Джек Лондон Морской Волк Глава первая

Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому 
и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и 
грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов 
человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к 
умершим.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, 
нежели мертвому льву.
Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому 
что и память о них предана забвению.
И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им более доли вовеки ни 
в чем, что делается под солнцем».
– Так-то,  Хэмп, – сказал  он, заложив пальцем  книгу и взглянув  на меня. – Мудрец, 
который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так же, как я. Вы называете меня 
пессимистом. Разве это не самый черный пессимизм? «Все – суета и томление духа, и нет от 
них   пользы   под   солнцем!»,   «Всему   и   всем   –   одно»   –   глупому   и   умному,   чистому   и 
нечистому, грешнику и святому. Эта участь – смерть, и она зло, по его словам. Этот мудрец 
любил жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: «... так как и псу живому лучше, 
нежели мертвому льву». Он предпочитал суету сует тишине и неподвижности могилы. Так 
же и я. Ползать по земле – это свинство. Но не ползать, быть неподвижным, как прах или  
камень, –   об   этом   гнусно   и   подумать.   Это   противоречит   жизни   во   мне,   сама   сущность 
которой   есть   движение,   сила   движения,   сознание   силы   движения.   Жизнь   полна 
неудовлетворенности,   но   еще   меньше   может   удовлетворить   нас   мысль   о   предстоящей 
смерти.
– Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, – заметил я. – Он по крайней мере после обычных 
сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой материализм источником 
радости.
– Кто это – Омар Хайам? – спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в следующие я 
уже не работал.
В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на «Рубайат», и теперь это 
было для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знал на память и без труда 
припомнил остальные. Часами обсуждали мы отдельные четверостишия, и он усматривал в 
них проявления скорбного и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. 
Возможно, что я вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнерадостность, 
а   он,   обладая   прекрасной   памятью   и   запомнив   многие   строфы   при   первом   же   чтении, 
вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слушателя.
Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других, и я не был 
удивлен,   когда   он   остановил   свой   выбор   на   том,   где   отразилось   случайное   раздражение 
поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и благодушным взглядом на жизнь:
Влетел вопрос: «Зачем на свете ты?»
За ним другой: «К чему твои мечты?»
О, дайте мне запретного вина –
Забыть назойливость их суеты!
– Замечательно! –   воскликнул   Волк   Ларсен. –   Замечательно!   Этим   сказано   все. 
Назойливость! Он не мог употребить лучшего слова.
Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.
– Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой конец, всегда 
восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что жизнь и дела житейские – 
суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение суеты, он находил еще большим злом. От 
стиха   к   стиху   он   скорбит,   оплакивает   участь,   которая   одинаково   ожидает   всех.   Так   же 

смотрит на это и Омар Хайам, и я, и вы, даже вы – ведь возмутились же вы против смерти, 
когда   кок   начал   точить   на   вас   нож.   Вы   боялись   умереть.   Жизнь   внутри   вас,   которая 
составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали мне об инстинкте 
бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей грозит смерть, 
инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас 
– вы не станете этого отрицать, – победил, когда какой-то сумасшедший кок стал точить на 
вас нож.
Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я схвачу вас за 
горло, вот так, – рука его внезапно сжала мне горло, и дыхание мое прервалось, – и начну 
выжимать из вас жизнь, вот так, вот так! – то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт 
жизни вспыхнет и вы будете бороться, чтобы спастись.
Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по воздуху. В борьбе за 
жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепились в мою руку, а для меня это то 
же   самое,   как   если   бы   на   нее   села   бабочка.   Ваша   грудь   судорожно   вздымается,   язык 
высунулся наружу, лицо побагровело, глаза мутнеют... «Жить! Жить! Жить!» – вопите вы. И 
вы хотите жить здесь и сейчас, а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своем бессмертии? 
Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только эта жизнь, в которой вы 
уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение 
бытия,   ощущений,   дыхания.   Он   сгущается   вокруг,   надвигается   на   вас,   стеной   вырастает 
кругом. Ваши глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будто 
издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке. Вы брыкаетесь. 
Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь. Жить! Жить! Жить!..
Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так живо описал. 
Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с уже знакомым мне 
огоньком любопытства в глазах.
– Ну что, убедил я вас? – спросил он. – Нате, выпейте вот это. Я хочу спросить вас кое 
о чем.
Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
– Ваши доводы слишком... сильны, – с трудом пробормотал я, так как мне было больно 
говорить.
– Через   полчаса   все   пройдет, –   успокоил   он   меня. –   Обещаю   в   дальнейшем 
воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте. Садитесь на стул.
И   так   как   я   был   игрушкой   в   руках   этого   чудовища,   беседа   об   Омаре   Хайаме   и 
Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.

жүктеу/скачать 0,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: