Женский портрет

во мне зависть: скажем, русский царь или турецкий султан. Иногда я
завидовал папе римскому – пиетету, которым он пользуется. Если бы
ко мне относились с таким же пиететом, я был бы в восторге, но, так
как это невозможно, я решил вообще не гоняться за славой. Самый
нищий джентльмен всегда может сам относиться к себе с пиететом, а,
к счастью, при всей нищете я джентльмен. В Италии мне не нашлось
занятия – даже борцом за ее свободу я стать не мог.
[104]
Чтобы им
стать, я должен был бы уехать из Италии, а мне слишком нравилась эта
страна, чтобы ее покинуть, не говоря уже о том, что в целом я был
вполне доволен здешними порядками и не жаждал никаких перемен.
Вот я и прожил тут много лет, следуя тому плану тихой жизни, о
котором уже сказал. И вовсе не чувствовал себя несчастным. Не стану
утверждать, будто меня ничто не интересовало, но я свел свои
интересы до минимума, четко ограничил их круг. События моей жизни
были заметны разве что мне самому; скажем, купил задешево (дорого
я, разумеется, платить не мог) старинное серебряное распятье или, как
оно однажды случилось, обнаружил набросок Корреджо
[105]
на
замазанной каким-то вдохновенным идиотом доске.
Эта история мистера Озмонда в его собственном изложении
прозвучала бы весьма сухо, если бы Изабелла безоговорочно ей
поверила; но воображение нашей героини поспешило внести в нее
человеческие черты, которых там, как ей думалось, не могло не быть.
Его жизнь, конечно, переплеталась с другими жизнями больше, чем он
о том захотел упомянуть; естественно, нельзя было и ожидать, что он
станет касаться этой стороны. Пока она решила не давать ему повода
для новых откровений: намекнуть, что он не все сказал, означало бы
придать их отношениям более тесный и менее сдержанный, чем ей
того хотелось, характер – и, собственно говоря, было бы недопустимо
вульгарно. Он, несомненно, сказал достаточно. Все же она сочла
уместным произнести несколько одобрительных слов, похвалив за то,
что он так искусно сумел сохранить свою независимость.
– Что может быть приятнее такой жизни! – воскликнула она. –
Отречься от всего, кроме Корреджо!
– А я своей судьбой вполне доволен. Не думайте – я вовсе не
жалуюсь. Человек сам виноват, если не умеет быть счастливым.
Он взял высокую ноту; она спустила на несколько тонов ниже.
– Вы с самого начала здесь живете?

– Нет. Долгое время я жил в Неаполе, потом несколько лет в Риме.
Но сюда переехал давно. Возможно, мне снова придется подумать о
перемене места, найти себе другие занятия. Я должен думать теперь не
только о себе: у меня подрастает дочь, и, возможно, Корреджо и
распятия не будут так ей по сердцу, как мне. Придется делать то, что
нужно для Пэнси.
– Вы не пожалеете об этом, – сказала Изабелла. – Она такая милая
девочка.
– Ах, – проникновенно воскликнул Гилберт Озмонд, – Пэнси
ангел! Она – величайшее мое счастье!

25
Пока длилась эта весьма задушевная беседа (затянувшаяся еще на
некоторое время, после того как мы перестали следить за ней), мадам
Мерль и ее собеседница, нарушив недолгое молчание, снова стали
обмениваться репликами. В их позах сквозило затаенное ожидание,
особенно заметное у графини, которая, как натура более нервная, не
вполне владела искусством маскировать нетерпение. Чего ждали эти
леди, было неясно – возможно, они и сами не представляли себе этого
со всей отчетливостью. Мадам Мерль ждала, когда Озмонд, завершив
tête-a-tête, вернет ей ее юную подругу, а графиня ждала потому, что
ждала мадам Мерль. Впрочем, помешкав еще немного, графиня
решила, что настало время выпустить коготки. Ее уже несколько минут
разбирало неодолимое желание найти им применение. Брат ее как раз
проследовал с Изабеллой в дальний конец сада.
– Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, дорогая, – заметила
графиня, проводив их взглядом и обращаясь к мадам Мерль, – если я
скажу, что не поздравляю вас.
– Охотно, так как понятия не имею, с чем меня надо поздравлять.
– Кажется, вы составили маленький план и весьма им довольны? –
и графиня кивнула в сторону удалявшейся пары.
Мадам Мерль посмотрела в том же направлении, затем перевела
безмятежный взгляд на собеседницу.
– Знаете, я как-то никогда не могу понять вас до конца, – заметила
она с улыбкой.
– Когда хотите, вы лучше любого другого умеете все понять.
Просто вы сейчас не хотите.
– Вы говорите мне такие вещи, какие никто себе не позволяет, –
ухо, но беззлобно возразила мадам Мерль.
– То есть то, что вам не по вкусу? А Озмонд? Разве он всегда
гладит вас по шерстке?
– В том, что говорит ваш брат, всегда есть смысл.
– Да, и подчас весьма ядовитый. Если вам угодно подчеркнуть, что
я не так умна, как он, право, вы напрасно думаете, будто ваша

уверенность в этом меня огорчает. Однако вам куда полезнее понять, о
чем я говорю.
– Зачем? – спросила мадам Мерль. – Какой мне в этом прок?
– А затем, что, если я не одобрю ваш план, вам стоит об этом знать:
мое вмешательство может оказаться опасным.
Судя по виду мадам Мерль, она, возможно, готова была признать
уместность таких соображений, но уже в следующее мгновение
последовал невозмутимый ответ:
– Вы считаете меня более расчетливой, чем оно есть на самом деле.
– Я считаю – плохо не то, что вы рассчитываете каждый свой шаг,
но что ошибаетесь в своих расчетах. Вот как сейчас.
– Вам, верно, пришлось самой немало рассчитывать, чтобы прийти
к такому выводу.
– Нет, у меня не было времени. Я вижу эту девушку впервые. –
сказала графиня. – Просто меня вдруг осенило. Она пришлась мне
очень по душе.
– Мне тоже, – заметила мадам Мерль.
– У вас странный способ выражать свои добрые чувства.
– Помилуйте! Ведь я дала ей возможность познакомиться с вами.
– Это, разумеется, далеко не худшее из того, что с ней может
случиться, – прострекотала графиня.
Некоторое время мадам Мерль молчала. До чего же дурно
воспитана эта графиня, какие низкие у нее понятия! Впрочем, это
давно известно. И, не отрывая взора от лиловевшего вдали склона
Монте Морелло, мадам Мерль погрузилась в раздумья.
– Моя дорогая, – сказала она, наконец, – советую вам не
волноваться понапрасну. Дело, на которое вы намекаете, касается трех
людей, которые знают, чего хотят, куда лучше, чем вы.
– Трех? Вас и Озмонда, конечно. А что, мисс Арчер тоже знает,
чего она хочет?
– В той же мере, в какой и мы.
– В таком случае, – сказала графиня, просияв, – если я объясню ей,
что в ее интересах сопротивляться вам, она сумеет отбиться.
– Отбиться? Какое грубее выражение! Разве ее пытаются
принудить или обмануть?
– Вполне возможно. Вы на все способны – вы и Озмонд. Озмонд
сам по себе – нет, вы сами по себе – тоже нет, но вместе вы опасны –

вроде какого-нибудь химического соединения.
– Стало быть, вам лучше оставить нас в покое, – улыбнулась мадам
Мерль.
– Я и не собираюсь до вас касаться, но с этой девушкой я
поговорю.
– Бедная моя Эми, – проворковала мадам Мерль. – Что за вздор вы
забрали себе в голову!
– Я хочу ей помочь – вот что я забрала себе в голову! Она мне
нравится.
– Я не уверена, что вы ей нравитесь, – сказала мадам Мерль,
помолчав.
Блестящие глазки графини расширились, лицо исказила гримаса:
– А вы и 
впрямь 
опасны – даже сами по себе!
– Если вы хотите, чтобы она хорошо относилась к вам, не
оскорбляйте при ней вашего брата, – сказала мадам Мерль.
– Полагаю, вы не станете утверждать, что, поговорив с ним два
раза, она влюбилась в него.
Мадам Мерль кинула быстрый взгляд на Изабеллу и хозяина дома.
Он стоял лицом к гостье, прислонясь к парапету и скрестив на груди
руки, а она, видимо, была поглощена не только созерцанием
ландшафта, хотя и не отрывала от него взор В тот миг, когда мадам
Мерль посмотрела на нее, Изабелла вдруг потупила глаза; она
слушала, возможно, с некоторым смущением, опираясь на ушедший
острием в землю зонтик. Мадам Мерль поднялась со стула.
– Да, я убеждена в этом! – заявила она.
Обтрепанный слуга, тот самый, за которым посылали Пэнси,
совсем еще мальчик, – его ливрея так выцвела и весь облик был так
своеобразен, что, казалось, он возник из неизвестного наброска
старинного мастера, где его «запечатлела» кисть Лонги
[106]
или Гойи,
[107]
– вынес столик и поставил его на траву; затем возвратился в дом и
снова появился уже с чайным прибором, еще раз исчез и вернулся с
двумя стульями. Пэнси, с живейшим интересом наблюдавшая за этими
манипуляциями, стояла, сложив ручки на своем коротеньком платьице,
но не пыталась помочь. Однако, когда стол был накрыт, она тихонько
подошла к тетушке.
– Как вы думаете, папа не рассердится, если я сама приготовлю
чай?

Графиня осмотрела племянницу нарочито критическим взглядом и,
не отвечая на вопрос, спросила:
– Это что – твое лучшее платье, бедное мое дитя?
– Нет, – отвечала Пэнси, – это так, простой toilette для обычных
случаев.
– Значит, визит твоей тетки – обычный случай? Не говоря уже о
визите мадам Мерль и этой прелестной леди, которая стоит вон там.
Обдумывая ответ, Пэнси очень серьезно обвела глазами всех
поименованных особ. Затем лицо ее вновь озарилось светлой улыбкой.
– У меня есть парадное платье, но оно тоже совсем простое. Зачем
же мне надевать его, если оно все равно не будет иметь вида рядом с
вашим великолепным нарядом?
– Затем, что оно у тебя самое красивое. Ты должна надевать для
меня все самое красивое, что у тебя есть. И в следующий раз изволь
его надеть. Мне кажется, тебя недостаточно хорошо одевают.
Девочка любовно расправила свою детскую юбочку.
– Зато в этом удобно заваривать чай – разве нет? Вы думаете, папа
не станет сердиться?
– Затрудняюсь тебе сказать, дитя. Взгляды твоего отца для меня
загадка. Мадам Мерль в этом лучше разбирается. Спроси-ка у 
нее.
Мадам 
Мерль 
улыбнулась 
со 
своей 
неизменной
благожелательностью.
– Это сложный вопрос – надо подумать По-моему, твой отец будет
только рад, если его заботливая дочурка приготовит чай. Это входит в
обязанности маленькой хозяйки – когда она становится взрослой.
– По-моему, тоже, мадам Мерль! – воскликнула Пэнси. – Я
приготовлю очень вкусный чай – вот увидите. Положу по чайной
ложке на каждую чашку.
И она захлопотала у столика.
– Мне – две ложки, – заявила графиня, которая, как и мадам Мерль,
еще несколько минут наблюдала за девочкой. – Послушай, Пэнси, –
вдруг сказала она после паузы, – что ты думаешь о твоей гостье?
– Она не моя – она папина, – возразила Пэнси.
– Мисс Арчер приехала и к тебе, – сказала мадам Мерль.
– Да? Я очень рада. Она была со мной очень мила.
– Стало быть, она тебе нравится? – спросила графиня.

– О, она – прелесть, прелесть, – проговорила Пэнси особенно
нежным светским голоском. – Она мне чудо как понравилась.
– А твоему папе? Как ты думаешь – она ему тоже понравилась?
– Право же, графиня… – пробормотала мадам Мерль
предостерегающе. – Пойди, позови их чай пить, – сказала она девочке.
– Мой чай им непременно понравится! Вот увидите! – воскликнула
Пэнси и побежала звать отца и Изабеллу, все еще беседовавших у края
террасы.
– Коль скоро вы прочите мисс Арчер ей в матери, мне думается, не
безынтересно узнать, нравится ли она девочке, – сказала графиня.
– Если ваш брат пожелает жениться вторично, то не ради Пэнси, –
ответила мадам Мерль. – Ей в ближайшее время минет шестнадцать, и
не мачеха ей понадобится, а муж.
– А мужа вы ей тоже предоставите?
– Я, несомненно, постараюсь, чтобы она удачно вышла замуж. Как
и вы, надеюсь.
– Вот уж нет! – воскликнула графиня. – Уж кто-кто, а я-то знаю,
что такое замужество. В моих глазах ему не высока цена.
– Вы вышли замуж неудачно. Вот почему я об этом и говорю. Когда
я произношу слово «муж», я имею в виду хорошего мужа.
– Таких не бывает. Озмонд не будет хорошим мужем.
Мадам Мерль на мгновение закрыла глаза.
– Вы чем-то очень раздражены, – вдруг сказала она. – Не знаю,
право, чем. Но я убеждена, что вы не станете возражать, если в свое
время ваш брат женится или племянница выйдет замуж. Что касается
Пэнси, то, не сомневаюсь, мы, когда придет пора, вместе будем иметь
удовольствие приискивать ей мужа. Ваши знакомства придутся здесь
очень кстати.
– Да, я раздражена, – отвечала графиня. – Вы часто меня
раздражаете. От вашего хладнокровия с ума можно сойти. Вы –
поразительная женщина!
– Нам лучше действовать заодно, – проговорила мадам Мерль.
– Это что? Угроза? – спросила графиня, вставая.
Мадам Мерль покачала головой с таким видом, словно
подтрунивала над ней:
– Да, вам действительно не хватает моего хладнокровия!

Изабелла и Озмонд не спеша приближались к ним; Изабелла
держала Пэнси за руку.
– И вы утверждаете, будто верите, что она будет с ним счастлива? –
спросила графиня.
– Если Озмонд женится на мисс Арчер, он, полагаю, будет вести
себя как джентльмен.
Графиня судорожно задвигалась, переменив несколько поз.
– Как большинство джентльменов, хотите вы сказать? Вот уж
действительно одолжил бы! Да, Озмонд, слов нет, джентльмен, мне,
его сестре, об этом не надобно напоминать. Но неужели он полагает,
что ему ничего не стоит жениться на любой девушке – на любой, какая
ему приглянется? Слов нет, он джентльмен, только, смею сказать, в
жизни
– да, да, в жизни – не встречала человека, у которого было бы
столько претензий. А на чем они основаны – не знаю. Я ему родная
сестра и уж, поверьте, знала бы, если было бы что знать. Кто он такой,
позвольте спросить? Что такого совершил? Будь он отпрыском
знаменитого рода – теки в его жилах голубая кровь, – мне, я полагаю,
было бы об этом известно. Если бы наша семья прославилась
подвигами или как-нибудь иначе отличилась. я бы первая кричала об
этом на всех углах: такие вещи весьма по мне. Но ведь ничего же не
было – ровным счетом ничего. Слов нет – наши родители были
прелестные люди, но такими же, без сомнения, были и ваши. Нынче
все – прелестные люди. Даже я попала в это число; не смейтесь – мне
недавно буквально так и сказали. Что же до Озмонда, он всю жизнь
ходит с таким видом, будто он прямой потомок богов.
– Говорите, что хотите, – возразила мадам Мерль, которая внимала
этому потоку красноречия с достаточным вниманием, хотя глаза ее
глядели в сторону, а руки оправляли оборки на платье, – но вы,
Озмонды, – благородный род, и кровь ваша, должно быть, течет из
очень чистого источника. И ваш брат – человек незаурядного ума –
убежден, что это так, хотя и нет тому доказательств. Пусть из
скромности вы не хотите это признать, но вы и сами очень
аристократичны. А ваша племянница? Это же маленькая принцесса! И
тем не менее, – заключила мадам Мерль, – Озмонду будет не просто
добиться руки мисс Арчер. Но его право попробовать.
– Надеюсь, она ему откажет. Это немного собьет с него спесь.

– Не будем забывать, что ваш брат – один из глубочайших людей на
свете.
– Вы мне это уже не раз говорили, но я так и не обнаружила, что он
все-таки сделал.
– Что он сделал? Он не сделал ничего, что пришлось бы
переделывать. И умел ждать.
– Ждать денег мисс Арчер? Кстати, сколько у нее на счету?
– Я не это имела в виду, – возразила мадам Мерль. – А на счету у
мисс Арчер семьдесят тысяч фунтов.
– Жаль, что она так мила, – заявила графиня. – Для этой жертвы
сгодилась бы любая девица. А она на голову выше других.
– Не будь она выше других, ваш брат и не взглянул бы на нее. Он
должен иметь все самое лучшее.
– О да, – подтвердила графиня, когда они уже шли навстречу
приближающейся группе. – Ему нелегко угодить. Оттого-то я и
трепещу за счастье вашей протеже.

26
Гилберт Озмонд стал бывать у Изабеллы, иными словами, в
палаццо Кресчентини. У него имелись там и другие знакомые,
которым – как миссис Тачит, так и мадам Мерль – он всегда оказывал
должное внимание; но первая из поименованных дам не преминула
отметить, что за истекшие две недели сей джентльмен наведывался в
ее дом пять раз, и тотчас сравнила этот факт с другими, вспомнить
каковые ей не составило труда. До сей поры дань, которую Озмонд
платил достоинствам миссис Тачит, не превышала двух визитов в год,
к тому же они никогда не падали на те, регулярно повторявшиеся,
периоды, когда под ее кровом гостила мадам Мерль. Стало быть, он
бывал не ради мадам Мерль: эти двое были давними знакомыми, и
ради нее он не стал бы себя утруждать. К Ральфу он не питал приязни
– это ей сказал сам Ральф, – и трудно было предположить, что Озмонд
вдруг воспылал нежностью к ее сыну. Ральф оставался невозмутим: он
прикрывался какой-то мешковатой учтивостью, болтавшейся на нем,
как сшитое не по мерке пальто, которое он тем не менее носил, не
снимая; он считал Озмонда человеком превосходно воспитанным и
изъявлял готовность в любое время оказывать ему гостеприимство.
Однако он не льстил себя мыслью, что визитами этого гостя обязан его
желанию 
загладить 
прежнюю 
несправедливость; 
он 
читал
сложившуюся ситуацию с достаточной четкостью. Озмонда привлекла
Изабелла, и, по совести говоря, с полным основанием. Он был
знатоком, любителем всего изысканного, и столь редкостное явление,
естественно, его заинтересовало Поэтому, когда миссис Тачит
поведала сыну, что ей ясно, о чем думает мистер Озмонд, Ральф
ответил, что придерживается одного с ней мнения Миссис Тачит уже
давно отвела этому джентльмену место в скудном списке своих
знакомств, хотя и смутно удивлялась, с помощью каких ходов и
уловок, разумеется неприметных и обдуманных, он всюду успешно
проникает. Частыми посещениями он ее не утомлял и, значит, не
грозил превратиться в обузу, но более всего к нему располагало то, что
он так же явно мог обходиться без нее, как и она без него, – а это,
неведомо почему, всегда казалось миссис Тачит достаточным

основанием, дабы позволить свести с собою знакомство. Однако ее
вовсе не тешило, что сей джентльмен взял себе в голову жениться на
ее племяннице. Для Изабеллы такой брак был бы просто чудовищной
глупостью! Миссис Тачит не забыла, как эта юная особа отказала пэру
Англии; и вот теперь девушка, которую не смог завоевать лорд
Уорбертон, удовлетворится неким безвестным американским
дилетантом, вдовцом средних лет с нелепой дочкой и сомнительным
доходом! Нет, это не укладывалось в представлении миссис Тачит о
том, что такое успех. Напомним, кстати, эта леди смотрела на брак не с
чувствительной, а с деловой стороны – точка зрения, в пользу которой
многое что говорит. «Надеюсь, ей не придет в голову блажь его
слушать», – сказала она сыну. Но Ральф ответил, что слушать для
Изабеллы – одно дело, а отвечать другое, и насколько ему известно,
она уже дважды выслушивала, как сказал бы отец, другую
договаривающуюся сторону, но, в свою очередь, заставила и ту кое-что
выслушать. Ральф упивался мыслью, что знает Изабеллу всего
несколько месяцев и вот опять станет свидетелем того, как очередной
поклонник будет дожидаться милости у ее ворот. Она хотела узнать
жизнь, и судьба шла ей в этом навстречу: вереница блестящих
джентльменов, один за другим преклонявших пред ней колени,
предоставляла не худшие возможности удовлетворить ее желание.
Ральф предвкушал удовольствие увидеть четвертого, пятого, десятого
рыцаря, штурмовавшего эту твердыню; он отнюдь не думал, что она
остановится на третьем. Она откроет ворота и снизойдет до
переговоров, но, конечно же, не позволит номеру третьему
переступить порог. Примерно в подобном стиле он изложил свои
соображения миссис Тачит, которая смотрела на него во все глаза,
словно сын танцевал перед ней джигу. Он говорил столь образно и
витиевато, что с тем же успехом мог бы обратиться к ней на языке
жестов, на котором общаются между собой глухонемые.
– Не понимаю, что ты хочешь сказать, – заявила миссис Тачит. – Ты
употребляешь слишком много образных выражений, а с аллегориями я
всегда была не в ладу. Я больше всего уважаю два слова – «да» и
«нет». Если Изабелла захочет выйти за Озмонда, твои сравнения ее не
остановят. Пусть уж сама подберет себе подходящие для этого случая.
О молодом американце я мало что знаю, но вряд ли она день и ночь
вспоминает о нем, да и он, подозреваю, давно устал ее ждать. Ничего

не помешает Изабелле выйти за Озмонда, если ей заблагорассудится
взглянуть на него с определенной точки зрения. Ну и пускай: я первая
считаю – пусть каждый делает то, что ему по вкусу. Но у нее странный
вкус – она способна выйти замуж за Озмонда ради его прекрасных
речей или потому, что ему принадлежит автограф Микеланджело. Она,
видите \и, не хочет быть корыстной; можно подумать, опасность
впасть в этот грех грозит ей одной. Посмотрим, насколько
бескорыстным будет он, когда получит возможность тратить ее
денежки. Она носилась с этой мыслью еще до смерти твоего отца, а
сейчас совсем на ней помешалась. Ей следует выйти замуж за
человека, чье бескорыстие несомненно, а рассеять все сомнения здесь
может только то обстоятельство, что у ее избранника будут
собственные средства.
– Дорогая матушка, я не разделяю ваших опасений, – отвечал на
это Ральф. – Изабелла всех нас дурачит. Она, конечно, сделает то, что
ей нравится, но ведь можно изучать человеческую натуру вблизи, не
теряя при этом своей свободы. Кузина только-только вступила на путь
исследований, и не думаю, чтобы ей захотелось тут же сойти с него по
знаку какого-то Озмонда. Она, возможно, сбавила ход на час-другой,
но не успеем мы оглянуться, как уже снова помчится на всех парах.
Прошу прощения за очередную метафору.
Метафору миссис Тачит, пожалуй, простила, но мнения своего не
стала менять; во всяком случае, не настолько, чтобы не сообщить о
своих опасениях мадам Мерль.
– Вы всегда все знаете, – сказала она, – стало быть, вам и это
должно быть известно: как вы считаете, этот странный субъект и
впрямь увивается вокруг моей племянницы?
– Гилберт Озмонд? – раскрыла свои ясные глаза мадам Мерль и,
вникнув в суть дела, воскликнула: – Помилуйте! Откуда такая мысль?!
– А вам она не приходила на ум?
– Возможно, я очень глупа, но, признаюсь, – нет. Интересно, –
добавила она, – а приходила ли она на ум Изабелле?
– Что ж, я задам этот вопрос ей самой, – заявила миссис Тачит.
Но мадам Мерль остановила ее:
– Зачем же вкладывать ей это в голову? Уж если кого спрашивать,
так мистера Озмонда.

– Этого я не могу, – возразила миссис Тачит. – Я вовсе не жажду
услышать в ответ – а он с его гонором, да притом еще, что Изабелла
сама себе госпожа, вполне на это способен – мне-то какое дело.
– Я сама его спрошу, – храбро заявила мадам Мерль.
– А вам, – скажет 
он,
– какое дело?
– Решительно никакого; поэтому-то я и могу позволить себе задать
ему подобный вопрос. Мне настолько нет до этого дела, что он вправе
осадить меня, отговорившись любым путем. Но вот именно по тому,
как он это сделает, я до всего и дознаюсь.
– О, прошу вас поделиться со мной плодами ваших дознаний, –
сказала миссис Тачит. – С ним, правда, я не могу поговорить, зато по
крайней мере могу поговорить с Изабеллой.
– Не спешите объясняться с ней. – В голосе мадам Мерль
прозвучала предостерегающая нотка. – Не воспламеняйте ее
воображение!
– Я ни разу в жизни не пыталась воздействовать на чье-то
воображение. Но у меня такое чувство, будто она предпринимает что-
то – ну, скажем, не в моем духе.
– Вам такой брак не понравился бы, – обронила мадам Мерль с
интонацией, вряд ли подразумевавшей вопрос.
– Разумеется! Какие тут могут быть сомнения? Мистеру Озмонду
решительно нечего ей предложить.
Мадам Мерль снова погрузилась в молчание; глубокомысленная
улыбка еще очаровательнее, чем обычно, приподняла левый уголок ее
губ.
– Ну, как сказать. Гилберт Озмонд все-таки не первый встречный. В
подходящих обстоятельствах он вполне может произвести весьма
благоприятное впечатление и, насколько мне известно, не раз уже
производил.
– Не вздумайте рассказывать мне о его любовных приключениях –
сплошь рассудочных, надо полагать; меня они не интересуют! –
воскликнула миссис Тачит. – Ваши слова отлично объясняют, почему я
хочу, чтобы он прекратил свои визиты. У него, насколько я знаю,
ничего нет – разве что десяток-другой полотен старых мастеров и эта
кривляка-дочка.
– Старые мастера сейчас весьма в цене, – сказала мадам Мерль, –
ну а дочка его совсем юное, совсем невинное и безответное создание.

– То есть совершенно бесцветное существо. Вы это хотели сказать?
Состояния у нее нет и, стало быть, по здешним нравам, нет и никакой
надежды выйти замуж, а потому Изабелле пришлось бы либо
содержать ее, либо снабдить приданым.
– Может быть, ей захочется обласкать бедняжку. По-моему, девочка
ей нравится.
– Тем больше оснований желать, чтобы Озмонд прекратил свои
визиты. А то не пройдет и недели, как моя племянница, чего доброго,
вообразит, будто ее жизненная миссия – доказать, что мачехи способны
на самоотвержение. Ну а чтобы доказать это, надобно для начала
самой стать мачехой.
– Из нее вышла бы очаровательная мачеха, – улыбнулась мадам
Мерль. – Однако я вполне разделяю ваше мнение: в выборе цели
жизни лучше не спешить. Изменить ее так же сложно, как форму носа.
То и другое занимает слишком видное место в нашем существовании:
первое – определяет характер, второе – лицо, и, чтобы переменить их,
пришлось бы вернуться к истокам. Впрочем, я все разузнаю и сообщу.
Эти разговоры велись за спиной Изабеллы, нимало не
подозревавшей о том, что ее отношения с Озмондом стали предметом
обсуждений. Мадам Мерль не проронила ни слова, которое могло бы
ее насторожить: она упоминала имя Озмонда не чаще, чем имена
прочих джентльменов, коренных флорентийцев и заезжих, которые в
большом числе являлись в палаццо Кресчентини выразить почтение
тетушке мисс Арчер. Сама Изабелла находила Озмонда интересным –
первоначальное ее впечатление подтвердилось, и ей нравилось думать
о нем. Из поездки на вершину холма она унесла с собой некий образ,
который дальнейшее знакомство с Озмондом не только не
перечеркнуло, но, напротив, привело в полную гармонию с тем, что
она предполагала или угадывала и что составляло как бы рассказ
внутри рассказа – образ тихого, умного, тонко чувствующего,
достойного человека; он прогуливался по мшистому уступу над
чудесной долиной Арно, держа за руку девочку, чей чистый, как
колокольчик, голосок сообщал новое очарование поре, именуемой
детством. Картина эта не поражала пышностью, но Изабелле
нравились ее приглушенные тона и разлитая в ней атмосфера летних
сумерек. Эта картина говорила о таком повороте человеческой судьбы,
который более всего трогал Изабеллу: о выборе, сделанном между

предметами, явлениями, связями – какое название придумать для
них? – мало значащими и значительными, об уединенном, отданном
размышлениям существовании в прекрасной стране; о старой ране, все
еще дававшей о себе знать; о гордости, быть может, и чрезмерной, но
все же благородной; о любви к красоте и совершенству, столь же
естественной, сколь и изощренной, под знаком которой прошла вся эта
жизнь – жизнь, похожая на классический итальянский сад с его
правильно разбитыми перспективами, ступенями, террасами и
фонтанами, где непредусмотренной была лишь роса естественного,
хотя и своеобразного отцовского чувства, тревожного и беспомощного.
В палаццо Кресчентини Озмонд оставался все тем же: был застенчив –
да, да, он, несомненно, робел, – но исполнен решимости (заметной
только сочувственному взгляду) совладать с собой, а совладав с собой,
начинал говорить – свободно, оживленно, весьма уверенно, несколько
резко и всегда увлекательно. Он говорил, не стараясь блистать, что
только красило его речь. Изабелла с легкостью верила в искренность
человека, выказывавшего все признаки горячей убежденности, –
например, он так открыто, с таким изяществом радовался, когда
поддерживали его позицию, особенно, пожалуй, если поддерживала
Изабелла. Ее по-прежнему привлекало и то, что, занимая ее беседой,
он, в отличие от многих других, кого она слышала, не старался
«произвести эффект». Он выражал свои мысли, даже самые
необычные, так, словно свыкся и сжился с ними, словно это были
старые отполированные набалдашники, рукоятки и ручки из
драгоценных материалов, хранимые, чтобы при случае поставить их на
новую трость – не на какую-нибудь палку, срезанную с обычного
дерева, которой пользуются по необходимости, зато размахивают
чересчур элегантно. Однажды он привез с собой свою дочурку, и эта
девочка, подставлявшая каждому лоб для поцелуя, живо напомнила
Изабелле ingénue
[108]
французских пьес. Такие маленькие особы
Изабелле еще не встречались: американские сверстницы Пэнси были
совсем иными, иными и английские девицы. Пэнси была в
совершенстве воспитана и вымуштрована для того крошечного места в
жизни, которое ей предстояло занять, но душой – и это сразу
бросалось в глаза – неразвита и инфантильна. Она сидела на диване
подле Изабеллы в гренадиновой мантилье и серых перчатках –
немарких перчатках об одну пуговку, подаренных мадам Мерль. Лист

чистой бумаги – идеальная jeune fille
[109]
иностранных романов.
Изабелла всем сердцем желала, чтобы эту превосходную гладкую
страницу украсил достойный текст. Графиня Джемини также посетила
Изабеллу, но с графиней дело обстояло совсем иначе. Она отнюдь не
казалась чистым листом; сия поверхность была густо испещрена
надписями, выполненными различными почерками, и, если верить
миссис Тачит, вовсе не польщенной этим визитом, носила явные следы
клякс. Посещение графини привело к спору между хозяйкой дома и ее
гостьей из Рима: мадам Мерль (у которой хватало ума не раздражать
людей, во всем поддакивая им) позволила себе – и весьма удачно –
изъявить несогласие с миссис Тачит, и хозяйка милостиво разрешила
гостье эту вольность, поскольку и сама широко ею пользовалась.
Миссис Тачит считала наглостью со стороны этой столь
скомпрометированной особы явиться среди бела дня в палаццо
Кресчентини, где к ней – как ей давно уже было известно – относились
без малейшего уважения. Изабеллу не преминули ознакомить с
мнением, которое утвердилось в доме ее тетушки о сестре мистера
Озмонда: означенная леди так дурно управляла своими страстями, что
грехи ее перестали даже прикрывать друг друга – а уж меньше этого
нельзя требовать от приличного человека! – и ее без того потрепанная
репутация превратилась в сплошные лохмотья, в которых неприлично
было показываться в свете. Она вышла замуж по выбору матери –
весьма предприимчивой особы, питавшей слабость к иностранным
титулам, каковую ее дочь, в чем нельзя не отдать ей должное, в
настоящее время, очевидно, уже не разделяет, – за итальянского графа,
который, возможно, дал ей некоторые поводы пытаться утолить
охватившее ее бурное возмущение. Однако графиня утоляла его
слишком бурно, и перечень послуживших тому поводов намного
уступал числу ее похождений. Миссис Тачит ни за что не хотела
принимать графиню у себя, хотя та с давних пор пыталась ее
умилостивить. Флоренция не отличалась суровостью нравов, но, как
заявила миссис Тачит, где-то нужно провести черту.
Мадам Мерль защищала злополучную графиню с большим жаром
и умом. Она отказывалась понимать, почему миссис Тачит
отыгрывается на этой женщине, которая никому не сделала зла и даже
делала много хорошего, хотя и дурными путями. Слов нет, где-то
нужно провести черту, но уж если проводить ее, то прямо: между тем

рубеж, за которым оставалась графиня Джемини, был весьма извилист.
В таком случае пусть миссис Тачит вовсе закроет свой дом, и это,
право, наилучший выход, коль скоро она собирается оставаться во
Флоренции. Нужно быть справедливым и не допускать произвола в
выборе. Графиня, разумеется, вела себя опрометчиво – не то что
другие, умные женщины. Она доброе существо, но отнюдь не умна,
однако с каких пор этот недостаток закрывает двери в порядочное
общество? К тому же о ней уже давно не слышно ничего такого, а
лучшее доказательство того, насколько она сожалеет о былых ошибках
– желание войти в кружок миссис Тачит. Изабелла не могла внести
свой вклад в сей интересный спор, даже в роли терпеливой
слушательницы, и удовлетворилась тем, что очень радушно приняла
эту незадачливую леди, которая при всех своих недостатках обладала
одним несомненным достоинством – была сестрой мистера Озмонда.
Изабелле нравился брат, и она считала необходимым сделать все от нее
зависящее, чтобы ей понравилась и сестра: при всей сложности
данных обстоятельств Изабелла не утратила способности к
простейшим умозаключениям. При первом знакомстве, на вилле,
графиня не произвела на нашу героиню приятного впечатления, и
теперь Изабелла благодарила судьбу, пославшую ей случай исправить
ошибку. Разве мистер Озмонд еще тогда не сказал, что сестра его
вполне респектабельная особа? Такое утверждение, исходившее от
Озмонда, было не слишком осмотрительно, но мадам Мерль навела на
его слова подобающий глянец. Она сообщила Изабелле о бедной
графине много больше, чем ее брат, посвятив нашу героиню в историю
ее замужества и его последствий. Граф происходил из древнего
тосканского рода, но располагал столь скудными средствами, что был
рад заполучить Эми Озмонд, несмотря на ее сомнительную красоту –
не мешавшую, однако, ее успехам – и то скромное приданое, какое
давала за ней ее мать, приданое, составившее примерно такую же
сумму, как и отошедшее к ее брату отцовское достояние. Позднее,
правда, граф унаследовал кое-какой капитал, и теперь супруги жили в
достатке – по итальянским понятиям, – хотя Эми чудовищно сорила
деньгами. Граф оказался грубым животным, и его поведение служило
его жене оправданием. Детей у нее не было: хотя она родила троих, ни
один не дожил до года. Матушка ее, весьма кичившаяся своим тонким
образованием, публиковавшая дидактические вирши и посылавшая

письма об Италии в английские еженедельники, умерла спустя три
года после замужества дочери, а отец, затерявшийся где-то в
рассветном сумраке американского предпринимательства, но слывший
человеком некогда богатым и неистовым, скончался еще раньше. По
мнению мадам Мерль, нетрудно было заметить, что обстоятельства эти
сказались на Озмонде, – заметить, что он воспитан женщиной, однако
– и это следует поставить ему в заслугу – явно куда более
здравомыслящей, чем американская Коринна
[110]
,
как, к огромному ее
удовольствию, иногда величали миссис Озмонд. После смерти мужа
она привезла детей в Италию и миссис Тачит помнила ее такой, какой
она была в первый год по приезде. Тетушка Изабеллы отзывалась о
ней как об особе с невероятными претензиями, каковое суждение
говорило лишь о непоследовательности самой миссис Тачит, ибо, как и
миссис Озмонд, она всегда одобряла браки по расчету. С графиней
вполне можно водить знакомство: она вовсе не такая пустельга, какой
кажется на первый взгляд, и, чтобы иметь с ней дело, следует
соблюдать простейшее правило: не верить ни единому ее слову. Мадам
Мерль всегда мирилась с ней ради ее брата, ценившего малейшее
внимание к Эми, хотя он прекрасно понимал (если дозволено
признаться в этом за него), что она не делает чести их родовому имени.
Ему, естественно, претили ее манеры, ее громогласность, эгоизм,
проявления дурного вкуса и, главное, лживость; она действовала ему
на нервы и отнюдь не принадлежала к тем женщинам, какие 
ему
нравились. Какие женщины ему нравились? О, во всем
противоположные графине Джемини – те, для которых истина всегда
священна. Изабелла, разумеется, не могла знать, сколько раз ее гостья
всего за полчаса погрешила против истины; напротив, она показалась
нашей героине неуместно откровенной. Говорила графиня почти
исключительно о себе – как она жаждет сблизиться с мисс Арчер; как
благодарила бы судьбу за настоящего друга, какие низкие люди
флорентийцы; как опротивел ей этот город; как бы ей хотелось жить в
другом месте – Париже, Лондоне, Вашингтоне; как трудно, просто
невозможно, купить в Италии что-то элегантное, разве что старинные
кружева; как все безумно вздорожало; какой страдальческой и тяжкой
жизнью она живет. Мадам Мерль с интересом выслушала эти
излияния в передаче Изабеллы, но и без ее рассказа не ощутила бы

беспокойства. В общем она не боялась графини и могла позволить себе
соответственно держаться, а это и было наилучшей линией поведения.
Тем 
временем 
к 
Изабелле 
пожаловала 
новая 
гостья,
покровительствовать которой, даже за ее спиной, было делом весьма
нелегким. Генриетта Стэкпол, покинувшая Париж вскоре после
отъезда миссис Тачит в Сан-Ремо и одолевшая, по ее выражению,
города северной Италии, появилась на берегах Арно в середине мая.
Мадам Мерль сразу же оценила ее и, обозрев с головы до ног, после
короткого приступа отчаяния решила с ней примириться. Более того,
она решила ею насладиться. Если не как розой, чей аромат приятно
вдыхать, то как сорняком, который приятно искоренить. Мадам Мерль
разнесла Генриетту в пух и прах, но весьма добродушно, чем показала,
что, предвидя подобную широту взгляда, Изабелла верно судила об
уме своей старшей подруги. Весть о прибытии Генриетты Стэкпол
принес мистер Бентлинг: он приехал из Ниццы, ожидая встретить мисс
Стэкпол во Флоренции, меж тем как она в это время все еще была в
Венеции, и явился в палаццо Кресчентини посетовать на постигшее
его разочарование. Двумя днями позже объявилась и сама Генриетта,
которой мистер Бентлинг несказанно обрадовался, в чем не было
ничего удивительного, если вспомнить, что они не виделись с того дня,
как совершили поездку в Версаль. Все понимали комизм его
положения, но только Ральф Тачит, уединившись с гостем в своих
апартаментах, позволил себе удовольствие, пока тот курил сигару,
поиронизировать вслух над презабавной историей американской
всезнайки и ее британского поклонника. Последний принял его шутки
с полным благодушием и откровенно признался, что в отношениях с
мисс Стэкпол его увлекает их глубокая интеллектуальность. Мисс
Стэкпол ему чрезвычайно нравится; у нее, насколько он мог судить,
поразительная голова на плечах, и он находит большую прелесть в
обществе женщины, которая позволяет себе не думать о том, что кто
скажет и как будут выглядеть ее поступки со стороны, их поступки – а
они 
кое-что себе позволяли! Мисс Стэкпол была совершенно
безразлична к тому, как что выглядит, а раз так – с какой стати
волноваться ему? К тому же его разбирает любопытство: ему хочется
знать, неужели она 
всегда 
будет столь же безразлична? Он решил идти
до того предела, до которого пожелает пойти она – во имя чего он
должен был отступаться первый?

Генриетта же и не думала отступаться. Со времени отъезда из
Англии дела ее пошли на лад, и сейчас она в полную меру
наслаждалась предоставившимися ей богатыми возможностями.
Правда, ей пришлось расстаться с надеждой познакомиться с частной
жизнью жителей Европейского континента: социальные барьеры
оказались там еще более непреодолимыми, чем в Англии. Зато на
континенте существовала уличная жизнь, которая открыто и прямо
давала о себе знать на каждом углу и которую было куда легче
использовать в литературных целях, чем быт и нравы этих
непроницаемых островитян. На континенте, по меткому замечанию
самой мисс Стэкпол, занавеси смотрели на улицу лицевой стороной, а
в Англии – тыльной, что не давало должного представления об их
узоре. Такое открытие всегда ранит сердце историка, но Генриетта,
отчаявшись добраться до скрытого внутри, перенесла свое внимание
на видимое снаружи и уже два месяца изучала в этом плане жизнь
Венеции, откуда слала в «Интервьюер» подробнейшие описания
гондол, площади Св. Марка, Моста вздохов, голубей и юного
лодочника, напевавшего октавы Тассо.
[111]
И хотя в «Интервьюере»,
возможно, ждали большего, зато Генриетта по крайней мере
познакомилась с Европой. В настоящий момент она спешила в Рим,
дабы посетить его до малярийного сезона. Генриетта, очевидно,
полагала, что сезон этот открывается в точно назначенный день, и
поэтому не хотела задерживаться во Флоренции более чем на
несколько дней. В Рим ее сопровождал мистер Бентлинг, который, на
что Генриетта особенно упирала в разговоре с Изабеллой, уже бывал
там и как человек военный, к тому же получивший классическое
образование – он, сказала мисс Стэкпол, воспитывался в Итоне, где
изучают только латынь и Уайэта Мелвилла,
[112]
– будет ей очень
полезен в городе цезарей. И тут у Ральфа явилась счастливая мысль
предложить Изабелле тоже совершить паломничество в Рим, взяв его в
провожатые. Она, правда, собиралась провести там часть будущей
зимы – ну так что ж, ей будет только полезно осмотреться заранее. До
конца мая – прелестного месяца мая, бесценного для всех влюбленных
в Рим, – оставалось еще десять дней. Изабелла, конечно, влюбится в
Рим – в этом не могло быть сомнений. Сама судьба посылает ей
надежную спутницу, чье общество в силу того, что у этой леди немало
других 
обязанностей, 
не 
будет, 
надо 
думать, 
слишком

обременительным. Мадам Мерль останется с миссис Тачит: уехав на
лето из Рима, она не выражает желания возвращаться туда.
Действительно, мадам Мерль не раз заявляла, что наслаждается во
Флоренции покоем; квартиру свою она заперла, а кухарку отправила
домой, в Палестрину. Что же касается Изабеллы, то мадам Мерль
принялась уговаривать ее принять приглашение Ральфа, убеждая, что
нельзя пренебрегать такой прекрасной возможностью познакомиться с
Римом. Впрочем, Изабеллу и не нужно было уговаривать, и четверо
путешественников собрались в путь. На этот раз миссис Тачит
примирилась с отсутствием дуэньи: она, как мы помним, склонялась к
мысли, что ее племяннице пора стоять на собственных ногах. Но среди
прочих приготовлений Изабелла не преминула свидеться с мистером
Озмондом и рассказать ему о своем намерении поехать в Рим.
– Как бы я хотел быть там с вами, – отозвался он. – Как бы хотел
видеть вас в этом неповторимом городе.
– Так поезжайте тоже, – сказала она, не задумываясь.
– Но с вами будет тьма народу.
– Да, – согласилась Изабелла, – конечно, я буду там не одна.
Он ничего не отвечал.
– Вам понравится Рим, – сказал он наконец. – Его сильно
изуродовали, но все равно вы будете от него без ума.
– Изуродовали? Бедный вечный город! Вселенская Ниобея.
[113]
Но
разве от этого он должен мне не понравиться?
– Нет, не думаю. Его слишком часто портили, – улыбнулся он. – Я
бы поехал, но что мне делать с Пэнси.
– Вы не могли бы оставить ее с кем-нибудь на вилле?
– Мне бы этого не хотелось. Правда, там есть одна добрая
старушка, которая смотрит за ней. Гувернантка мне не по средствам.
– Тогда возьмите Пэнси с собой, – предложила Изабелла.
Озмонд с грустью взглянул на нее.
– Она провела в Риме всю зиму, в монастыре, да и мала она еще
для увеселительных прогулок.
– Вы не торопитесь вывозить ее? – спросила Изабелла.
– По-моему, молоденькую девушку лучше держать от света
подальше.
– Меня воспитывали в иных принципах.

– Вас? Ну, вам это пошло на пользу, потому что вы… это вы. Вы
особенная.
– Я? Почему? – запротестовала Изабелла, хотя и не была уверена,
что ее собеседник так уж неправ.
Мистер Озмонд уклонился от объяснений и продолжал:
– Если бы я полагал, что поездка в приятном обществе сделала бы
ее такой, как вы, я завтра же повез бы ее в Рим.
– Не надо делать ее такой, как я, – сказала Изабелла. – Оставьте ее
такой, какая она есть.
– Я мог бы отослать ее к сестре, – обронил мистер Озмонд.
Казалось, он ждал от Изабеллы совета; ему, по-видимому,
доставляло удовольствие обсуждать с мисс Арчер свои домашние дела.
– Конечно, – согласилась Изабелла. – Вот где ей меньше всего
грозит опасность стать такой, как я.
Вскоре после отъезда Изабеллы Озмонд встретился с мадам Мерль
у графини Джемини. Они были не одни; в гостиной графини, как
всегда, было полно народу и разговор шел общий, однако, выждав
немного, Озмонд поднялся со своего места и пересел на низкий пуф,
стоящий чуть позади стула мадам Мерль.
– Она хочет, чтобы я поехал с нею в Рим, – проговорил он
вполголоса.
– С нею в Рим?
– И пробыл там, пока она там будет. Она сама это предложила.
– Полагаю, это значит, что вы предложили, а она изъявила
согласие.
– Разумеется, я навел ее на эту мысль. Но она и сама непрочь,
очень непрочь.
– Счастлива это слышать… но не торопитесь бить в литавры. А вот
в Рим поезжайте непременно.
– Н-да, – сказал Озмонд, – немало у меня хлопот из-за этой вашей
идеи.
– Только не притворяйтесь, что она вам не по вкусу. До чего же вы
неблагодарны! Вас уже много лет ничто так не занимало.
– Вот как вы на это смотрите! Превосходно! – сказал он. – Как же
мне не благодарить вас!
– Благодарите, но в меру, – улыбнулась мадам Мерль, откидываясь
на спинку стула и обводя глазами комнату. – Вы произвели прекрасное

впечатление, и, насколько могу судить, ваше впечатление не менее
отрадно. Не для меня же вы семь раз посетили дом миссис Тачит.
– Да, девушка недурна, – бесстрастно подтвердил Озмонд.
Мадам Мерль взглянула на него и решительно поджала губы.
– И это все, что вы можете сказать о столь очаровательном
существе?
– Все? Разве этого мало? Вы не часто слышали, чтобы я о ком-
нибудь так отзывался.
Она ничего не ответила, хотя по ее виду можно было заключить,
что они ведут обычный светский разговор.
– Вы непостижимы! – пробормотала она наконец. – Я содрогаюсь
при мысли о том, в какую бездну я ее толкаю.
Казалось, это замечание развеселило его:
– Вам нет пути назад – вы слишком далеко зашли.
– Прекрасно. Но остальное уже ваше дело.
– Несомненно, – сказал Гилберт Озмонд.
Мадам Мерль промолчала, и он снова поднялся и переменил место,
однако, когда она собралась уходить, он тоже стал прощаться. Экипаж
миссис Тачит ждал ее гостью во дворе; Озмонд подсадил в него мадам
Мерль и остановился возле, не отпуская ее.
– Вы неосторожны, – сказала она усталым голосом. – Вам не
следовало уходить вместе со мной.
Он снял шляпу и провел рукой по лбу.
– Я всегда забываю, отвык, знаете ли.
– Вы непостижимы, – повторила она, бросив взгляд на окна дома –
современной постройки в новой части города.
Он оставил ее слова без внимания и заговорил о том, что не
выходило у него из мыслей.
– Она и вправду очень хороша. Я, пожалуй, не встречал женщины
грациознее.
– Я рада, если это так. Чем больше она нравится вам, тем лучше
для меня.
– Она очень мне нравится. Точно такая, какой вы ее описали, и к
тому же, мне кажется, способна на истинную преданность. У нее лишь
один недостаток.
– Какой же?
– Чересчур много идей.

– Я предупреждала вас – она умна.
– К счастью, никуда негодных, – продолжал он.
– Отчего же «к счастью»?
– 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: