Женский портрет

– Меня вполне устраивает имя Озмонд, – продолжала Изабелла. –
Оно очень приятно для слуха. И разве у меня самой такое уж громкое
имя?
– Тем больше у тебя оснований попытаться изменить его на
лучшее. В Америке всего-то и есть что десяток имен. Ты, что ж,
выходишь за него замуж с благотворительной целью?
– Тетя Лидия, я считала долгом сообщить вам о своих намерениях,
но не считаю долгом их объяснять. Да и не смогла бы, даже если бы
хотела. Поэтому, пожалуйста, не нападайте на меня, я в невыгодном
положении, я не могу защищаться.
– Никто на тебя не нападает, должна же я ответить тебе и как-то
показать, что не лишена разума. Я ведь видела, к чему все клонится, и
молчала. Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела.
– Могу это подтвердить и очень вам за это благодарна. Вы были
просто бесподобны.
– Не бесподобна, а удобна, – сказала миссис Тачит. – Но с мадам
Мерль я еще поговорю.
– Не понимаю, почему вы все время ее примешиваете. Она была
мне верным другом.
– Возможно. Зато мне никуда не годным.
– Чем она перед вами провинилась?
– Тем, что обманула меня. Она, можно сказать, обещала мне не
допустить твоей помолвки.
– Ей это не удалось бы.
– Ей все удается, тем она мне и нравилась. Я всегда знала, что она
способна играть любую роль, но думала – она играет их поочередно, и
никак не предполагала, что она станет играть две роли сразу.
– Не знаю, какую роль она играла по отношению к вам, это ваше с
ней дело. Мне она была добрым, искренним, преданным другом.
– Еще бы ей не быть! Она хотела, чтобы ты вышла замуж за ее
кандидата. Мне она говорила, что не спускает с тебя глаз и в нужную
минуту вмешается.
– Это говорилось только для того, чтобы вы были довольны, –
сказала Изабелла, понимая всю неубедительность своих слов.
– Довольна ценой обмана? Не такого она низкого обо мне мнения.
Разве сегодня я довольна?

– По-моему, вы почти никогда не бываете довольны, – вынуждена
была ответить Изабелла. – Но если мадам Мерль понимала, что рано
или поздно вы узнаете правду, что выиграла она своей
неискренностью?
– Выиграла время – разве тебе не ясно? Пока я ждала, что она
вмешается, ты быстро шагала к своей цели, а она между тем трубила в
фанфары.
– Прекрасно, но, по вашим же собственным словам, вы тоже
видели, куда я шагаю. И пусть бы она даже подала сигнал тревоги, вы
все равно не попытались бы меня остановить.
– Я – нет, но кто-нибудь другой попытался бы.
– Кого вы имеете в виду? – спросила Изабелла, глядя на нее в упор.
Маленькие блестящие глазки миссис Тачит, такие всегда
выразительные, на этот раз лишь выдержали взгляд, никак на него не
ответив.
– Ну, а к Ральфу ты прислушалась бы?
– Если бы он ополчился на мистера Озмонда, – нет.
– Ральф не ополчается на людей, ты прекрасно это знаешь. Ты
очень ему дорога.
– Знаю, – сказала Изабелла, – и сейчас смогу оценить его
отношение ко мне в полной мере. Ральф знает, если я что-то делаю,
значит у меня есть на то причины.
– Он никак не думал, что ты проделаешь такую штуку. Я говорила
ему, что ты на это способна, а он спорил со мной и доказывал
обратное.
– Он спорил из духа противоречия, – сказала Изабелла с улыбкой. –
Его вы не обвиняете в том, что он обманул вас, почему же обвиняете
мадам Мерль?
– Он никогда не обещал, что этого не допустит.
– Как я рада! – весело воскликнула Изабелла. – Мне очень хотелось
бы, – тут же добавила она, – чтобы, когда он приедет, вы сразу ему
сказали о моей помолвке.
– Можешь в этом не сомневаться, – ответила миссис Тачит. – Ты о
ней больше не услышишь от меня ни слова, но предупреждаю, с
другими я молчать ие намерена.
– Как вам угодно. Я только хотела сказать, что, пожалуй, лучше,
если объявление о моей помолвке будет исходить не от меня, а от вас.

– Полностью с тобой согласна. Так будет куда приличнее!
После чего тетушка и племянница отправились завтракать, и
миссис Тачит, верная своему обещанию, ни разу не упомянула
Гилберта Озмонда. Несколько минут помолчав, она спросила
Изабеллу, кто посетил ее за час до завтрака.
– Мой старый друг – американский джентльмен, – ответила, слегка
покраснев, Изабелла.
– Ну, что он американский джентльмен, это очевидно. Кому еще
придет в голову являться с визитом в десять часов утра.
– Не в десять, а в половине одиннадцатого, к тому же он очень
спешил, он сегодня вечером уезжает.
– Почему он не нанес тебе визит вчера, в приличное время?
– Он только вчера приехал.
– И проведет во Флоренции всего сутки? – воскликнула миссис
Тачит. – Вот уж истинный американский джентльмен.
– Вы правы, истинный, – сказала Изабелла, вопреки всякой логике
восхищаясь в душе тем, на что он ради нее оказался способен.
Еще через два дня приехал Ральф, и, хотя Изабелла нисколько не
сомневалась, что миссис Тачит поспешила поделиться с ним
чрезвычайной новостью, первое время он никак не обнаруживал, что
ему что-либо на этот счет известно. Неотложной темой было,
естественно, состояние его здоровья; кроме того, Изабелла
расспрашивала его о Корфу. Она успела уже забыть, как Ральф болен,
и когда он вошел в комнату, была потрясена его видом. Несмотря на
свое длительное пребывание на Корфу, в этот день он выглядел из рук
вон плохо, и она не могла понять, действительно ли ему стало хуже,
или просто она отвыкла видеть возле себя неизлечимо больного
человека. По мере того как шли годы, бедный Ральф не становился, в
общепринятом смысле этого слова, краше, и нынешняя, как видно,
окончательная потеря здоровья вовсе не смягчила природное
своеобразие его облика. Измученное, изможденное, хотя по-прежнему
выразительное, по-прежнему ироническое лицо Ральфа было как
залатанный бумагой зажженный фонарь в чьей-то дрожащей руке;
редкие бакенбарды меланхолично обрамляли худые щеки; еще резче
обозначался горбатый нос. Да и весь он был невозможно худой –
худой, длинный, развинченный, словно составленный как попало из
одних углов. Бархатная коричневая куртка стала его бессменным

одеянием; руки почти не покидали карманов; он спотыкался, шаркал,
волочил ноги, как бывает с людьми при полном бессилии. Пожалуй,
причудливая походка больше, чем что бы то ни было, выдавала
насмешливый нрав больного, который даже свои недуги рассматривал
как часть извечной шутки. Возможно, недуги эти и явились главной
причиной того, что он несерьезно воспринимал мир, где его
собственное затянувшееся пребывание казалось неразрешимой
загадкой. Изабелла постепенно прониклась нежностью к его
безобразной наружности, полюбила его нескладность. И она совсем
примирилась с ними, когда вдруг ей стало ясно: они-то и придают
Ральфу такое очарование. Очарование настолько неотразимое, что до
сих пор мысль о его болезни содержала в себе нечто успокоительное:
то, что он слаб здоровьем, казалось не столько недостатком, сколько
своего рода духовным преимуществом, так как, освобождая от всех
должностных и общественных забот, давало ему счастливую
возможность целиком сосредоточиться на вещах личного порядка.
Выкристаллизовавшаяся в результате личность была восхитительна;
Ральф отнюдь не погряз в своих недугах и, хоть вынужден был
признать себя неизлечимо больным, не пожелал записаться в
инвалиды. Таким представлялся Изабелле ее кузен, и если ей
случалось жалеть его, то лишь по здравому размышлению. Но
поскольку размышляла она немало, то и склонна была время от
времени уделять ему крупицу сострадания – крупицу, не больше,
потому что всегда боялась истощить запас сего драгоценного
вещества, которое никому так не дорого, как дающему. Однако не надо
было обладать особой чувствительностью, чтобы ощутить, что сейчас
связь с жизнью у Ральфа совсем ослабела. Это был блестящий,
независимый, благородный дух, это был светлый ум без тени
педантизма, но, как ни прискорбно, дни этого человека были сочтены.
В который раз Изабелла отметила про себя, что иным людям жизнь
дается тяжело, и не без краски стыда тут же подумала, какой легкой
обещает теперь стать ее собственная жизнь. Она допускала, конечно,
что Ральф выразит недовольство ее помолвкой, но, несмотря на всю
свою к нему привязанность, несклонна была допустить, чтобы это
обстоятельство чему-либо помешало. Как, впрочем, несклонна была –
или ей казалось, что несклонна, – вознегодовать, не встретив в Ральфе
сочувствия: критическое отношение к любой ее попытке выйти замуж

было его законным правом, естственной для него позицией. Кузены
всегда делают вид, что ненавидят мужей своих кузин, это принято,
соответствует классическим образцам, как бы неотделимо от того, что
кузены имеют обыкновение делать вид, будто они этих самых кузин
боготворят. И уж кто-кто, а Ральф готов критиковать все на свете; и
хотя, разумеется, она, при прочих равных условиях, рада была бы
угодить своим замужеством всем и в особенности Ральфу, нельзя же в
самом деле серьезно принимать в расчет, отвечает ее выбор его
понятиям или нет. Да и каковы были его понятия? Он делал вид, будто,
по его мнению, ей следовало выйти замуж за лорда Уорбертона, но
потому только, что этого превосходного человека она отвергла.
Пожелай она сделаться его женой, Ральф заговорил бы иначе, просто
из свойственного ему духа противоречия. Раскритиковать можно
любой брак – он самой своей сущностью как бы напрашивается на
критику. Настройся она на этот лад, ей ничего не стоило бы
раскритиковать свой собственный брачный союз! Но у нее довольно
других занятий, так что пусть уж эту заботу возьмет на себя Ральф.
Изабелла склонна была проявить и терпение и кротость. Ральф не мог
этого не видеть, – тем непонятнее было его молчание. Когда по
прошествии трех дней он так и не заговорил о предстоящем событии,
нашей героине наскучило ждать: даже если ему очень не по душе
объяснение с нею, должен же он в конце концов через это пройти, хотя
бы приличия ради. Мы, зная о бедном Ральфе больше, чем его кузина,
легко можем представить себе, через что он прошел с момента своего
возвращения в палаццо Кресчентини. Миссис Тачит буквально на
пороге обрушила на него великую новость, пронзившую Ральфа таким
холодом, что с ним ни в какое сравнение не шел прохладный
материнский поцелуй. Ральф был потрясен, унижен, все его расчеты
оказались неверны, и та, что так много значила для него в этом мире,
потеряна навсегда. Он блуждал по дому, как корабль без руля среди
мелей и рифов, или сидел в саду в огромном плетеном кресле, вытянув
ноги, откинув назад голову и надвинув шляпу на самые глаза. Он
чувствовал, как у него леденеет сердце, – ведь хуже ничего себе и
представить было нельзя. Что мог он сделать? Что сказать? Если
кузина безвозвратно потеряна, мог ли он делать вид, что ему это по
душе? Добиваться ее возвращения стоило лишь при твердой
уверенности, что этого добьешься. Попытаться убедить ее в том, что

человек, чьему искусному обольщению она поддалась, низок и
недостоин ее, простительно было лишь, если бы такая попытка
безусловно удалась. Иначе он просто себя погубит. Ему одинаково
трудно было и выказать свои чувства, и скрыть их; невозможно было
примириться, не кривя душой, как невозможно было и противиться без
тени надежды на успех. Между тем он знал или, вернее, догадывался,
что помолвленная пара изо дня в день обменивается клятвами
верности. Озмонд почти не показывался в палаццо Кресчентини, что
не мешало Изабелле ежедневно видеться с ним, так как теперь, когда о
помолвке их было объявлено, это стало ее законным правом. Она
нанимала помесячно карету, чтобы не быть обязанной тетушке за
предоставление возможности следовать путем, который та не
одобряла, и по утрам отправлялась в Кашины. В эти ранние часы
запущенный пригородный парк был совершенно безлюден, и наша
юная героиня вместе со своим возлюбленным, присоединявшимся к
ней в самой уединенной части Кашин, прогуливалась в пепельно-серой
тени итальянских рощ и слушала соловьев.

34
Как-то утром, возвратившись с прогулки за полчаса до завтрака,
Изабелла вышла из кареты и вместо того, чтобы сразу же подняться по
величественной лестнице, пересекла дворцовый двор, прошла под
сводами еще одной арки и очутилась в саду. В этот час он был
несказанно прекрасен. Полдень разлил над ним свое безмолвие, и
беседки, полные неподвижной тени, казались глубокими пещерами.
Ральф сидел в прозрачном сумраке у подножья статуи Терпсихоры –
танцующей нимфы с удлиненными пальцами и раздувающимися
одеждами в манере Бернини;
[129]
во всей позе Ральфа была такая
расслабленность, что Изабелле показалось сначала, будто он спит. Ее
легкие шаги, заглушённые травой, его не потревожили, но, прежде чем
уйти, она на секунду приостановилась и бросила на него взгляд. В то
же мгновение Ральф открыл глаза, и Изабелла, не долго думая,
опустилась в плетеное кресло – полное подобие того, в котором сидел
он. Хотя, досадуя на своего кузена, она упрекала его в равнодушии, все
же она не могла не видеть, что его угнетают какие-то мысли. Но она
объясняла его рассеянный вид отчасти томительной и все растущей
слабостью, отчасти неприятностями, связанными с унаследованным от
отца состоянием – их причиной были эксцентричные распоряжения
Ральфа, неодобренные его матерью и, как сказала она Изабелле,
встретившие теперь противодействие со стороны совладельцев банка.
Ральфу следовало бы, по мнению миссис Тачит, отправиться вместо
Флоренции в Лондон; он не был там целую вечность и проявлял к
делам банка не больше интереса, чем, скажем, к Патагонии.
– Жаль, что я вас разбудила, – сказала Изабелла. – У вас такой
усталый вид.
– Так оно и есть. Но я не спал. Я думал о вас.
– И это вас утомило?
– Очень! Как любые бесплодные усилия. Сколько я не бьюсь, все
равно ни к чему не могу прийти.
– А к чему бы вы хотели прийти? – спросила она, закрывая зонтик.
– К пределу ясности, когда можно будет, хотя бы для самого себя,
облечь в слова то, что я думаю о вашей помолвке.

– Стоит ли вам так много об этом думать? – обронила она
полушутя.
– Вы хотите сказать, что меня это не касается?
– Если и касается, то только до известного предела.
– Этот предел я и желал бы установить. Полагаю, я дал вам повод
обвинять меня в неучтивости. Я так вас и не поздравил.
– Конечно, я обратила на это внимание. И мне было непонятно,
почему вы молчите.
– На это есть много причин. Сейчас я вам все объясню, – сказал
Ральф.
Сняв шляпу, он положил ее возле себя на землю и некоторое время
молча смотрел на Изабеллу. Потом откинулся назад, под защиту
Бернини, и сидел, прислонившись головой к мраморному подножью;
плечи у него были опущены, ладони лежали на подлокотниках
огромного кресла. Видно было, что ему неуютно, неловко, что он не
может собраться с духом. Изабелла молчала; если кто-то в ее
присутствии испытывал смущение, она обычно преисполнялась
сочувствия, но сейчас ей нисколько не хотелось облегчить Ральфу
возможность нелестно высказаться о ее благом решении.
– Я все еще не могу прийти в себя от изумления, – проговорил он
наконец. – Вот уж никогда бы не поверил, что вас можно так поймать.
– Не понимаю, почему вы называете это «поймать»?
– Потому что вас посадят в клетку.
– Раз клетка мне по душе, вам не о чем беспокоиться, – ответила
она.
– Вот этого-то я и не могу понять, над этим все время и думаю.
– Если над этим думаете вы, можете вообразить, как над этим
думала я. Пока не убедилась, что поступаю правильно.
– Значит, вы изменились до неузнаваемости. Год назад превыше
всего вы ценили свободу и хотели одного – видеть жизнь.
– Я видела достаточно, – сказала Изабелла. – Должна признаться,
что жизненные просторы не кажутся мне столь уж заманчивыми.
– Кто же говорит, что они заманчивы. Но я полагал, что, обратив на
них благосклонный взор, вы решили обозреть все поле жизни.
–. Я убедилась, что нельзя задаваться такой недостижимой целью.
Надо выбрать какой-то уголок и его возделывать.

– Совершенно с вами согласен. Но уголок надо выбрать, по
возможности, тщательнее. Когда я читал этой зимой ваши прелестные
письма, мог ли я предположить, что вы в это время выбираете? Вы не
обмолвились об этом ни словом, и мое внимание было усыплено.
– Могли ли вы ожидать, что я стану писать вам о подобных вещах?
Да и кроме того, я не заглядывала вперед. Все решилось совсем
недавно. А что бы вы сделали, если бы внимание ваше не было
усыплено?
– Сказал бы вам: «Подожди еще немного».
[130]
– Подождать чего?
– Чтобы все прояснилось, – проговорил с какой-то нелепой
улыбкой Ральф, засовывая руки в карманы.
– Кто же должен был прояснить мне это? Не вы ли?
– Возможно, мне удалось бы пролить луч-другой.
Изабелла успела уже снять перчатки, теперь она разглаживала их у
себя на коленях. Но ласковость жеста была машинальной, выражение
ее лица вовсе не отличалось миролюбием.
– Вы ходите вокруг да около, Ральф. Мистер Озмонд вам не
нравится, вы это хотите сказать и вместе с тем боитесь.
– «Ударил бы – и все-таки боюсь!».
[131]
Да, ударил бы, но 
его, 
не
вас. А боюсь я вас. Если вы выйдете за него замуж, все, что я скажу,
будет очень для меня неблагоприятно.
– 
Если 
я выйду за него замуж? Неужели вы надеетесь меня
отговорить?
– Вам, конечно, это кажется в высшей степени бессмысленным?
– Нет, – ответила Изабелла, помолчав, – мне кажется это в высшей
степени трогательным.
– Что, в сущности, одно и то же. Я так смешон, что вы меня
жалеете.
Она снова принялась разглаживать свои длинные перчатки.
– Я знаю, как сильно вы ко мне привязаны, и не могу от этого
отрешиться.
– Бога ради, не надо. Имейте это всегда в виду. Пусть это убедит
вас, как горячо я желаю вам добра.
– И как мало мне доверяете!
Последовала секунда молчания – казалось, даже теплый полдень
замер и слушает.

– Вам я доверяю, но не ему, – ответил Ральф.
Изабелла подняла глаза и посмотрела на него настороженно,
испытующе.
– Вот вы и сказали наконец. Я рада, что вы так ясно выразили свою
мысль. Но вы за это поплатитесь.
– Надеюсь, что нет – если только вы будете справедливы.
– Я очень справедлива, – сказала Изабелла, – и вот лучшее тому
доказательство – я на вас не сержусь. Не сержусь, нет, хотя сама не
понимаю, как это возможно. Когда вы начали говорить, я сердилась, а
потом перестала. Пожалуй, мне и следовало бы, но мистер Озмонд на
этот счет другого мнения. Он хочет, чтобы я все знала; этим он мне и
нравится. Я знаю, вы не стремитесь ничего выиграть. Я никогда не
обнадеживала вас, поэтому вам незачем желать, чтобы я не выходила
замуж. И советы ваши хороши, я не раз в этом убеждалась. Нет, я
очень спокойна, и я верю в проницательность вашего ума, –
продолжала она, гордясь своим спокойствием, а между тем с трудом
сдерживая 
возбуждение. 
Изабелле 
страстно 
хотелось 
быть
справедливой, и Ральфа тронуло это до глубины души, подействовало
на него, как ласка от существа, которому он причинил боль. Ему
захотелось прервать разговор, успокоить Изабеллу; какое-то мгновение
он был чудовищно непоследователен, готов был взять назад все, что
уже сказал, но она лишила его этой возможности, она продолжала,
ибо, уловив, как ей казалось, в чем суть ее героической роли, желала
доиграть ее до конца. – Насколько я понимаю, у вас есть какие-то
особые соображения, и мне хотелось бы их услышать. Верю, все, что
вы скажете, будет вполне бескорыстно, – я это чувствую. Странно,
казалось бы, обсуждать вещи, не подлежащие обсуждению, и, конечно,
я заранее предупреждаю вас, что, если вы надеетесь меня отговорить,
вам лучше сразу от этого отказаться. Вы не сдвинете меня ни на
волос, – слишком поздно. Как вы сами изволили сказать, я поймана.
Разумеется, потом вам неприятно будет вспоминать наш разговор, но
это будет делом вашей собственной совести. От меня вы не услышите
ни слова упрека.
– В этом я не сомневаюсь, – сказал Ральф. – Мне и в голову не
приходило, что вы можете так выйти замуж.
– А как, по-вашему, я должна выйти замуж?

– Едва ли я, смогу ответить на ваш вопрос. У меня на этот счет не
столько положительное, сколько отрицательное мнение. Я никогда не
думал, что вы отдадите предпочтение человеку 
такого 
типа.
– Чем же вам не нравится тип мистера Озмонда, если только
выражение это здесь уместно? Я в мистере Озмонде вижу прежде
всего независимую, оригинальную личность, – заявила Изабелла. –
Что вы знаете о нем плохого? Да вы и самого-то его почти не знаете.
– Не спорю, – сказал Ральф, – я знаю его недостаточно и
признаюсь, что не располагаю ни единым фактом, который изобличал
бы в нем злодея, тем не менее меня не покидает чувство, что вы
готовы совершить очень рискованный шаг.
– Брак всегда очень рискованный шаг; мистер Озмонд тоже рискует
многим, не я одна.
– Это дело его! Если ему страшно, пусть он от вас отступится, и я
возблагодарю судьбу.
Изабелла откинулась в кресле и, сложив руки, смотрела на своего
кузена.
– Боюсь, что не понимаю вас, – холодно проговорила она
наконец. – Не понимаю, что вы этим хотите сказать.
– Я думал, вы выйдете замуж за человека более значительного.
Тон ее, как я уже сказал, был холоден, но при этих словах краска
бросилась ей в лицо и разлилась, как пламя.
– Для кого более значительного? Мне кажется, достаточно того, что
муж значителен для своей жены.
В свою очередь покраснел и Ральф; положение его было
чрезвычайно неловким. Внешне он тут же из него вышел:
распрямился, подался вперед, оперся ладонями о колени. Он сидел, не
поднимая глаз, с таким видом, будто о чем-то почтительно
раздумывает.
– Сейчас я объясню вам, что я хотел сказать.
Ральф был взволнован, полон нетерпения; теперь, когда первое
слово было уже произнесено, ему хотелось высказать все. Но хотелось
сделать это как можно деликатнее. Изабелла подождала немного,
потом заговорила очень свысока.
– Во всем, что заставляет нас ценить людей, мистер Озмонд
заслуживает пальмы первенства. На свете, может быть, и есть натуры
более благородные, но мне их видеть не довелось. Мистер Озмонд

превосходит всех, кого я знаю; для меня он достаточно хорош, и
достаточно умен, и достаточно интересен. То, чем он наделен, что он
являет собой, неизмеримо важнее для меня, чем то, чего ему недостает.
– Какими пленительными красками я рисовал ваше будущее, –
проговорил, не отзываясь на ее слова, Ральф, – как тешил себя,
предназначая вам высокий удел. Он был так непохож на нынешний.
Вы не должны были так легко и так быстро упасть.
– Высказали – «упасть»?
– Да, таков для меня смысл того, что произошло с вами. Мне
казалось, вы летите высоко в небе. Парите в сияющей лазури над
головами людей. Вдруг кто-то швырнул вверх увядший розан – снаряд,
который не мог и не должен был достать вас, – и вы стремглав падаете
на землю. Мне больно, – продолжал бесстрашно Ральф, – больно так,
как если бы упал я сам.
Глаза его собеседницы смотрели на него с еще большим
недоумением и обидой.
– Я совершенно не понимаю вас, – повторила она, – вы говорите,
что тешили себя мыслями о моем заманчивом будущем, мне это
непонятно. Смотрите, как бы я не вообразила, что вы тешитесь надо
мной.
Ральф покачал головой.
– Этого я не боюсь; вы не можете усомниться в том, что я
придумывал для вас самое блестящее будущее.
– Вы говорите «парить», «летать». Но я никогда еще не была на
такой высоте, как сейчас. Что может быть выше для девушки, чем
выйти замуж за… за человека, который ей по душе, – проговорила
бедняжка Изабелла, впадая в сентенциозность.
Вот эту вашу душевную склонность к человеку, о котором мы
толкуем, я и осмеливаюсь критиковать, моя дорогая кузина. Я бы
сказал, что ваш муж должен быть натурой более яркой, независимой,
крупной. – Помедлив немного, Ральф добавил: – Я не могу избавиться
от чувства, что Озмонд в какой-то мере… ну, скажем, мелок.
Последнее слово он проговорил с запинкой, боясь, как бы она
снова не вспыхнула. Но Изабелла приняла его на удивление спокойно;
у нее был такой вид, будто она что-то обдумывает.
– Мелок? – в ее устах это прозвучало необыкновенно приподнято.

– Мне кажется, он ограничен, себялюбив. А как серьезно он к себе
относится!
– Просто он глубоко себя уважает. Я не ставлю ему это в вину, –
сказала Изабелла, – тем больше оснований думать, что он будет
уважать и других.
Поверив ее рассудительному тону, Ральф почти успокоился.
– Да, но все ведь относительно, надо ощущать свою связь, свое
соотношение со всем вокруг, с другими людьми. Не думаю, что мистер
Озмонд на это способен.
– Мне главным образом приходится иметь дело с его отношением
ко мне. Оно выше всяких похвал.
– Он образец хорошего вкуса, – продолжал Ральф, напряженно
думая о том, как лучше всего определить зловещие черты Гилберта
Озмонда, не впадая в резкость и не ставя тем самым под удар себя.
Ральфу хотелось охарактеризовать его бесстрастно, как это сделал бы
ученый. – Он судит, оценивает, одобряет, осуждает, руководствуясь
исключительно своим вкусом.
– Тогда счастье, что у него такой безупречный вкус.
– Вкус у него и в самом деле безупречный, раз он выбрал себе в
жены вас. Но доводилось ли вам наблюдать за подобными людьми,
когда их вкус – действительно безупречный – бывает чем-нибудь
задет?
– Надеюсь, я всегда смогу угодить своему мужу, и несчастье это
меня минует.
При этих словах Ральфу кровь бросилась в голову.
– В вас говорит упрямство, это недостойно вас! Не для того вы
предназначены, чтобы вас подобным образом оценивали… чтобы
вечно быть настороже, оберегая чувствительность бездарного
дилетанта.
Изабелла мгновенно поднялась, следом за ней Ральф, и они
несколько секунд стояли, глядя друг на друга, словно он бросил ей
вызов, оскорбил се. Но она лишь еле слышно промолвила:
– Вы слишком далеко зашли.
– Я сказал то, что думаю, сказал потому, что люблю вас.
Она побледнела; неужели и его следует занести в этот тягостный
список? Ей вдруг захотелось перечеркнуть все, им сказанное.
– Выходит, вы не бескорыстны.

– Я люблю вас, но люблю без тени надежды, – проговорил Ральф
торопливо, заставляя себя улыбнуться, чувствуя, что этим
вырвавшимся У него под конец признанием сказал больше, чем
намеревался.
Изабелла отошла на несколько шагов и стояла, вглядываясь в
солнечное безмолвие сада, потом она снова повернулась к Ральфу.
– Боюсь, что ваши слова продиктованы отчаянием! Я их не
понимаю, но это ведь не существенно. Я не собираюсь с вами спорить;
для меня это совершенно невозможно; я хотела только выслушать вас.
Я весьма вам признательна за желание все мне объяснить, –
проговорила она спокойно, словно гнев, заставивший ее за минуту до
того вскочить с места, уже улегся. – Вы очень добры, что попытались
предостеречь меня, если вы на самом деле встревожены; но не обещаю
подумать над вашими словами, – напротив, постараюсь как можно
скорей их забыть. И вам советую их забыть; вы свой долг исполнили,
большего никто бы не сделал. Я не способна объяснить вам, что я
чувствую, во что всей душой верю. Да я и не стала бы, даже если бы
смогла. 
– 
Немного 
помолчав, 
она 
продолжала 
с
непоследовательностью, которую Ральф невольно отметил, хотя
одержим был желанием уловить лишь одно – удалось ли ему ее
поколебать. – Я не разделяю вашей точки зрения на мистера Озмонда и
потому не могу оценить по достоинству. Я вижу мистера Озмонда
совсем иначе. Он незначителен, да, конечно, незначителен. Он просто
не придает никакого значения подобным вещам. Если вы это имели в
виду, сказав, что он «мелок», тогда пусть он будет мелок, сколько
вашей душе угодно. Я называю такие натуры крупными – ничего
крупнее этого я не знаю. Я не собираюсь с вами спорить о человеке, за
которого выхожу замуж, – повторила Изабелла. – И меньше всего
думаю о том, как мистера Озмонда защитить, – он в моей защите не
нуждается, не настолько он слаб. Даже вам должно показаться
странным, что я говорю о нем так холодно, так спокойно, словно речь
идет о ком-то постороннем. Но я и не стала бы говорить о нем ни с
кем, кроме вас, да и с вами, после того, что вы сказали… сейчас я
отвечу вам раз и навсегда. Скажите, вы что же, предпочли бы, чтобы я
вышла замуж по расчету, сделала партию, которая отвечала бы так
называемым честолюбивым мечтам? У меня есть только одна
честолюбивая мечта – свободно следовать лучшим своим

побуждениям. Были у меня и другие мечты когда-то, но они все
развеялись. Вы не оттого ли не жалуете мистера Озмонда, что он не
богат? Но этим он мне особенно мил. К счастью, у меня у самой
достаточно денег, никогда еще я не была так благодарна за них, как
теперь. Бывают минуты, когда мне хочется упасть на колени перед
могилой вашего отца; даже он не мог предположить, какое совершил
доброе дело, когда подарил мне возможность выйти замуж за бедного
человека – человека, который переносил свою бедность так стоически,
с таким достоинством. Мистер Озмонд не лез из кожи вон, не тщился
преуспеть, – он был в высшей степени безразличен ко всем житейским
благам. Если в этом состоит ограниченность, себялюбие, что ж, тогда
лучших качеств и представить себе нельзя. Так что слова эти меня не
пугают, даже не вызывают неудовольствия, мне грустно только, что вы
так ошиблись. Другим это было бы простительно, но 
от вас 
я этого не
ждала. Как могли вы, увидев перед собой истинного джентльмена, не
узнать его – не узнать высокую душу! Мистер Озмонд таких ошибок
не делает. Он все знает, все понимает; он самый добрый, самый
деликатный, самый великодушный человек на свете. Вы просто
находитесь во власти заблуждения. Это очень прискорбно, но я тут
ничем помочь не могу. Это касается вас, а не меня. – Изабелла на
секунду умолкла, устремив на своего кузена взгляд, который светился
чувством, противоречившим нарочитой сдержанности ее речей, –
трудно сказать, чего в нем было больше: гневной ли досады на слова
Ральфа или уязвленной гордости, что приходится оправдывать своего
избранника, когда для нее самой он был воплощением чистоты и
благородства. Хотя Изабелла молчала, Ральф не спешил заговорить, он
понимал, что она еще не все сказала. Она была высокомерна, но как
старалась убедить в своей правоте; хотела казаться равнодушной, но
как при этом пылала гневом. – За кого же вы хотели бы, чтобы я вышла
замуж?… – спросила она вдруг. – Вы говорите «парить», «летать», но
когда выходят замуж, всегда спускаются на землю. Есть человеческие
желания, чувства, есть веления сердца, наконец; и замуж выходят за
какого-то вполне определенного человека. Ваша матушка так до сих
пор и не простила мне, что я отвергла предложение лорда Уорбертона,
она в ужасе от того, что я готова довольствоваться мужем, у которого
нет ни владений, ни титулов, ни почетных званий, ни домов, ни
угодий, ни высокого положения в обществе, ни славного имени – ни

одного из этих блистательных преимуществ. Но мистер Озмонд тем
мне и нравится, что у него ничего этого нет. Он просто очень
одинокий, очень просвещенный, очень достойный человек, а не
владелец огромного состояния.
Ральф слушал Изабеллу с таким видом, словно все ею сказанное
заслуживает глубоких размышлений, но на самом деле не вдумывался
в смысл ее слов, а занят был главным образом тем, что пытался
превозмочь тяжесть своего впечатления в целом – впечатления от ее
страстной искренности: она была не права, но верила; она
обманывалась, но была убийственно последовательна. Как это в ее
духе – выдумать великолепную теорию относительно Гилберта
Озмонда и любить его не за те достоинства, которыми он обладал, но
за самые его недостатки, щеголяющие в ризах добродетели. Ральф
вспомнил, как он сказал своему отцу, что желал бы дать Изабелле
возможность исполнить все, что подскажет ей воображение. Он
предоставил ей эту счастливую возможность, и она не преминула
воспользоваться ею в полной мере. Бедный Ральф был подавлен, был
посрамлен. Изабелла произнесла последнюю фразу торжественным
полушепотом в полном сознании своей правоты, что, по сути дела,
положило конец их дебатам, но она прекратила их и по всей форме, так
как тут же повернулась и направилась к дому. Ральф шел рядом с ней,
и они вместе пересекли двор. У широкой лестницы Ральф
остановился, приостановилась 
v 
Изабелла, обратив к нему лицо, вне
всякого сомнения и вопреки всему озаренное благодарностью. Его
возражения привели к тому, что она еще яснее поняла, чем
продиктовано ее решение.
– А вы разве не позавтракаете с нами? – спросила она.
– Нет, мне не хочется, я не голоден.
– Вам надо побольше есть, – сказала Изабелла, – вы питаетесь
одним воздухом.
– Зато в свое удовольствие; сейчас я пойду в сад и как следует там
угощусь. Весь этот путь я проделал вот с какой целью. В прошлом году
я сказал вам, что, если с вами приключится беда, у меня будет такое
чувство, будто я чудовищно просчитался. Именно такое чувство у меня
сегодня.
– Вы находите, что со мной приключилась беда?
– Заблуждение само по себе беда.

– Что же, – сказала Изабелла, – вам на свои беды я никогда не
пожалуюсь.
Она начала подниматься по лестнице. Ральф стоял внизу, засунув
руки в карманы, и провожал ее взглядом, потом холод, притаившийся в
обнесенном высокой стеной дворе, пронизал его дрожью, и он
направился в сад отведать флорентийского солнца.

35
У Изабеллы во время ее утренних прогулок в Кашинах ни разу не
возникло 
желания 
рассказать 
своему 
возлюбленному, 
как
неодобрительно относятся к нему в палаццо Кресчентини.
Сдержанные возражения против ее замужества со стороны тетушки и
кузена не произвели на нее большого впечатления, единственный
извлеченный урок заключался в том, что и миссис Тачит, и Ральф
просто питают неприязнь к Гилберту Озмонду. Неприязнь их ничуть
не встревожила Изабеллу, даже не огорчила, поскольку позволила
лишний раз убедиться, что замуж она выходит с одной как нельзя
более похвальной целью – угодить самой себе. Многое можно делать в
угоду другим, но замуж выходят ради собственного удовольствия. И
удовольствие Изабеллы было полным, поскольку возлюбленный ее
держался восхитительно. Озмонд был влюблен, и в эти тихие, ясные,
все до одного памятные дни, предшествовавшие осуществлению его
надежд, он меньше, чем когда бы то ни было, заслуживал резкого
приговора, вынесенного ему Ральфом. Впечатление, которое приговор
этот произвел на Изабеллу, свелось в общих чертах к тому, что любовь
обрекает свои жертвы на страшное одиночество, включающее в свой
круг лишь предмет любви. Она словно высокой стеной была
отгорожена от всех, кого близко знала: от двух своих сестер,
выразивших, как и следовало ожидать, в своих письмах надежду, что
она будет счастлива, и удивление, сквозившее между строк, по поводу
избрания в супруги героя ничем не примечательного; от Генриетты,
которая, по ее мнению, должна была во что бы то ни стало явиться со
своими запоздалыми увещаниями; от лорда Уорбертона, который,
несомненно, рано или поздно утешится; от Каспара Гудвуда, который,
пожалуй, так и останется безутешен; от тетушки, чьи взгляды на брак
были до такой степени трезвы и плоски, что Изабелла не считала
нужным скрывать своего к ним пренебрежения; и, наконец, от Ральфа,
чьи разговоры о приуготовленном ей блестящем будущем были не
более чем причудливым покровом, наброшенным на собственное
разочарование. Ральфу, скорей всего, хотелось, чтобы она вообще не
выходила замуж, – вот что он на самом деле имел в виду; ему хотелось

тешить себя и впредь, предугадывая, что еще она предпримет в роли
незамужней женщины. Разочарованием и были продиктованы его злые
слова о том, кого она предпочла даже ему. Изабелла убеждала себя,
будто верит, что Ральф на нее зол, поверить в это ей было не так уж
трудно, ибо неиспользованный запас чувств, которым располагала она
теперь для второстепенных нужд, был, повторяю, ничтожно мал;
поэтому она восприняла как должное, вернее, как дар судьбы, самую
мысль, что отдать вот так предпочтение Гилберту Озмонду – значило
поневоле разорвать все остальные узы. Вкусив эту сладость
предпочтения, она чуть ли не с благоговейным ужасом поняла,
насколько жестока и беспощадна захлестывающая волна очарованного,
одержимого состояния, хотя испокон веку все в один голос твердят, что
удостоиться любить это величайшее благо. У счастья есть и своя
трагическая сторона; для кого-то другого оно всегда оборачивается
бедой.
Восторг, порожденный в Озмонде успехом и, безусловно, горевший
в нем сейчас ярким пламенем, казался на удивление бездымным для
такого ослепительного огня. Довольство жизнью никогда не
проявлялось у Озмонда в грубой форме, волнение у этого безупречно
владевшего собой человека было, по существу, не чем иным, как
торжеством самообладания. Но именно подобный душевный механизм
делал Озмонда прекрасным возлюбленным, вид у него неизменно был
такой, будто он сражен, повержен ниц. Он никогда, как я уже сказал, не
забывался, и оттого никогда не забывал быть изящным и нежным,
казаться – что, право же, не составляло труда – потерявшим голову,
поглощенным одним лишь чувством. Озмонд был чрезвычайно
доволен своей избранницей: мадам Мерль сделала ему бесценный
подарок. Всегда видеть возле себя существо с возвышенной душой,
настроенной мягко и созвучно, – ну что может сравниться с этим? Ибо
кого же, как не его, будет услаждать созвучная мягкость, а все порывы
высокой души достанутся обществу, готовому преклоняться перед
любым проявлением превосходства. Может ли у повседневной подруги
быть дар более счастливый, чем слитый с пылким воображением
живой ум, избавляющий вас от повторений, отражающий вашу мысль
на своей блестящей изысканной поверхности? Озмонд терпеть не мог,
когда мысли его воспроизводили слово в слово, – в чужих устах они
звучали так плоско, так избито. Куда приятнее, если мысли ваши в

чужих устах вновь обретают свежесть, как, например, «слова», когда
они положены на музыку. Озмонд не желал бы видеть возле себя
тупую жену, самовлюбленность никогда не проявлялась у него в такой
грубой форме; ум его избранницы должен быть не глиняным, а
серебряным блюдом, куда он поместит спелые плоды, которым это
блюдо послужит к украшению. Так что разговор станет для него
отныне чем-то вроде дежурного десерта. Озмонд обнаружил в
Изабелле серебро самого высокого достоинства: стоило только
костяшкой пальца легонько постучать по ее воображению – и
раздавался серебряный звон. Хотя Озмонду никто ничего не говорил,
он прекрасно знал, что родные его невесты смотрят на предстоящий
брак весьма неблагосклонно, но он с первого же дня обращался с
Изабеллой как с лицом совершенно независимым и потому не считал
нужным выражать по этому поводу свои сожаления. Тем не менее как-
то утром он безо всяких предисловий сказал:
– Им не по вкусу, что в имущественном отношении брак неравный,
они думают, что я влюблен в ваши деньги.
– Вы говорите о моей тетушке и о моем кузене? Откуда вы знаете,
что они думают?
– Я ни разу не слышал от вас, что они довольны, а когда на днях я
написал несколько слов миссис Тачит, она мне не ответила. Будь они в
восторге, они как-то бы мне это показали, и поскольку я беден, а вы
богаты, 
само 
собой 
напрашивается 
мысль, 
что 
этим-то
обстоятельством они и недовольны. Но когда человек бедный женится
на богатой, он должен ожидать, что ему поставят это в вину. Впрочем,
мне все это глубоко безразлично, мне важно только – чтобы не было и
тени сомнения у вас самой. Мне неважно, что думают обо мне те, от
кого я ничего не жду, – скорей всего, я просто не способен
заинтересоваться их мыслями. Видит бог, меня никогда это не
заботило, так с какой стати должен я вдруг изменить себе, да еще
сейчас, когда наконец за все вознагражден? Я не собираюсь делать вид,
будто мне неприятно, что вы богаты, напротив, я в восторге. Я в
восторге от всего, что принадлежит вам, о чем бы ни шла речь, о
деньгах ли ваших или о достоинствах. Гоняться за деньгами
отвратительно, но иметь их чрезвычайно приятно. Полагаю, однако, я
достаточно доказал, какой я до них охотник: за всю свою жизнь не
заработал ни гроша – даже никогда и не пытался, следовательно, я

должен в меньшей мере внушать подозрения, чем чуть ли не все люди
на свете, которые только тем и заняты, что корпят да гребут. Но,
конечно, если им угодно подозревать меня – я разумею ваших
родных, – в общем-то им это даже приличествует. Со временем они
лучше узнают меня и оценят, как, впрочем, и вы. Мое же дело – не
разжигать в себе злобы, а быть благодарным судьбе за жизнь, за
любовь.
– С тех пор, как я полюбил вас, я сделался лучше, – сказал он ей
как-то в другой раз. – Да, не стану отрицать, я сделался умней и
снисходительней, добрей и веселей, даже в чем-то сильней. Раньше
мне очень многого недоставало, и я сердился на то, что у меня всего
этого нет. Рассуждая отвлеченно, я был вполне доволен, как уже
говорил вам когда-то. Я льстил себя надеждой, что мне удалось
ограничить свои желания. Но временами я приходил в раздражение, у
меня бывали мерзкие, злобные, бесплодные приступы голода,
неутоленности. А теперь я в самом деле доволен, даже не знаю, чего
бы я мог еще пожелать. Представьте себе человека, который пытался в
сумерках читать книгу, – и вдруг вносят лампу. Я проглядел глаза,
изучая книгу жизни, и не нашел в ней ничего, что вознаграждало бы
меня за все усилия, но теперь я читаю ее так, как надлежит, и вижу, что
повесть эта восхитительна. Моя дорогая девочка, где найти слова,
чтобы описать вам, какая, мне кажется, нас ожидает жизнь, какой у нас
впереди долгий летний день. Итальянский день или, вернее, его
послеполуденная пора, когда все окутано золотистой дымкой и начали
удлиняться тени, когда в воздухе, освещении, ландшафте – во всем
решчтелыю – разлита божественная нега, которую я люблю, сколько
себя помню, которую теперь полюбили и вы. Клянусь, я просто не
допускаю мысли, что мы с вами не уживемся. У нас есть все, чего
может желать душа, не говоря уже о том, что мы обрели друг друга. У
нас есть способность восхищаться прекрасным, есть и твердые
убеждения. Мы не глупы, не мелочны, не обязаны платить дань скуке
или невежеству. Вы чрезвычайно свежи, я чрезвычайно умудрен. Есть
у нас и развлечение – моя дочурка; мы постараемся помочь ей свить
себе гнездышко. Все так светло, тепло – как краски Италии.
Они без конца строили планы, оставляя при этом за собой право на
бесконечную свободу действий; само собой разумеется, обосноваться
они решили пока в Италии. В Италии они встретились, Италия была

свидетельницей того, что они полюбили друг друга, Италия должна
стать свидетельницей их счастья. Озмонд предан был Италии, как
старинной знакомке, для Изабеллы знакомство это обладало всей
прелестью новизны и обещало вознести ее в будущем на высшую
ступень приобщения к прекрасному. Тяга Изабеллы к беспредельным
просторам сменилась теперь сознанием, что жизнь пуста, если в ней
нет личных обязанностей, нет цели, которая заставляет собрать
воедино все душевные силы. Изабелла сказала Ральфу, что за
прошедшие два года «видела жизнь достаточно» и 'ей это наскучило –
наскучило наблюдать жизнь, вместо того чтобы жить. Куда девались
все ее порывы, надежды, теории, жажда столь высоко ценимой ею
независимости, зарождающаяся уверенность, что она так никогда и не
выйдет замуж? Все поглотила более простая и насущная потребность,
и ответ на нее разом отмел бесчисленные вопросы, утолил
безудержные мечты. Он в единый миг все упростил, был ниспослан
свыше, как свет звезд, и не нуждался ни в каких пояснениях.
Достаточно и того, что она любит, что возлюбленный ее всегда будет с
ней, что она может ему быть полезна. Она предалась ему со
смирением, она выйдет за него замуж с гордостью; она не только
брала, у нее было, что ему дать.
Несколько раз Озмонд привозил с собой в Кашины Пэнси, которая
за год почти не выросла и почти совсем не повзрослела. Отец был, по-
видимому, твердо убежден, что она так навсегда и останется ребенком;
хотя ей минуло уже шестнадцать лет, он вел ее за руку и отсылал
поиграть, пока он посидит и побеседует с этой красивой дамой. На
Пэнси всякий раз было коротенькое платье и длинное пальто, и всегда
казалось, что шляпа слишком для нее велика. Она с явным
удовольствием шла быстрыми мелкими шажками до конца аллеи,
потом возвращалась, глядя на наших собеседников с улыбкой, словно
просила, чтобы ее похвалили. Изабелла раздавала похвалы щедрой
рукой, привнося в них тот личный оттенок, который любящей детской
душе необходим как воздух. За движениями этой Души Изабелла
наблюдала так, будто и для нее самой многое от них зависело, – Пэнси
уже воплощала в себе для нее часть предстоящего служения, часть той
ответственности, которую она готова была на себя возложить. Отец
Пэнси мерил дочь такой детской меркой, что не соблаговолил еще

объяснить ей новый характер своих отношений с прелестной мисс
Арчер.
– Она не знает, она даже не догадывается и находит вполне
естественным, что мы с вами встречаемся здесь и прогуливаемся, как
добрые друзья, – какая чарующая наивность! Такой я и желал видеть
свою дочь. О нет, теперь я не назову себя неудачником, я дважды
преуспел! Я женюсь на женщине, которую боготворю, и мне удалось
воспитать дочь так, как я и хотел, в старом духе.
Он очень любил «старый дух» во всем без исключения; Изабеллу
покоряла эта нота, звучавшая в нем особенно искренне, изящно,
спокойно.
– По-моему, до тех пор, пока вы не сказали ей, вы не можете
утверждать, что преуспели. Неизвестно еще, как она воспримет вашу
новость. Она может прийти в ужас, почувствовать ревность.
– Этого я не боюсь. Вы и сами по себе ей достаточно нравитесь. Я
хотел бы подержать ее еще немного в неведении и посмотреть, придет
ли ей в голову, что если мы с вами не помолвлены, то нам следует
поскорее это сделать.
Такое живописное, такое, можно сказать, пластическое понимание
наивности Пэнси произвело глубокое впечатление на Изабеллу,
которая больше была обеспокоена нравственной стороной. Это не
помешало ей, однако, очень обрадоваться, когда несколько дней спустя
он сказал, что поставил свою дочь в известность и что она очень мило
по этому поводу изрекла: «Какая у меня будет чудесная сестра!» Она
не выразила притом ни удивления, ни тревоги и даже, вопреки его
ожиданиям, не расплакалась.
– Вероятно, она уже догадывалась, – сказала Изабелла.
– Упаси бог! Мне отвратительна даже мысль о такой возможности.
Я ожидал, что для нее это будет известным потрясением, но то, как
моя дочь приняла эту новость, доказывает, что она – олицетворение
благовоспитанности. Следовательно, все обстоит так, как я и хотел.
Завтра, когда она принесет вам поздравления, вы сможете убедиться в
этом сами.
Назначенная на завтра встреча состоялась в доме графини
Джемини, куда Пэнси и была препровождена своим отцом, знавшим,
что Изабелла будет там непременно с ответным визитом: графиня уже
приезжала в Каза Тачит поздравить свою будущую невестку, но не

застала ее тогда дома. Как только Изабеллу проводили в гостиную,
появилась Пэнси со словами, что тетушка сейчас выйдет. Пэнси
предстояло пробыть весь день у этой дамы, считавшей, что девушка
уже достигла того возраста, когда ей пора научиться держать себя в
обществе. Изабелла, находившая, что племянница могла бы с
легкостью преподать своей тетушке урок хороших манер, получила
возможность еще раз в этом удостовериться, пока дожидалась вместе с
Пэнси появления графини. Отец девочки год назад принял в конце
концов решение послать ее в монастырь, чтобы с помощью святых
сестер придать законченность всем ее совершенствам, и мадам Катрин,
исходя из убеждения, что Пэнси предназначена для света, должным
образом ее к этому подготовила.
– Папа сказал мне, что вы любезно согласились выйти за него
замуж, – промолвила ученица этой достойной женщины. – Как это
чудесно! По-моему, вы очень подходите.
– По-вашему, я 
вам 
подхожу?
– Мне – просто необыкновенно! Но я хотела сказать другое: вы и
папа очень друг другу подходите. Оба вы такие серьезные, спокойные.
Конечно, вы не такая спокойная, как он или хотя бы мадам Мерль, но
зато вы спокойнее, чем многие. Он ни за что, например, не ужился бы
с такой женой, как моя тетушка: она вечно суетится, волнуется, а уж
сегодня особенно. Когда она придет, вы сами это увидите. В
монастыре нас учили, что нельзя судить старших, но, если судишь о
них хорошо, мне кажется, в этом нет греха. Вы будете папе чудесной
подругой.
– Надеюсь, и вам тоже, – проговорила Изабелла.
– Я нарочно начинаю с него. Я ведь вам еще в тот раз сказала, что я
о вас думаю. Вы сразу мне понравились. Я восхищаюсь вами. Мне
кажется, для меня большое счастье всегда видеть вас. Вы будете
служить для меня образцом; я постараюсь во всем вам подражать, хотя
мне, наверное, это не удастся. Я очень рада за папу, – одной меня ему
было мало; если бы не вы, даже и не знаю, как бы он получил то, что
ему нужно. Вы будете моей мачехой, но мы не станем вас так
называть. Го-Еорят, они злые-презлые, а я не думаю, что вам когда-
нибудь захочется ущипнуть меня или хотя бы дернуть за руку. Так что
выходит, мне нечего бояться.

– Милая моя Пэнси, – проговорила Изабелла ласково, – я
постараюсь быть вам всегда добрым другом.
У нее вдруг ни с того ни с сего возникло ощущение, что в один
прекрасный день это может понадобиться, и почему-то привело в
дрожь.
– Чудесно! Тогда я могу ничего не бояться, – откликнулась Пэнси
со своей неизменной готовностью. Как же они ее вышколили, эту
девочку, – как ей, должно быть, страшно было кому-нибудь не угодить!
Ее описание тетушки оказалось очень точным: никто при виде
графини Джемини, когда она вошла в гостиную, не сказал бы, что ее
крылья опущены. Она появилась, распространяя в воздухе трепет, и,
словно выполняя древний ритуал, поцеловала Изабеллу сначала в лоб,
затем в обе щеки. Усадив свою гостью на диван, она, склоняя голову то
вправо, то влево, поглядывала на нее и без умолку говорила, –
казалось, сидя перед мольбертом с кистью в руке, она накладывает
продуманные мазки на полузаконченные фигуры.
– Если вы ожидаете услышать от меня поздравления, прошу вас
заранее меня извинить. Правда, вам, наверное, все равно, поздравлю я
вас или нет; ведь вы так умны, что вам полагается быть выше всех
этих мелочей. Но мне не все равно, я не люблю привирать, разве что
когда этим можно добиться чего-то уж очень стоящего. Но я не вижу,
чего бы я могла добиться от вас, – тем более что вы мне еще и не
поверите. Словом, я на это не мастерица – как не мастерица делать
бумажные розы и абажуры с воланами. Мои абажуры мигом сгорят, а
мои розы, как и мое вранье, покажутся весьма неправдоподобными.
Если говорить обо мне, то я очень рада, что вы выходите замуж за
Озмонда, но не намерена притворяться, будто я рада за вас. Вы
блестящи – о вас никто иначе не говорит – вы богатая наследница, вы
хороши собой и при этом еще оригинальны, ничуть не banal,
[132]
поэтому я страшно рада, что вы войдете в нашу семью. Как вам
известно, мы из хорошей семьи, Озмонд вам, наверное, об этом
говорил; наша матушка была весьма выдающейся личностью – ее
называли американской Коринной. Правда, на мой взгляд, мы ужасно
опустились, – надеюсь, с вашей помощью мы снова поднимемся. Я в
вас верю, но мне о многом хотелось бы с вами поговорить. Я еще ни
одну девушку не поздравила с тем, что она выходит замуж; давно пора
хоть как-то изменить этот страшный стальной капкан. Пожалуй, мне

не следовало бы говорить всего этого при Пэнси, но она затем и
приехала ко мне, чтобы усвоить принятый в обществе тон. И потом,
пусть знает, какие ее подстерегают кошмары. Как только я поняла, что
у Озмонда есть на ваш счет планы, я хотела написать вам и
недвусмысленно посоветовать ни в коем случае ему не поддаваться.
Но я подумала, это похоже будет на предательство, а я таких вещей не
терплю. К тому же, как я уже сказала вам, со своей стороны я в
восторге, – ничего не поделаешь, я страшная эгоистка. Кстати, вы не
будете уважать меня ни на грош, и мы никогда с вами не подружимся.
Не я – вы не захотите. Но когда-нибудь мы все же сблизимся с вами
больше, чем вы могли бы сейчас предположить. Мой муж сам явится
вас поздравить, хотя с Озмондом они, как вам, должно быть, известно,
в весьма прохладных отношениях. Муж очень любит наносить визиты
хорошеньким женщинам, но вас я не боюсь. Во-первых, что бы он ни
делал, мне это глубоко безразлично, ну а, кроме того, вы никогда в его
сторону и не посмотрите. Он ни при каких обстоятельствах не может
стать героем вашего романа, и, как он ни глуп, он сразу поймет, что и
вы не его героиня. Когда-нибудь, если вы способны будете это
выдержать, я расскажу вам о нем подробнее. Вам не кажется, надо
отослать из комнаты мою племянницу? Пэнси, ступай в маленькую
гостиную, поиграй там на рояле.
– Прошу вас, пусть она останется здесь, – сказала Изабелла. – Я не
хотела бы слышать ничего такого, чего не должна слышать Пэнси!

36
Как-то под вечер – дело было осенью 1876 г. – молодой человек
приятной наружности дернул шнурок дверного колокольчика
небольшой квартирки, расположенной на третьем этаже одного из
старинных домов в Риме. Когда дверь открыли, молодой человек
осведомился, может ли он видеть мадам Мерль; служанка, некрасивая,
чрезвычайно опрятная женщина, лицом француженка, повадками
камеристка, проводив его в миниатюрную гостиную, спросила, как он
прикажет о себе доложить.
– Мистер Эдвард Розьер, – ответил молодой человек, затем он сел и
стал дожидаться появления хозяйки дома.
Читатель, может быть, еще не забыл, что мистер Розьер был
звездой первой величины американской колонии в Париже, и,
возможно, даже помнит, что звезда эта время от времени исчезала с
парижского небосклона. Несколько зим мистер Розьер провел
частично в По и, так как имел привычку следовать раз заведенному
обыкновению, то, скорее всего, продолжал бы и впредь посещать
зимой этот великолепный курорт. Однако летом 1876 г. произошла
случайная встреча, изменившая не только течение его мыслей, но и
весь распорядок жизни. Пробыв с месяц в Верхнем Энгадине, он
встретил в Сент Морице прелестную девушку. Мистер Розьер сразу
удостоил ее своим вниманием: он с первого взгляда узнал в ней ту
маленькую богиню домашнего очага, которую давно уже искал.
Поскольку он никогда не поступал опрометчиво и всегда вел себя
крайне осторожно, то воздержался от объяснения в любви, но, когда
они расстались, – юная леди возвратилась в Италию, а ее поклонник
проследовал в Женеву, где, как это было заранее условлено,
присоединился к своим друзьям, – он почувствовал, что если больше
ее не увидит, то сердце его будет навек разбито. Проще всего было
отправиться осенью в Рим, где в кругу семьи проживала мисс Озмонд.
Мистер Розьер пустился в путь и в первых числах ноября прибыл в
итальянскую столицу. Вся затея оказалась как нельзя более приятной,
хотя и потребовала от молодого человека известного героизма.
Поселившись в Риме в столь неурочное время, он легко мог стать

жертвой миазмов, таившихся в римском воздухе, который в ноябре, как
известно, пагубен. Но смелым сопутствует удача, и по прошествии
месяца наш искатель приключений, принимавший три грана хинина в
день, не имел причин сетовать на свое безрассудство. Он провел этот
месяц весьма плодотворно – тщетно пытался отыскать в Пэнси Озмонд
хотя бы малейший изъян. Все в ней было так прелестно закруглено, во
всем чувствовалась такая законченность – право же, она была
настоящим произведением искусства. Подолгу предаваясь любовным
грезам, он мечтал о ней, совсем как о пастушке из дрезденского
фарфора. И, безусловно, в мисс Озмонд, которую он узнал в расцвете
ее юной прелести, был некий оттенок рококо; Розьер, питавший к
упомянутому стилю особое пристрастие, не замедлил его оценить. Что
Розьер предпочитал творения этой в общем легкомысленной эпохи
всем прочим, можно было заключить уже из того, с каким вниманием
он рассматривал гостиную мадам Мерль, где, хоть и имелись образцы
всех стилей, полнее всего были представлены последние два столетия.
Не теряя времени, Розьер вставил в глаз монокль, и, оглядевшись,
воскликнул: «Ого! А вещи у нее очень и очень недурны». Небольшая
комната была вся заставлена мебелью; в глаза прежде всего бросались
поблекшие шелка и бесчисленные маленькие статуэтки, грозившие
при каждом неосторожном движении полететь на пол. Розьер встал с
места и начал мягкой поступью бродить по комнате, склоняясь то над
столиком с всевозможными безделушками, то над подушечками с
рельефно выступающими на них княжескими гербами. Когда в
комнату вошла мадам Мерль, Розьер стоял чуть ли не уткнувшись
носом в прикрепленный к камчатной салфетке на камине волан из
венецианских кружев. Приподняв его кончиками пальцев, молодой
человек словно бы к нему принюхивался.
– Старинные венецианские, – сказала мадам Мерль. – Неплохие
кружева.
– Они слишком хороши для камина. Вам следует их носить.
– Говорят, на вашем камине в Париже и не то еще видали.
– Но я, к сожалению, не могу носить свои кружева, – ответил с
улыбкой гость.
– Почему бы и нет! А у меня, если я пожелаю носить кружева,
найдется кое-что и получше.
Розьер обвел любовным взглядом комнату.

– У вас очень хорошие вещи!
– Не спорю, но я их ненавижу.
– Не хотели бы вы от них избавиться? – спросил без промедления
гость.
– Нет. Хорошо, когда есть что ненавидеть, можно дать выход
дурным чувствам.
– Я свои вещи люблю, – сказал Розьер, все еще разгоряченный
сделанными им только что открытиями. – Но я не для того пришел к
вам, чтобы говорить о ваших или моих вещах. – Немного помолчав, он
с большой нежностью произнес: – Мисс Озмонд дороже мне всех
драгоценных bibelots
[133]
 Европы.
Мадам Мерль широко открыла глаза.
– Вы пришли с тем, чтобы мне это сообщить?
– Я пришел просить у вас совета.
Она смотрела на него дружелюбно насупившись, поглаживая
крупной белой рукой подбородок.
– Влюбленный мужчина в советах, как известно, не нуждается.
– Не скажите, он может попасть в затруднительное положение. С
влюбленными мужчинами такое происходит сплошь и рядом. Я бывал
влюблен, и по себе это знаю. Но я никогда не был так влюблен –
никогда! Мне крайне важно знать, что вы думаете о моих шансах?
Боюсь, в глазах мистера Озмонда я не слишком… не слишком ценное
приобретение.
– Вы хотите, чтобы я вам посодействовала? – спросила, скрестив
на груди свои великолепные руки и чуть вздернув левый уголок
красиво очерченного рта, мадам Мерль.
– Если бы вы замолвили за меня словечко, я был бы бесконечно вам
признателен. Мне не хотелось бы нарушать покой мисс Озмонд, пока я
не буду уверен в согласии ее отца.
– Вы очень осмотрительны, это говорит в вашу пользу. Но вы
довольно самонадеянно решили, что в 
моих 
глазах вы настоящее
сокровище.
– Вы всегда были так добры ко мне, – сказал молодой человек, –
оттого я к вам и пришел.
– Я всегда добра к тем, у кого хороший Людовик Четырнадцатый. В
наше время это большая редкость, чего только за него не получишь.

Хоть мадам Мерль и вздернула левый уголок рта в знак того, что
это шутка, Розьер смотрел на нее очень настороженно, даже опасливо.
– А я-то воображал, что нравлюсь вам сам по себе.
– Так оно и есть, но, с вашего разрешения, мы не будем вдаваться в
подробности. Прошу простить меня, если мои слова звучат несколько
покровительственно, – я нахожу, что вы милы и с головы до ног
джентльмен. Но хочу напомнить вам, что не я решаю судьбу Пэнси
Озмонд.
– Этого я и не предполагал. Но мне казалось, вы близки с ее
семьей, и у меня явилась мысль, что вы можете на них повлиять.
Мадам Мерль задумалась.
– Кого вы называете ее семьей?
– Ее отца, естественно, и, простите, не знаю как перевести, ее belle-
mère.
[134]
– Мистер Озмонд, несомненно, ее отец, но жену его вряд ли можно
назвать членом семьи Пэнси. Во всяком случае, замужество девочки не
имеет к ней никакого отношения.
– Жаль, – вздохнув, сказал с подкупающим чистосердечием
Розьер. – Думаю, миссис Озмонд отнеслась бы ко мне благосклонно.
– Очень может быть – особенно, если бы муж ее отнесся к вам
неблагосклонно.
– Они так по-разному на все смотрят? – Он удивленно поднял
брови.
– На все. Ни в чем не сходятся.
– Жаль, – сказал Розьер. – Мне очень жаль, что так все обстоит. Но
это ее дело. Она очень привязана к Пэнси.
– Да, к Пэнси она очень привязана.
– И Пэнси ее очень любит. Она сказала мне, что любит ее совсем
как родную мать.
– Значит, вы все же вели с бедной малюткой задушевные
разговоры. Сообщили ли вы ей о своих намерениях?
– Упаси бог! – вскричал Розьер, воздевая свою облитую перчаткой
руку. – Упаси бог! Сначала я должен знать, совпадают ли они с
намерениями ее родных.
– Вы всегда так примерно ведете себя? У вас превосходные
принципы, вы во всем следуете правилам хорошего тона.

– Вы, кажется, смеетесь надо мной, мадам Мерль, – пробормотал
молодой человек, откидываясь на спинку кресла и разглаживая свои
усики. – Этого я от вас не ожидал.
Она покачала головой с видом человека, который знает, что
говорит.
– Вы ко мне несправедливы. По-моему, поведение ваше
свидетельствует об отменном вкусе; вы подражаете лучшим образцам.
Таково, по крайней мере, мое мнение.
– Зачем же я стану волновать ее понапрасну? Я слишком ее
люблю, – сказал Нэд Розьер.
– В общем, я рада, что вы решили посоветоваться со мной, –
сказала мадам Мерль. – Предоставьте на время все это дело мне;
думаю. я смогу вам помочь.
– Выходит, я правильно поступил, что пришел к вам! – радостно
воскликнул гость.
– Да, вы поступили умно, – проговорила значительно более
прохладным тоном мадам Мерль. – Но, сказав, что я могу вам помочь,
я имела в виду – только при условии, если ваши притязания того
заслуживают.
Давайте разберем, есть ли у вас для этого основания.
– Видите ли, я человек крайне добропорядочный, – ответил вполне
серьезно Розьер. – Не буду утверждать, что у меня нет недостатков, но
пороков у меня нет.
– Пока вы перечислили то, чего у вас нет. При этом неизвестно
еще, что считать пороками. А каковы ваши добродетели? Что у вас
есть? Чем вы располагаете, помимо ваших испанских кружев и
дрезденских чашек?
– Кругленькой суммой – у меня небольшое состояние, которое дает
мне около сорока тысяч франков годового дохода. При моем умении
распорядиться тем, что у меня есть, мы сможем жить припеваючи.
– Припеваючи – нет; сносно – пожалуй. Но и это в зависимости от
того, где вы обоснуетесь.
– В Париже, разумеется. Я, во всяком случае, предпочел бы жить в
Париже.
Мадам Мерль вздернула левый уголок рта.
– Блистать там вы не сможете – иначе пришлось бы пустить в ход
ваши чашки, а они, как известно, бьются.

– Но мы и не хотим блистать. Достаточно того, что мисс Озмонд
всегда будет окружена милыми вещами. Когда сама девушка так мила,
она может позволить себе даже дешевый faience.
[135]
И носить она
должна только муслин – белый, без намека на узор, – проговорил
Розьер мечтательно.
– Ну, намек-то вы могли бы уж ей разрешить. Впрочем, сама она
была бы чрезвычайно признательна вам за ваши идеи.
– Уверяю вас, мои идеи правильные, и я уверен, она бы их
одобрила. Она все понимает. За то я ее и люблю.
– Она очень хорошая девочка – опрятна донельзя и к тому же
весьма грациозна. Но, насколько мне известно, отец ничего не может
дать за ней.
Розьер и глазом не моргнул.
– А я ни на что и не претендую. И все же позволю себе заметить,
что живет он как человек со средствами.
– Деньги принадлежат его жене; у нее большое состояние.
– Миссис Озмонд очень любит свою падчерицу; вероятно, ей
захочется что-нибудь для нее сделать.
– Для томящегося от любви пастушка у вас весьма трезвый
взгляд! – воскликнула, рассмеявшись, мадам Мерль.
– Я знаю цену dot.
[136]
 Могу обойтись и без него, но цену ему знаю.
– Миссис Озмонд, – продолжала мадам Мерль, – предпочтет,
наверное, приберечь деньги для собственных детей.
– Для собственных? У нее их нет.
– Но могут появиться. У нее был уже мальчик, правда, бедняжка
умер шестимесячным младенцем два года назад. Так что, возможно у
нее еще будут дети.
– Желаю ей этого от всей души, – только бы она была счастлива.
Она прекрасная женщина.
Мадам Мерль ответила не сразу.
– О ней многое можно сказать. Зовите ее прекрасной, если вам так
угодно! Но, строго говоря, у нас еще нет доказательств, что вы – parti.
[137]
Отсутствие пороков вряд ли служит источником дохода.
– Извините меня – иногда служит, – проявив немалую
проницательность, возразил Розьер.
– Супруги, живущие на доходы с невинности, как это трогательно!
– Мне кажется, вы меня недооцениваете.

– Вы не столь уж невинны? – проговорила мадам Мерль. – Но
шутки в сторону. Сорок тысяч франков в год и добрый нрав впридачу,
безусловно, заслуживают внимания. Не скажу, что за это следует
ухватиться, но бывают предложения и хуже. Однако мистер Озмонд
склонен, вероятно, думать, что может рассчитывать на лучшее.
– 
Он-то
может, но может ли его дочь? Что может быть лучше для
нее, чем выйти замуж за человека, которого она любит? А дело в том,
что она ведь любит, – докончил, разгорячась, Розьер.
– Да. Я это знаю.
– Значит, я правильно сделал, что пришел к вам, – вскричал
молодой человек.
– Но 
вы 
откуда это знаете, если не спрашивали ее?
– В таких случаях не надо ни спрашивать, ни говорить. Как вы
сами сказали, мы невинная пара. А вот как это узнали 
вы?
– Хотя я отнюдь не невинна? Благодаря своей искушенности.
Предоставьте это дело мне. Я разузнаю для вас, как все обстоит.
Розьер поднялся с места и стоял, поглаживая шляпу.
– Отчего же так безучастно? Не только разузнайте, но, пожалуйста,
помогите сделать так, чтобы все обстояло как надо.
– Я сделаю, что могу. Постараюсь представить ваши достоинства в
самом выгодном свете.
– Буду бесконечно вам благодарен. А я тем временем попытаю
счастья у миссис Озмонд.
– Gardez-vous-en bien!
[138]
– Мадам Мерль вмиг поднялась. – Не
вмешивайте ее в это, иначе вы все испортите.
Разглядывая дно шляпы, Розьер думал о том, так ли уж 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: