Часть I. Основные приемы при сближении

Глава 1. Если вы хотите достать мед, не
опрокидывайте улей! 
7 мая 1931 года Нью-Йорк был свидетелем самой сенсационной охоты
на  человека,  какую  когда-либо  видел  старый  город.  После  нескольких
недель  погони  Кроули  —  «Два  нагана»  —  гангстер  и  убийца,  который,
между  прочим,  не  пил  и  не  курил,  был  выслежен  и  «накрыт»  в  квартире
своей любовницы на Вест-Энд авеню.
Полтораста полисменов и детективов осадили его убежище на верхнем
этаже. Проделав отверстие в крыше, они пытались выкурить «копкиллера»
слезоточивым  газом.  Потом  они  расставили  пулеметы  на  крышах
окрестных домов и более часа один из красивейших кварталов Нью-Йорка
оглашался  треском  револьверных  выстрелов  и  пулеметных  очередей.
Кроули непрерывно отстреливался, скорчившись за перевернутым креслом.
Десять  тысяч  взволнованных  зрителей  наблюдали  за  ходом  охоты.  Ничего
равного этому не видывали ранее улицы Нью-Йорка.
Когда  Кроули  был  схвачен,  комиссар  полиции  Мелнуэй  заявил
представителям прессы, что отчаянный «Два нагана» был самым опасным
преступником  за  всю  историю  Нью-Йорка.  «Он  убьет,  —  сказал
комиссар, — ни за понюшку табака».
А как оценивал себя Кроули? Это известно, потому что пока полиция
вела стрельбу по его укрытию, он писал письмо, адресуя его «тем, кого это
может  касаться».  И  кровь,  лившаяся  из  его  раны,  оставила  багровый  след
на бумаге.
В этом письме Кроули писал: «Под моим пиджаком усталое, но доброе
сердце, которое никому не причинит зла».
Незадолго  до  этого  Кроули  было  назначено  любовное  свидание  на
проселочной  дороге  из  Лонг-Айленда.  Внезапно  к  его  машине  подошел
полисмен  и  сказал:  «Покажите  ваши  права».  Не  говоря  ни  слова  Кроули
вытащил наган и градом пуль сразил полицейского наповал. Когда тот упал,
Кроули  выскочил  из  машины,  выхватил  у  умирающего  офицера  его
револьвер  и  выстрелил  еще  раз  в  распростертое  тело.  И  вот  этот  убийца
говорит: «Под моим пиджаком усталое, но доброе сердце, которое никому
не причинит зла».
Кроули  был  приговорен  к  смертной  казни  на  электрическом  стуле.
Когда  он  входил  в  камеру  смертников  тюрьмы  Синг-Синг,  он  не  сказал:
«Вот  что  я  получил  за  то,  что  убивал  людей».  Нет,  он  сказал:  «Вот  что  я

получаю за то, что защищал людей».
В  этой  истории  примечательно  то,  что  «Два  нагана»  Кроули  считал
себя ни в чем не виноватым. Является ли необычной подобная самооценка
среди  преступников?  Если  вы  склонны  считать,  что  это  именно  так,
познакомьтесь-ка  с  нижеследующими  фактами:  «Я  потратил  лучшие  годы
жизни  на  то,  чтобы  доставлять  людям  зажигательные  удовольствия  и
помогать  им  приятно  проводить  время,  и  все,  что  получаю  взамен  —  это
оскорбления  и  существование  загнанного  человека».  Это  сказал  Аль-
Капоне.  Да,  тот  самый  Аль-Капоне,  некогда  враг  американского  общества
№  1,
[3]
  когда-либо  терроризировавших  Чикаго.  Он  не  осуждает  себя.  Он
действительно смотрит на себя как на благодетеля — эдакий неоцененный
и непонятый благодетель общества.
То  же  самое  сказал  «Немец»  Шульц  перед  тем  как  скорчиться  под
пулями гангстеров в Нью-Йорке. «Немец»-Шульц — одна из известнейших
нью-йоркских  «крыс»  —  в  интервью  для  газеты  прямо  заявил,  что  он
благодетель общества. И он верил в это.
На  эту  тему  у  меня  была  небезынтересная  переписка  с  начальником
тюрьмы  Синг-Синг.  Он  утверждал,  что  немногие  преступники,  сидящие  в
Синг-Синге, считают себя дурными людьми. Они — точно такие же люди,
как мы с вами, и так же рассуждают и объясняют свои поступки. Они могут
объяснить  вам,  почему  должны  были  взломать  сейф  или  нажать  на
спусковой крючок.
Большинство  из  них  стараются  с  помощью  аргументов,  путаных  или
логичных, оправдать свои антиобщественные действия даже в собственных
глазах,  приходя  таким  образом  к  твердому  убеждению,  что  их  вообще  не
следовало сажать в тюрьму.
Если  Аль-Капоне,  «Два  нагана»-Кроули,  «Немец»-Шульц  и  другие
отпетые  джентльмены,  находящиеся  за  тюремными  стенами,  ни  в  чем  не
обвиняют  себя,  то  что  же  сказать  о  людях,  с  которыми  мы  находимся  в
ежедневном общении?!
Покойный Джон Уенмайкер признался однажды: «Тридцать лет назад я
понял,  что  браниться  по  меньшей  мере  глупо,  что  мне  следует
беспокоиться  о  преодолении  своей  собственной  ограниченности,  не
беспокоясь  о  том,  что  бог  не  счел  нужным  распределить  дар  разумения
поровну между всеми».
Уенмайкер рано постиг этот урок. Лично мне пришлось добрую треть
века  брести  на  ощупь  в  этом  дремучем  мире,  прежде  чем  передо  мною
стала проясняться та истина, что в 99-ти случаях из ста человек ни в чем не
осуждает себя, независимо от того, насколько он прав или не прав.

Критика  бесполезна,  ибо  она  ставит  человека  в  позицию
обороняющегося  и  побуждает  его  искать  для  себя  оправдание.  Критика
опасна,  ибо  она  ранит  драгоценное  для  человека  чувство  собственного
достоинства, наносит удар его представлению о собственной значимости и
возбуждает в нем чувство обиды и негодования.
В  старой  германской  армии  солдату  не  разрешалось  подавать  жалобу
сразу  после  происшествия,  давшего  для  нее  повод.  Он  должен  был
сдержать  первое  чувство  обиды,  «заспать»  его  или  «остыть».  Если  же  он
подавал  жалобу  немедленно  в  день  происшествия,  его  наказывали.  В
повседневной  жизни  тоже  следовало  бы  ввести  подобный  закон  для
ворчливых  родителей,  сварливых  жен,  бранящихся  работодателей  и  целой
армии несносных любителей выискивать чужие ошибки.
На  страницах  истории  вы  найдете  тысячи  примеров  бесполезности
чересчур  строгой  критики.  Возьмите,  например,  известную  ссору  между
Теодором  Рузвельтом  и  президентом  Тафтом  —  ссору,  из-за  которой
произошел раскол в республиканской партии и в Белый Дом вступил Вудре
Вильсон, а в мировую войну была вписана яркая, мужественная страница,
изменившая течение истории. Окинем беглым взором события.
В  1908  году,  уходя  из  Белого  Дома,  Теодор  Рузвельт  сделал
президентом  Тафта,  а  сам  удалился  в  Африку  пострелять  львов.  Когда  же
он  вернулся,  его  раздражению  не  было  границ.  Он  обвинил  Тафта  в
консерватизме и постарался обеспечить самого себя в кандидаты (на третий
срок),  для  чего  образовал  партию  Быков  и  Лосей,
[4]
  тем  самым  почти
развалив  республиканскую  партию.  В  результате  на  последних  выборах
Уильям  Годфри  Тафт  и  республиканская  партия  вышли  вперед  только  в
двух  штатах  —  в  Вермонте  и  Юте  —  самое  сокрушительное  поражение
старой партии за всю историю.
Теодор  Рузвельт  обвинил  Тафта,  но  обвинил  ли  сам  себя  президент
Тафт?
Конечно, нет. Со слезами на глазах Тафт говорил: «Я не вижу, как бы
мог  поступить  иначе,  нежели  поступил».  Кто  же  виноват?  Рузвельт  или
Тафт? По правде сказать, не знаю и не стараюсь узнать. Главное, к чему я
стремлюсь,  —  показать,  что  вся  критика  со  стороны  Рузвельта  не  убедила
Тафта  в  том,  что  в  поражении  виноват  именно  он.  Единственным  ее
результатом  было  то,  что  Тафт  старался  оправдать  себя  и  повторял  со
слезами на глазах: «Не вижу, как бы я мог поступить иначе».
Или  возьмем  скандал  с  «Типот  Доум  Ойл».
[5]
  Помните  его?  Газетная
шумиха  вокруг  этого  дела  не  утихала  несколько  лет.  Всколыхнулась  вся

страна.  В  американском  обществе  на  памяти  живущего  поколения  не
случалось  еще  ничего  подобного.  Чисто  фактическая  сторона  дела  такова:
Альберту  Фоллу  —  министру  внутренних  дел  в  кабинете  Гардинга,  было
поручено сдать в аренду частным фирмам нефтяные резервации Элк-Хилл
и Типот Доум, ранее зарезервированные военно-морскому флоту США для
использования в будущем.
Вы полагаете, что министр Фолл назначил публичные торги? Нет. Он
без  стеснения  вручил  лакомый  контракт  своему  другу  Эдварду  Л.  Догени.
А что сделал Догени? Он вручил министру Фоллу, любезно назвав ссудой
сто  тысяч  долларов.  Затем  министр  Фолл  самовластно  направил  в  район
резервации  морскую  пехоту  Соединенных  Штатов,  чтобы  прогнать
конкурентов, чье расположенное по соседству с резервацией производство
не  истощало  бы  запасов  нефти  Элк-Хилла.  Согнанные  штыками  со  своих
участков  конкуренты  кинулись  в  суд,  и  слетела  крышка
[6]
  с  пузатого
Чайника  со  скандальной  «заваркой»  в  сто  миллионов  долларов.
[7]
Разразилось  зловоние  столь  отвратительное,  что  стошнило  всю  страну.
Администрация  Гардинга  была  низвергнута,  республиканской  партии
грозило  полное  крушение,  а  Альберт  Фолл  угодил  за  тюремную  решетку.
Фолл  был  сурово  осужден,  осужден  как  немногие  из  общественных
деятелей, когда-либо подвергавшиеся осуждению.
Раскаялся ли он? Ни в коем случае. Несколькими годами позже Гувер
Герберт  упомянул  в  публичном  выступлении,  что  смерть  президента
Гардинга  была  следствием  душевных  терзаний  и  мучений,  ибо  он  предан
был своим другом.
Услышав  это,  миссис  Фолл  вскочила  со  своего  кресла  и,  потрясая
кулаками,  вскричала  рыдающим  голосом:  «Фоллом?  Что?  Гардинг  был
предан Фоллом? Нет!
Мой  муж  никогда  не  предавал.  Весь  этот  дом,  полный  золота,  не
соблазнил бы моего мужа поступить несправедливо. Он — единственный,
кто был предан, послан на убой и распятие».
Перед  вами  —  человеческая  натура  в  действии:  виновный  обвинит
кого  угодно,  но  не  себя.  Мы  все  —  таковы.  Итак,  если  завтра  мы  с  вами
поддадимся  искушению  кого-либо  критиковать,  вспомним  Аль-Капоне,
«Два  нагана»-Кроули,  Альберта  Фолла.  Признаем  тот  факт,  что  критика
подобна домашним голубям. Она всегда возвращается обратно.
Признаем  тот  факт,  что  персона,  которой  мы  вознамерились  сделать
замечание  и  осудить,  вероятно,  оправдает  себя  и  осудит  нас,  или  подобно
благовоспитанному Тафту скажет: «Не вижу, как бы я мог поступить иначе,

нежели поступил».
Субботним  утром  15  апреля  1865  г.  Авраам  Линкольн  умирал  в
комнатушке  дешевого  доходного  дома  напротив  Фордо-Театра,  где  Бут
выстрелил в него.
Большое  тело  Линкольна  лежало  простертое  по  диагонали  на
покосившейся  кровати,  слишком  короткой  для  него.  Над  кроватью  висела
дешевая  репродукция  с  картины  известного  художника  Роуза  Бенера
«Красивая лошадь», и газовый рожок, мерцая, бросал унылый свет.
Стоявший  возле  кровати  умирающего  военный  министр  Стэнтон
сказал:  «Здесь  лежит  величайший  из  правителей,  какого  когда-либо  видел
свет».
В чем заключался секрет успеха Линкольна в обращении с людьми? Я
изучал жизнь Авраама Линкольна в течение десяти лет и три года всецело
посвятил  работе  над  книгой,  которую  озаглавил  «Линкольн,  которого  не
знают».  Я  был  убежден,  что  должен  предпринять  столь  тщательное  и
исчерпывающее  изучение  личности  Линкольна  и  его  частной  жизни,
насколько  это  вообще  в  человеческих  возможностях.  Я  специально
исследовал  линкольновский  метод  обращения  с  людьми.  Разрешал  ли  он
себе удовольствие критиковать других? О, да! Когда он еще был молодым
человеком  в  Ниджин  Грик  Велей,  в  штате  Индиана,  он  не  только
критиковал,  но  даже  писал  письма  и  поэмы,  высмеивающие  людей,
оставлял  их  на  проселочных  дорогах,  в  таких  местах,  где  они  наверное
могли  быть  найдены.  Одно  из  подобных  писем  стало  причиной  горькой
обиды на всю жизнь.
Даже  после  того,  как  Линкольн  стал  практикующим  адвокатом  в
Спрингфилде, штат Иллинойс, он открыто нападал на своих оппонентов в
письмах,  публикуемых  в  газетах.  Но  на  этот  раз  он  сделал  это  слишком
оскорбительно.  Осенью  1842  года  он  напрасно  осмеял  драчливого
политикана  по  имени  Джеймс  Шилдс,  ирландца  по  происхождению.
Написанный  Линкольном  пасквиль  был  опубликован  в  виде  анонимного
письма  в  газете  «Спрингфилд  джорнал».  Город  покатывался  со  смеху.
Чувствительный и гордый Шилдс вскипел от негодования. Он разузнал, кто
написал  письмо,  вскочил  на  лошадь,  прискакал  к  Линкольну  и  вызвал  его
на  дуэль.  Линкольн  не  хотел  драться.  Он  был  вообще  против  дуэлей,  но  в
данном случае он не мог отказаться и должен был спасать свою честь. Ему
предоставили  право  выбрать  оружие.  Поскольку  у  него  были  очень
длинные  руки  и  во  время  обучения  в  Вест-Лойате  он  получал  уроки
фехтования,  то  выбрал  кавалерийский  палаш.  На  следующий  день  они
встретились на песчаном бугре у Миссисипи, готовые драться насмерть. В

последний момент секундантам удалось предотвратить дуэль.
Это  был  один  из  наиболее  тягостных  личных  инцидентов  Линкольна.
Он  стал  для  него  бесценным  уроком  в  искусстве  обращения  с  людьми.
Никогда  более  не  пишет  он  унижающих  человеческое  достоинство  писем.
И не осмеивает никого и не подвергает личной критике.
В  течение  гражданской  войны  Линкольн  одного  за  другим  меняет
генералов,  стоящих  во  главе  Потомакской  армии:  Мак-Клелан,  Пек,
Бернсайд,  Мид  —  и  каждый  из  них,  в  свою  очередь,  совершал  грубую
трагическую ошибку, повергавшую Линкольна в отчаяние.
Половина  нации  (имеются  в  виду  северяне)  гневно  осуждала
бездарных  генералов,  но  Линкольн,  «без  злобы  к  кому-либо,  с
доброжелательностью  ко  всем»,  сохранял  спокойствие.  Одно  из  любимых
им выражений: «Не судите, да не судимы будете».
И когда миссис Линкольн и другие сурово осуждали южан, Линкольн
отвечал: «Не осуждайте их, в подобных обстоятельствах мы стали бы точно
такими же».
Если  кто-нибудь  и  имел  право  на  осуждение,  то  это,  конечно,
Линкольн.
Приведем только одну иллюстрацию.
Битва при Геттисберге в течение трех первых дней июля 1863 года.
Ночью  4  июля,  когда  грозовые  тучи  разразились  ливнем  и  затопили
всю  местность,  Ли  начал  отходить  в  южном  направлении.  Достигнув  со
своей  разбитой  армией  Потомака,  Ли  увидел  перед  собой  вздыбившуюся
реку,  о  форсировании  которой  нечего  было  и  думать,  и  армию  Союза
(северных штатов) позади себя.
[8]
 Ли был в ловушке. Он не мог убежать. И
Линкольн  видел  это.  То  был  бесценный,  самим  небом  посланный
случай,  —  одним  ударом  захватить  армию  Ли  и  окончить  войну.
Взволнованный  надеждой  на  такую  удачу  Линкольн  приказал  Миду
атаковать  Ли,  не  созывая  военного  совета.  Линкольн  телеграфировал  свой
приказ и для вящей убедительности послал к Миду специального курьера с
требованием немедленного начала военных действий.
А  что  же  сделал  генерал  Мид?  Совершенно  противоположное  тому,
что  было  ему  приказано  делать.  Вопреки  приказу  Линкольна,  он  созвал
Военный  совет.  Он  колебался.  Он  решительно  отказался  атаковать  Ли.  В
конце концов вода спала и Ли увел свою армию за Потомак.
Линкольн  был  в  ярости.  «Что  это  значит?  —  вскричал  он  в  разговоре
со своим сыном Робертом. — Великий боже! Что это значит! Он был уже в
нашей  власти.  Стоило  только  протянуть  руки  и  они  наши,  но  я  никакими
силами  не  мог  сдвинуть  нашу  армию  с  места.  В  таких  обстоятельствах

любой  генерал  смог  бы  разгромить  Ли.  Если  бы  я  был  там,  то  смог  бы
захватить его».
Ужасно 
раздосадованный 
Линкольн 
сел 
и 
написал 
Миду
нижеследующее письмо. Надо помнить, что в этот период своей жизни он
был  крайне  умерен  и  сдержан  в  своей  речи.  И,  следовательно,  вышедшее
из-под  пера  Линкольна  в  1863  году  письмо  было  равносильно  строгому
выговору.
«Мой  дорогой  генерал,  не  верю,  что  вы  не  способны  оценить  весь
размер несчастья, заключающегося в бегстве Ли. Он был в нашей власти, и
мы должны были принудить его к соглашению, которым, учитывая другие
наши недавние успехи, могла закончиться война.
Теперь  же  война  может  тянуться  бесконечно.  Если  вы  не  решились
атаковать  Ли  в  минувший  понедельник,  когда  в  этом  не  было  никакого
риска, как же сумеете это сделать по ту сторону реки, куда сможете взять с
собой  не  более  двух  третей  имеющихся  в  вашем  распоряжении  сил?
Бессмысленно  было  бы  ждать  этого,  и  я  теперь  не  ожидаю  от  вас  каких-
либо крупных успехов.
Ваш золотой случай упущен, и я безмерно огорчен этим».
Как  вы  предполагаете,  что  сделал  Мид,  когда  прочитал  это  письмо?
Мид никогда не видел этого послания. Линкольн никогда не отправлял его.
Оно было найдено среди бумаг Линкольна после его смерти.
Я  предполагаю  —  это  только  догадка  —  что,  написав  это  письмо,
Линкольн посмотрел в окно и сказал себе: «Минутку. Может быть не стоит
спешить.  Легко  мне,  сидя  в  тиши  Белого  Дома,  посылать  Миду  приказы
вести  войска  в  атаку,  а  если  бы  я  был  под  Геттисбергом  и  видел  столько
крови,  сколько  ее  видел  Мид  за  последнюю  неделю,  и  мои  уши  пронзало
столько стонов и криков раненых и умирающих, может быть я тоже не так
уж жаждал атаки. Если бы у меня был такой робкий характер, как у Мида,
возможно я поступил бы точно так же, как он. Как бы там ни было, время
уже прошло. Послав это письмо, я отведу себе душу, но Мида это заставит
искать  оправдания,  вынудит  меня  осудить.  Оно  возбудит  у  него  тяжелое
чувство,  помешает  дальнейшему  использованию  его  как  командующего  и,
возможно, вынудит его уйти из армии в отставку».
Итак,  как  я  уже  сказал,  Линкольн  отложил  письмо  в  сторону,  ибо  на
горьком  опыте  знал,  что  резкая  критика  и  выговоры  почти  неизменно
оканчиваются ничем.
Теодор  Рузвельт  говорил,  что  когда  он  как  президент  сталкивался  с
какой-нибудь запутанной проблемой, то обычно поворачивался и поднимал
взгляд на большой портрет Линкольна. Если бы он был на моем месте? Как

бы он решил эту проблему?
В  следующий  раз,  когда  вы  почувствуете  искушение  всыпать  кому-
либо  по  первое  число,  извлечем  из  кармана  пятидолларовый  банкнот,
посмотрим  на  изображение  Линкольна  на  нем  и  спросим  себя:  «А  как  бы
поступил  в  данной  ситуации  Линкольн?»  Известен  ли  вам  какой-нибудь
человек,  кого  бы  вам  хотелось  изменить,  исправить,  сделать  лучше?  Если
да,  то  это  великолепно.  Я  в  совершенном  восторге.  Но  почему  бы  вам  не
начать  с  самого  себя?  Даже  с  чисто  эгоистической  точки  зрения  это
несравненно  выгоднее,  чем  стараться  улучшать  других  и,  между  прочим,
значительно безопасней.
«Когда человек начинает войну с самим собой, — сказал Броунинг, —
он уже чего-то да стоит».
Самоусовершенствование, вероятно, займет у вас время до Рождества.
Затем  вы  сможете  хорошо  отдохнуть  в  праздники,  а  новый  год
посвятите 
критике 
и 
исправлению 
других 
людей. 
Но
самоусовершенствование — прежде всего.
«Не ругай соседа за смог на его крыше, — говорил Конфуций, — когда
у тебя самого порог не очищен».
Когда  я  был  еще  молод  и  изо  всех  сил  старался  производить
впечатление  на  людей,  то  написал  глупейшее  письмо  Ричарду  Гардингу
Дэвису  —  писателю,  который  был  в  то  время  заметной  фигурой  на
литературном горизонте Америки.
Предварительно  я  почерпнул  о  нем  сведения  из  журнальной  статьи  и
попросил  Дэвиса  сообщить  мне  о  его  методах  работы.  Несколькими
неделями ранее я получил от некоей особы письмо, которое заканчивалось
следующим  выражением:  «Продиктовано,  но  не  прочитано».  На  меня  это
произвело неотразимое впечатление. Я полагал, что писателю следует быть
важным, занятым и значительным. У меня не было никакого сколь-нибудь
значительного  занятия,  но  я  страстно  желал  произвести  впечатление  на
Ричарда  Гардинга  Дэвиса  и  поэтому  закончил  свое  краткое  послание
словами «Продиктовано, но не прочитано».
Дэвис  не  стал  затруднять  себя  ответным  письмом.  Он  просто  вернул
мне  мое,  приписав  внизу:  «Ваш  скверный  стиль  может  быть  превзойден
только вашими скверными манерами».
Несомненно я совершил ошибку и, может быть, заслужил выговор. Но,
будучи человеком, я обиделся. И обида была столь жгучей, что когда через
десять  лет  я  прочел  о  смерти  Ричарда  Гардинга  Дэвиса,  то  единственная
мысль,  которая  мелькнула  в  моем  сознании  —  к  моему  стыду  должен
признаться — было воспоминание о боли, которую он мне причинил.

Если нам завтра захочется нанести обиду, которая способна причинять
боль  в  течение  десятилетий  и  длиться  до  самой  смерти,  разрешим
выпустить  себе  жало  критики,  но  давайте  не  будем  считать,  как  считаем
обычно, что мы справедливы.
Будем  помнить  при  обращении  с  людьми,  что  мы  общаемся  с
нелогичными  созданиями,  с  созданиями  эмоциональными,  обросшими
колючими  предрассудками  и  движимыми  гордостью  и  тщеславием.
Критика  —  это  опасная  игра,  которая  может  стать  причиной  взрыва  в
пороховом  погребе  гордости.  Порой  случается,  что  подобный  взрыв
ускоряет смерть. К примеру, генерал Леонард Вуд подвергался критике и не
был утвержден командующим экспедиционной армией, направляющейся во
Францию. Это нанесло удар по его гордости, вероятно, сократив ему жизнь.
Едкая  критика  явилась  причиной  того,  что  чувствительный  Томас  Гарди,
один  из  прекраснейших  романистов,  обогативших  английскую  литературу,
навсегда отказался от художественного творчества.
Критика  толкнула  английского  поэта  Томаса  Чаттертона  на
самоубийство.
Бенджамин  Франклин,  не  отличавшийся  талантом  в  юности,  стал
столь  дипломатичен  в  обращении  с  людьми,  столь  справедлив,  что  был
назначен американским послом во Францию. В чем секрет его успеха?
«Я  не  склонен  дурно  отзываться  ни  о  ком,  —  говорил  он,  —  и  о
каждом говорю все хорошее, что мне о нем известно».
Глупец  может  критиковать,  осуждать  и  высказывать  недовольство.  И
большинство глупцов так и делают.
Но  чтобы  понимать  и  прощать,  необходимо  овладеть  характером  и
выработать самоконтроль.
«Великий  человек  обнаруживает  свое  величие,  —  сказал  Кардейл,  —
тем, как он обращается с маленькими людьми».
Вместо  того,  чтобы  осуждать  людей,  постараемся  понять  их.
Постараемся  постичь,  почему  они  поступают  именно  так,  а  не  иначе.  Это
бесконечно  более  выгодно  и  интересно.  Это  порождает  взаимное
понимание, терпимость и великодушие. «Все понять — все простить».
Как  сказал  доктор  Джонсон:  «Сам  бог  не  судит  человека,  пока  не
окончатся дни его».
Почему же должны судить мы с вами?

жүктеу/скачать 1,21 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: