Джек Лондон Морской Волк Глава первая

свое завершение в пуританизме и в миссис Грэнди
9
.
Но, в сущности, главный выход эта меланхолия находила в религии, в ее наиболее 
изуверских формах. Однако Волку Ларсену не дано и этого утешения. Оно несовместимо с 
его грубым материализмом. Поэтому, когда черная тоска одолевает его, она находит исход 
только в диких выходках. Будь этот человек не так ужасен, я мог бы порой проникнуться 
жалостью к нему. Так, например, три дня сказал я зашел налить ему воды в графин и застал 
его в каюте. Он не видел меня. Он сидел, обхватив голову руками, и плечи его судорожно 
вздрагивали от сдержанных рыданий. Казалось, какое-то острое горе терзает его. Я тихонько 
вышел, но успел услыхать, как он простонал: «Господи, господи!» Он, конечно, не призывал 
бога, – это восклицание вырвалось у него бессознательно.
За обедом он спрашивал  охотников,  нет  ли у них чего-нибудь  от головной боли, а 
вечером   этот   сильный   человек,   с   помутившимся   взором,   метался   из   угла   в   угол   по 
кают-компании.
– Я   никогда   не   хворал,   Хэмп, –   сказал   он   мне,   когда   я   отвел   его   в   каюту. –   Даже 
головной боли прежде не испытывал, раз только, когда мне раскроили череп вымбовкой и 
рана начала заживать.
Три   дня   мучили   его   эти   нестерпимые   головные   боли,   и   он   страдал   безропотно   и 
одиноко, как страдают дикие звери и как, по-видимому, принято страдать на корабле.
Но, войдя сегодня  утром  в его каюту,  чтобы  прибрать  ее, я застал  его здоровым и 
погруженным в работу. Стол и койка были завалены расчетами и чертежами. С циркулем и 
угольником в руках он наносил на большой лист кальки какой-то чертеж.
– А,   Хэмп! –   приветствовал   он   меня. –   Я   как   раз   заканчиваю   эту   штуку.   Хотите 
посмотреть, как получается?
– А что это такое?
– Это приспособление, сберегающее морякам труд и упрощающее кораблевождение до 
детской   игры, –   весело   отвечал   он. –   Отныне   и   ребенок   сможет   вести   корабль.   Долой 
бесконечные вычисления! Даже в туманную ночь достаточно одной звезды в небе, чтобы 
сразу определить,  где вы  находитесь.  Вот  поглядите!  Я накладываю  эту штуку  на карту 
звездного   неба   и,   совместив   полюса,   вращаю   ее   вокруг   Северного   полюса.   На   кальке 
обозначены круги высот и линии пеленгов. Я устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю 
ее, пока она не окажется против цифр, нанесенных на краю карты. И готово! Вот вам точное 
место корабля!
В его голосе звучало торжество, глаза – голубые в это утро, как море, – искрились.
– Вы, должно быть, сильны в математике, – заметил я. – Где вы учились?
– К сожалению, нигде, – ответил он. – Мне до всего пришлось доходить самому.
– А как вы думаете, для чего я изобрел это? – неожиданно спросил он. – Хотел оставить 
«след свой на песке времен»? – Он насмешливо расхохотался. – Ничего подобного! Просто 
хочу взять патент, получить за него деньги и предаваться всякому свинству, пока другие 
трудятся. Вот моя цель. Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.
– Радость творчества, – вставил я.
– Вероятно,   так   это   называется.   Еще   один   из   способов   проявления   радости   жизни, 
торжества движения над материей, живого над мертвым, гордость закваски, чувствующей, 
что она бродит.
Я всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого материализма, и 
принялся застилать койку. Он продолжал наносить линии и цифры на чертеж. Это требовало 
чрезвычайной   осторожности   и   точности,   и   я   поражался,   как   ему   удается   умерять   свою 
силищу при исполнении столь тонкой работы.
Кончив   заправлять   койку,   я   невольно   засмотрелся   на   него.   Он   был,   несомненно, 
красив, – настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением отметил, что в его лице нет 
ничего злобного или порочного. Можно было поклясться, что человек этот не способен на 
9  Миссис   Грэнди   –   персонаж   популярной   пьесы   английского   драматурга   Мортона   (1764-1838)   – 
олицетворение ханжества.

зло.   Но   я   боюсь   быть   превратно   понятым.   Я   хочу   сказать   только,   что   это   было   лицо 
человека, никогда не идущего вразрез со своей совестью, или же человека, вовсе лишенного 
совести.   И   я  склоняюсь   к   последнему   предположению.   Это   был   великолепный   образчик 
атавизма – человек настолько  примитивный, что в нем как бы воскрес  его первобытный 
предок, живший на земле задолго до развития нравственного начала в людях. Он не был 
аморален, – к нему было просто неприменимо понятие морали.
Как   я   уже   сказал,   его   лицо   отличалось   мужественной   красотой.   Оно   было   гладко 
выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От солнца и соленой морской воды 
кожа   его   потемнела   и   стала   бронзовой,   и   это   придавало   его   красоте   дикарский   вид, 
напоминая о долгой и упорной борьбе со стихиями. Полные губы были очерчены твердо и 
даже резко, что характерно скорее для тонких губ. В таких же твердых и резких линиях 
подбородка,   носа   и   скул   чувствовалась   свирепая   неукротимость   самца.   Нос   напоминал 
орлиный клюв, – в нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было назвать греческим – 
для этого он был слишком массивен, а для римского – слишком тонок. Все лицо в целом 
производило впечатление свирепости и силы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на 
нем, углубляла складки вокруг рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то величие и 
законченность.
Итак, я поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Трудно передать, как 
глубоко интересовал меня этот человек. Кто он? Что он за существо? Как сложился этот 
характер?   Казалось,   в   нем   были   заложены   неисчерпаемые   возможности.   Почему   же 
оставался он безвестным капитаном какой-то зверобойной шхуны, прославившимся среди 
охотников только своей необычайной жестокостью?
Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.
– Почему вы не совершили ничего значительного?  Заложенная в вас сила могла бы 
поднять такого, как вы, на любую высоту. Лишенный совести и нравственных устоев, вы 
могли бы положить себе под ноги мир. А я вижу вас здесь, в расцвете сил, которые скоро 
пойдут   на   убыль.   Вы   ведете   безвестное   и   отвратительное   существование,   охотитесь   на 
морских   животных,   которые   нужны   только   для   удовлетворения   тщеславия   женщин, 
погрязших в свинстве, по вашим же собственным словам. Вы ведете жизнь, в которой нет 
абсолютно ничего высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы ничего не 
совершили? Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было 
честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?
Когда я заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей вспышки. 
Наконец   я   умолк,   запыхавшийся   и   смущенный.   Помолчав   минуту,   словно   собираясь   с 
мыслями, он сказал:
– Хэмп, знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка, припомните: 
«Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что 
земля была неглубока. Когда же взошло солнце, его обожгло, и, не имея корня, оно засохло; 
иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его».
– Ну, и что же? – сказал я.
– Что же? – насмешливо переспросил он. – Да ничего хорошего. Я был одним из этих 
семян.
Он наклонился над чертежом и снова принялся за работу. Я закончил уборку и взялся 
уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:
– Хэмп, если вы посмотрите на карту западного берега Норвегии, вы найдете там залив, 
называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях оттуда. Но я не норвежец. Я датчанин. 
Мои родители оба были датчане, и я до сих пор не знаю, как они попали в это унылое место 
на западном берегу Норвегии. Они никогда не говорили об этом. Во всем остальном в их 
жизни не было никаких тайн. Это были бедные неграмотные люди, и их отцы и деды были 
такие же простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения 
в поколение  бороздить  волны  морские,  как  повелось с  незапамятных  времен.  Вот  и все, 
больше мне нечего рассказать.

– Нет, не все, – возразил я. – Ваша история все еще темна для меня.
– Что же еще я могу рассказать вам? – сказал он мрачно и со злобой. – О перенесенных 
в детстве лишениях? О скудной жизни, когда нечего есть, кроме рыбы? О том, как я, едва 
научившись ползать, выходил с рыбаками в море? О моих братьях, которые один за другим 
уходили в море и больше не возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни писать, 
десятилетним   юнгою   плавал   на   старых   каботажных   судах?   О   грубой   пище   и   еще   более 
грубом обращении, когда пинки и побои с утра и на сон грядущий заменяют слова, а страх, 
ненависть и боль – единственное, что питает душу? Я не люблю вспоминать об этом! Эти 
воспоминания   и   сейчас   приводят   меня   в   бешенство.   Я   мог   бы   убить   кое-кого   из   этих 
каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. 
Не так давно я побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного. Он 
был   штурманом,   когда   я   был   юнгою,   и   стал   капитаном   к   тому   времени,   когда   мы 
встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.
– Вы   не   посещали   школы,   а   между   тем   прочли   Спенсера   и   Дарвина.   Как   же   вы 
научились читать и писать?
– На английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой, в четырнадцать – 
юнгой, в шестнадцать – матросом, в семнадцать – старшим матросом и первым забиякой на 
баке.   Беспредельные   надежды   и   беспредельное   одиночество,   никакой   помощи,   никакого 
сочувствия, –   я   до   всего   дошел   сам:   сам   учился   навигации   и   математике,   естественным 
наукам и литературе А к чему все это? Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выразиться, 
когда жизнь моя начинает понемногу клониться к закату, стать хозяином шхуны? Жалкое 
достижение, не правда ли? И когда солнце встало – меня обожгло, и я засох, так как рос без 
корней.
– Но история знает рабов, достигших порфиры, – заметил я.
– История   отмечает   также   благоприятные   обстоятельства,   способствовавшие   такому 
возвышению, – мрачно возразил он. – Никто не создает эти обстоятельства сам. Все великие 
люди просто умели ловить счастье за хвост. Так было и с Корсиканцем. И я носился с не 
менее великими мечтами. И не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так и не 
представилась. Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа 
на свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.
– А где ваш брат? Что он делает?
– Он   хозяин   промыслового   парохода   «Македония»   и   охотится   на   котиков.   Мы, 
вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.
– Смерть Ларсен? – невольно вырвалось у меня. – Он похож на вас?
– Не очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во мне, много... много...
– Зверского? – подсказал я.
– Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но он едва умеет 
читать и писать.
– И никогда не философствует о жизни? – добавил я.
– О нет, – ответил Волк Ларсен с горечью. – И в этом его счастье. Он слишком занят 
жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые открыл книгу.

жүктеу/скачать 0,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: