизе, который спал в домике рядом. Злополучный Анкизе –
все считали его таким. Подозревал ли я это с самого начала? Должно быть.
Падение с велосипеда, народное снадобье, любезность, с какой он
позаботился об Оливере и обработал ссадину.
Но глянув вниз на скалистый берег, залитый лунным светом, я заметил
его. Он сидел на одном из высоких камней в своем морском свитере в бело-
голубую полоску с вечно расстегнутыми пуговицами вдоль плеча,
купленном на Сицилии в начале лета. Он ничего не делал, просто сидел,
обхватив колени, слушая плеск волн о камни внизу. Глядя на него из-за
ограды, я почувствовал огромную нежность и вспомнил, как понесся в Б.,
чтобы увидеться с ним еще прежде, чем он добрался до почты. Он был
лучшим из всех, кого я знал в жизни. Я сделал хороший выбор. Я открыл
калитку и перепрыгивая через камни, приблизился к нему.
– Я ждал тебя, – сказал я.
– Я подумал, что ты лег спать. Решил, что ты не хочешь.
– Нет. Я ждал. Просто выключил свет.
Я оглянулся на наш дом. Все оконные ставни были закрыты. Я
наклонился и поцеловал его в шею. Впервые я целовал его с чувством, а не
только с вожделением. Он обвил меня рукой. Невинное объятие, если бы
кто-нибудь увидел.
– Что ты делал? – спросил я.
– Думал.
– О чем?
– О разном. О возвращении в Штаты. О лекциях, которые буду вести
осенью. О книге. О тебе.
– Обо мне?
– Обо мне? – передразнил он мое удивление.
– Больше ни о ком?
– Больше ни о ком. – Он помолчал какое-то мгновение. – Я прихожу
сюда каждую ночь и просто сижу здесь. Иногда часами.
– В одиночестве?
Он кивнул.
– Я не знал. Я думал...
– Я знаю, что ты думал.
Эта новость меня окрылила. Разве не это омрачало наши отношения
раньше? Я решил не развивать тему.
– По этому месту я, наверно, буду скучать больше всего. –
Поразмыслив, он добавил: – Я был счастлив в Б.
Это было похоже на начало прощания.
– Я смотрел вон туда, – продолжил он, указывая на линию горизонта, –
и думал, что через две недели вернусь в Колумбийский кампус.
Он был прав. Я всегда старался не считать дни. Сначала – потому что
не хотел думать о том, как долго он еще пробудет с нами; потом – потому
что отказывался осознавать, как мало дней осталось до его отъезда.
– Это значит, что через десять дней, когда я взгляну на это место, тебя
здесь не будет. Не знаю, что буду делать тогда. Ты хотя бы окажешься где-
то, где нет воспоминаний.
Он прижал меня к себе.
– Твой образ мыслей порой... Ты будешь в порядке.
– Возможно. А возможно, и нет. Мы потратили впустую столько дней,
столько недель.
– Впустую? Не знаю. Может, нам просто требовалось время, чтобы
разобраться в своих желаниях.
– Некоторые из нас нарочно усложняли все.
– Я?
Я кивнул.
– Ты прекрасно знаешь, что делал прошлой ночью.
Он улыбнулся.
– Я не знаю, что думать об этом.
– Я тоже не уверен. Но я рад, что мы это сделали.
– Ты будешь в порядке?
– Я буду в порядке. – Я запустил руку к нему в трусы. – Мне нравится
быть здесь с тобой.
Таким образом я признавался, что тоже был счастлив здесь. Я
попытался представить, что означало для него «счастлив здесь»: счастлив
оказаться здесь после того, как рисовал это место в своем воображении;
счастлив проводить за работой знойные утренние часы в
раю
; счастлив
велосипедным поездкам к переводчице; счастлив ускользать в город по
вечерам и возвращаться за полночь; счастлив с моими родителями и
Достарыңызбен бөлісу: |