Женский портрет

– Смешным? Нисколько – если она в самом деле вам нравится.
– Она необыкновенно мила. Не помню, чтобы девушка ее возраста
была мне когда-нибудь так по душе.
– Она очаровательное создание. И по крайней мере то, за что себя
выдает.
– Конечно, разница в возрасте велика… больше двадцати лет.
– Мой дорогой Уорбертон, – сказал Ральф, – вы это серьезно?
– Вполне… насколько я могу быть серьезным.
– Я очень рад. Господи! – воскликнул Ральф. – Как старина-то
Озмонд возликует.
Собеседник Ральфа нахмурился.
– Послушайте, не отравляйте мне всего. Я собираюсь сделать
предложение дочери не для того, чтобы обрадовать сего господина.
– А он на зло вам все равно обрадуется.
– Я не настолько ему по вкусу, – сказал лорд Уорбертон.
– Не настолько? Вся невыгода вашего положения, мой дорогой
Уорбертон, заключается в том, что вы можете и вовсе быть не по вкусу,
но это не помешает людям жаждать с вами породниться. Вот мне в
подобном случае можно было бы пребывать в блаженной уверенности,
что любят меня самого.
Но лорд Уорбертон, очевидно, не расположен был в настоящую
минуту отдавать должное общеизвестным истинам, он занят был
какими-то своими мыслями.
– Как вы думаете, она обрадуется?
– Сама девушка? Еще бы, она будет в восторге.
– Нет, нет, я говорю о миссис Озмонд.
Ральф пристально посмотрел на него.
– Она-то какое к этому имеет отношение, мой друг?
– Самое прямое. Она очень привязана к Пэнси.
– Ваша правда… ваша правда. – Ральф с трудом поднялся. –
Интересно… как далеко заведет ее привязанность к Пэнси. –
Несколько секунд он стоял с помрачневшим лицом, засунув руки в
карманы. – Надеюсь, вы, как говорится, вполне… вполне уверены… а
черт! – оборвал он себя. – Не знаю, как и сказать это.
– Ну, кто-кто, а вы всегда знаете, как сказать все на свете.
– Да вот, язык не поворачивается. В общем, надеюсь, вы уверены,
что из всех достоинств Пэнси то, что она… она… падчерица миссис

Озмонд, не самое главное?
– Боже правый, Тачит! – гневно вскричал лорд Уорбертон. –
Хорошего же вы обо мне мнения!

40
Изабелла после своего замужества почти не виделась с мадам
Мерль, так как эта дама подолгу отсутствовала из Рима. Раз она
пробыла шесть месяцев в Англии, другой – чуть ли не всю зиму в
Париже. Она без конца наносила визиты своим далеким друзьям,
заставляя тем самым предположить, что впредь будет не столь верна
Риму, как это было прежде. Поскольку ее прежняя верность сводилась
главным образом к тому, что она нанимала квартирку в одном из самых
солнечных уголков на Пинчо – квартирку, которая, как правило,
пустовала, – это едва ли не наводило на мысль о постоянном
отсутствии, и Изабелла склонна была одно время очень по сему поводу
сокрушаться. При близком знакомстве ее первое впечатление от мадам
Мерль отчасти утратило свою силу, но в сущности не изменилось: оно
все так же содержало в себе немало восторженного изумления. Мадам
Мерль всегда была во всеоружии, невозможно было не восхищаться
особой, столь полно экипированной для светских битв. Знамя свое она
несла с большой осторожностью, зато оружием ей служила отточенная
сталь, и пользовалась она им с таким умением, что Изабелле все чаще
виделся в ней испытанный воин. Мадам Мерль никогда не поддавалась
унынию, никогда не преисполнялась отвращением, казалось, она не
нуждается ни в утешении, ни в отдыхе. У нее были свои
представления о жизни, когда-то она охотно посвящала в них
Изабеллу, знавшую, между прочим, и то, что за величайшим внешним
самообладанием у ее наделенной столькими совершенствами
приятельницы скрывается способность сильно чувствовать. Но мадам
Мерль все подчинила воле: была своего рода доблесть в том, как
стойко она держалась, точно ей удалось разгадать секрет, точно
искусство жить – не более чем ловкий трюк, которым она овладела.
Сама Изабелла, по мере того как шли годы, познала и разочарование и
отвращение; бывали дни, когда ей казалось, что в мире все черным-
черно, и она с достаточной беспощадностью спрашивала себя: а
собственно говоря, чего ради она продолжает жить? Раньше ею
двигало воодушевление, она жила, то и дело загораясь мыслью о
внезапно открывающихся возможностях, надеждой на предстоящее.

Ей так привычно было в ее юные годы переходить от одного порыва
восторга к другому, что между ними почти не оставалось скучных
пробелов Но мадам Мерль подавила воодушевление, она уже не
загоралась ничем – жила только благоразумием, только рассудком.
Бывали минуты, когда Изабелла многое отдала бы за несколько уроков
подобного искусства; окажись тогда ее блистательная приятельница
поблизости, она непременно бы к ней воззвала. Изабелла лучше, чем
когда-либо раньше, понимала, как выгодно быть такой, как важно
обрести неуязвимую поверхность, подобную серебряным латам.
Но я уже сказал, что лишь нынешней зимой, после того как
недавно мы снова возобновили знакомство с нашей героиней,
вышеупомянутая дама опять задержалась в Риме на долгий срок.
Изабелла виделась с ней сейчас чаще, чем во все предыдущие годы
замужества, однако стремления и нужды нашей героини претерпели к
этому времени глубокие изменения. Она уже не стала бы теперь
обращаться за наставлениями к мадам Мерль; у нее пропала всякая
охота перенять ловкий трюк у этой дамы. Если ей суждены невзгоды,
она должна справляться с ними сама, и, если жизнь трудна, Изабелла
не облегчит ее себе, расписавшись перед кем-то в своем поражении.
Мадам Мерль, несомненно, была очень полезна самой себе, была
украшением любого общества, но могла ли она – желала ли она быть
полезной другим в минуты их душевных затруднений? Не лучший ли
способ почерпнуть кое-что у блистательной приятельницы – право же,
Изабелла и раньше так думала – попытаться ей подражать, сделаться
столь же блестящей и неуязвимой, как она. Мадам Мерль не
признавала никаких затруднений, и, глядя на нее, Изабелла едва ли не
в сотый раз решила отмахнуться от своих. И еще ей казалось, после
того как их, в сущности, прерванное общение возобновилось, что
прежняя ее союзница изменилась или, вернее говоря, отстранилась,
доведя до крайности свои совершенно необоснованные опасения –
допустить неосторожность. Ральф Тачит был, как известно, того
мнения, что мадам Мерль склонна преувеличивать, излишне
усердствовать или, попросту говоря, хватать через край. Изабелла
никогда с этим обвинением не соглашалась, даже не понимала толком,
о чем идет речь; на ее взгляд, поведение мадам Мерль всегда было
отмечено печатью хорошего вкуса, всегда было «выдержанным». Но
на сей раз Изабелле впервые пришло наконец в голову, что в своем

нежелании вмешиваться в семейную жизнь Озмондов мадам Мерль, и
правда, слегка «хватает через край». Это уже отнюдь не было в
наилучшем вкусе, а явно грешило неумеренностью. Она слишком все
время помнила, что Изабелла замужем, что теперь у нее другие
интересы и что она, мадам Мерль, хотя и знает Гилберта Озмонда и
крошку Пэнси очень хорошо, чуть ли не дольше, чем все остальные,
тем не менее не принадлежит к их тесному кругу. Она постоянно была
настороже: не заговаривала никогда об их делах до тех пор, пока ее об
этом не просили или, точнее, пока ее к этому не вынуждали, что и
происходило в тех случаях, когда желали слышать ее мнение… Она
жила в вечном страхе – а вдруг покажется, будто она сует нос в чужие
дела. Мадам Мерль, насколько мы могли в этом убедиться, отличалась
прямотой, и однажды она прямо высказала свои страхи Изабелле.
– Я 
должна 
быть настороже, – сказала она. – Я могу очень легко,
сама того не подозревая, задеть вас, и вы будете правы, почувствовав
себя задетой, сколь бы ни были мои побуждения чисты. Я не должна
забывать, что знаю вашего мужа намного дольше, чем вы, и не должна
допускать, чтобы это меня подвело. Будь вы неумной женщиной, вы
стали бы ревновать ко мне. Но вы умны, я прекрасно это знаю. Но ведь
и я умна, поэтому я твердо решила не навлекать на себя недовольство.
Ничего не стоит сделать промах; не успеешь оглянуться, а ошибка уже
совершена. Конечно, если бы мне хотелось затеять роман с вашим
мужем, в моем распоряжении было для этого целых десять лет и
никаких преград на пути, так что едва ли я предприму это сейчас,
когда далеко уже не так привлекательна. Однако, если мне случится
досадить вам тем, что якобы я посягаю на место, которое принадлежит
не мне, вряд ли вы пуститесь в подобные рассуждения, нет, вы просто
скажите, что я забылась. Так вот, я твердо решила не забываться.
Разумеется, добрые друзья не всегда об этом думают: нехорошо
подозревать своих друзей в несправедливости, и я ни в чем не
подозреваю вас, моя дорогая, но я подозреваю человеческую натуру. И
не считайте, что я зря создаю неудобства, да и потом, не всегда же я
слежу за каждым своим словом. По-моему, своим разговором с вами я
достаточно это сейчас доказала. В общем, я хочу сказать одно; если бы
вам вздумалось ревновать ко мне, – а это приняло бы именно такую
форму – я сочла бы, что в этом есть доля моей вины. Но никак не
вашего мужа.

У Изабеллы было три года, чтобы обдумать слова миссис Тачит,
будто брак Гилберта Озмонда – дело рук мадам Мерль. Мы знаем, как
Изабелла восприняла это утверждение. Даже если брак Гилбе" рта
Озмонда и дело рук мадам Мерль, уж брак Изабеллы Арчер, во всяком
случае, не ее рук дело. А дело… но Изабелла и сама не знала, какие
силы тут участвовали: природа, провидение, случай – словом, все
извечно непостижимое. Тетушка Изабеллы сетовала ведь не столько на
действия мадам Мерль, сколько на ее двуличность, на то, что, будучи
виновницей сего удивительного события, она отказалась признать
свою вину. Вина ее, по мнению Изабеллы, была не слишком велика.
Она не видела большого греха в том, что мадам Мерль положила
начало самой глубокой ее сердечной приязни. Так думала Изабелла
незадолго до своего замужества, вскоре после легкой стычки с
тетушкой, в ту пору, когда способна была еще рассуждать пространно
и непредубежденно, на манер философствующего историка, о скудных
событиях своей юной жизни. Если мадам Мерль возымела вдруг
желание видеть ее замужней дамой, Изабелла могла только сказать, что
ей пришла в голову счастливая мысль. Тем более что с ней мадам
Мерль нисколько не кривила душой, она вовсе не скрывала, как высоко
ставит Гилберта Озмонда. После того как Изабелла вступила в брак,
она обнаружила, что муж ее менее на этот счет благорасположен.
Перебирая в разговоре, как четки, круг их знакомых, он редко
прикасался к этой самой гладкой, самой крупной жемчужине.
– Разве вам не нравится мадам Мерль? – спросила его как-то
Изабелла. – А она очень высокого о вас мнения.
– Я отвечу вам раз и навсегда, – сказал Озмонд. – Когда-то она
нравилась мне больше, чем сейчас. Но я устал от нее и стыжусь этого.
Она слишком, она почти неправдоподобно добра. Я рад, что она не в
Италии, это сулит некоторую передышку, своего рода нравственное
detente.
[155]
 Не будем много говорить о ней, это как бы возвращает ее.
Она и без того возвратится, дайте срок.
Мадам Мерль в самом деле возвратилась прежде, чем стало
слишком поздно, я имею в виду слишком поздно для того, чтобы снова
обрести все преимущества, какие она могла бы в противном случае
утратить. Но если она, как я уже сказал, заметно изменилась, то и
чувства Изабеллы были далеко не прежние. Ее ощущение
происходящего сохранило всю свою остроту, только в нем появилась

еще большая неудовлетворенность. Ну а, как известно, человеческой
душе не надо искать причин для неудовлетворенности, – в чем, в чем, а
в причинах у нее недостатка нет, они растут кругом, как лютики в
июне. То обстоятельство, что мадам Мерль приложила руку к
женитьбе Гилберта Озмонда, уже не ставилось ей в заслугу, пришло,
пожалуй, время и написать, что благодарить ее особо было не за что. И
чем дальше, тем поводов для благодарности становилось меньше, и
однажды Изабелла сказала себе, что, если бы не мадам Мерль, всего
этого, возможно, и не случилось бы. Она, правда, тут же задушила в
себе эту мысль, ужаснувшись, как ей это могло прийти в голову: «Нет,
что бы меня в дальнейшем ни ожидало, я должна быть справедливой, –
повторяла она, – должна сама нести свои тяготы, не сваливать на
других». Это ее умонастроение в конце концов подверглось
серьезному испытанию, когда мадам Мерль сочла нужным столь
хитроумно, как я сейчас вам это изобразил, оправдывать свое
нынешнее поведение, ибо в четкости ее разграничений, в ясности ее
рассуждений было что-то раздражающее, чуть ли не какой-то оттенок
издевки. У самой Изабеллы было очень смутно на душе: одни лишь
путаные сожаления да нагромождение страхов. Отвернувшись от
своей приятельницы после того, как та произнесла все вышесказанное,
Изабелла почувствовала себя совершенно потерянной; знала бы мадам
Мерль, о чем она думает! Но вряд ли она и способна была бы это
объяснить. Ревновать к ней – ревновать к ней Гилберта? Мысль эта в
настоящую минуту представлялась Изабелле невероятной. Она едва ли
не готова была пожалеть, что о ревности нет и речи; наверное,
ревность подействовала бы в некотором роде живительно. Разве не
являлось это чувство в некотором роде признаком счастья? Мадам
Мерль, однако, была умна настолько, что смело могла бы утверждать:
она знает Изабеллу лучше, чем сама Изабелла. Наша героиня и всегда
была преисполнена всевозможных намерений – намерений, как
правило, очень возвышенного толка, – но никогда еще не цвели они в
тайниках ее души так пышно, как нынче. Спору нет, у них имелось
фамильное сходство, и сводились они все, главным образом, к
твердому решению, что, если ей суждено быть несчастной, пусть это
будет не по ее вине. Ее бедная крылатая душа, вечно жаждавшая
оказаться на высоте, пока еще по-настоящему не отчаялась. Оттого
Изабелла и стремилась не отступать от справедливости, не

вознаграждать себя мелкой местью. Отнести на счет мадам Мерль свое
разочарование было бы мелкой местью, неспособной еще к тому же
доставить истинное удовлетворение, ибо питала бы в ней лишь горечь,
но не ослабила бы ее пут. Ну, могла ли Изабелла делать перед собой
вид, будто шла на это не с открытыми глазами? Да ни одна девушка не
располагала в такой степени свободой, как она. Правда, влюбленная
девушка всегда несвободна, но ведь причина ее ошибки кроется не в
ком ином, как в ней самой. Никто не злоумышлял против нее, не
расставлял ей ловушки, она смотрела и думала, и выбирала. Если
женщина сделала подобную ошибку, у нее есть только одна
возможность ее поправить – всецело (о, со всем душевным величием!)
примириться с ней. Довольно и одного безумного шага, да еще такого,
что совершается на всю жизнь, второй – вряд ли поможет делу. В этом
молчаливом зароке было немало благородства, что и давало Изабелле
силы держаться, но при всем том мадам Мерль была права, приняв
свои меры предосторожности.
Как-то раз – к этому времени Ральф уже около месяца жил в Риме –
Изабелла возвратилась домой после прогулки с Пэнси. Не только
потому, что Изабелла твердо решила во всем следовать
справедливости, была она сейчас так благодарна судьбе за Пэнси, но и
потому, что всегда испытывала нежность ко всему чистому и слабому.
Пэнси пришлась ей по сердцу, да и что еще в ее жизни отличалось
такой безусловностью, как привязанность к ней этого юного существа,
и такой сладостной ясностью, как ее собственная в этом вопросе
уверенность. На нее это действовало, как бальзам, как вложенная в
руку детская ручонка; со стороны Пэнси тут, помимо любви, была и
своего рода горячая слепая вера. Если же говорить о ней самой, то,
помимо радости, которую доставляло ей доверие девочки, оно
являлось еще и неоспоримым доводом, когда казалось, что все
остальные доводы уже исчерпаны. Изабелла говорила себе: нечего
привередничать, надо выполнять свой долг, это единственное, к чему
мы должны стремиться. Привязанность Пэнси служила прямым
указанием, как бы говорила: вот и благоприятная возможность, пусть и
не из ряда вон выходящая, зато бесспорная. Правда, Изабелла
затруднилась бы сказать, в чем состоит эта благоприятная
возможность, скорее всего, быть для девочки большим, чем она
способна быть для себя. Изабелла лишь улыбнулась бы сейчас, если

бы вспомнила, что ее маленькая подопечная возбуждала в ней когда-то
сомнения, – теперь она прекрасно знала, что сомнения ее проистекали
от грубого несовершенства собственного зрения. Она просто поверить
не могла, что можно так сильно – до такой невероятной степени –
стремиться угодить. Но впоследствии ей дано было постоянно
наблюдать проявление этого деликатного душевного свойства, и теперь
она знала наверное, что о нем думать. В нем сказалась вся Пэнси, это
был своего рода дар, и его развитию ничто не препятствовало,
поскольку Пэнси лишена была гордости, и хоть одерживала все
больше и больше побед, не ставила их себе в заслугу. Миссис Озмонд
редко видели без ее падчерицы, они всюду появлялись вместе.
Изабелле приятно было общество Пэнси, как приятен нам подчас
букетик, составленный из одних и тех же цветов. А кроме того, не
забрасывать Пэнси, ни при каких обстоятельствах не забрасывать
Пэнси – это правило Изабелла возвела теперь в свой священный долг.
И Пэнси, судя по всему, чувствовала себя с нею счастливее, чем с кем
бы то ни было, не считая отца, который не случайно являлся кумиром
девочки: Гилберт Озмонд, получавший от своего отцовства утонченное
удовольствие, был безмерно снисходителен к дочери. Изабелла знала,
до какой степени Пэнси дорожит ее обществом и как старается ей
угодить. В конце концов Пэнси пришла к выводу, что наилучший
способ угодить Изабелле – не стараться ничем угодить, а просто не
причинять огорчений; разумеется, это не распространялось на
огорчения, существующие независимо от нее. Поэтому Пэнси была
самым изобретательным образом бездеятельна и чуть ли не изощренно
послушна; соглашаясь на предложения Изабеллы, она так тщательно
умеряла свой восторг, что вообще становилось неясно, довольна ли
она. Пэнси никогда не перебивала, не задавала праздных вопросов и,
хотя для нее не было большего счастья, чем снискать одобрение, –
вплоть до того, что когда ее хвалили, она бледнела, – никогда не
напрашивалась на похвалы. Она просто с мечтательным видом ждала,
и глаза ее благодаря этому выражению стали с годами совершенно
прелестны. Когда во вторую зиму их пребывания в палаццо Рокканера
Пэнси начала выезжать в свет, посещать балы, она, чтобы не утомлять
миссис Озмонд поздним бдением, всегда первая предлагала ехать
домой. Изабелла ценила эту жертву: она знала, как нелегко
отказываться от последних танцев ее молоденькой спутнице, которая

обожала это занятие и выделывала па под музыку не хуже, чем какая-
нибудь прилежная фея. Тем более что, на взгляд Пэнси, светская жизнь
не имела недостатков, ей нравились даже наиболее докучные ее
стороны: духота бальных залов, скука обедов, толчея при разъезде,
томительное ожидание кареты. Днем в этом самом экипаже Пэнси
обычно сидела рядом со своей мачехой, неподвижная, в скромно-
признательной позе; чуть наклонившись вперед, она слегка улыбалась,
как будто ее первый раз в жизни взяли кататься.
В тот день, о котором идет речь, они выехали за городские ворота,
потом полчаса спустя вышли из кареты и, оставив ее дожидаться на
обочине, сами направились в сторону по невысокой траве Кампании,
усеянной даже в зимние месяцы мелкими изящными цветочками.
Пешие прогулки сделались чуть ли не повседневной привычкой
Изабеллы, впрочем, она всегда любила ходить и ходила легким
стремительным шагом правда, теперь уже не столь стремительным,
как в те далекие времена, когда только приехала в Европу. Нельзя
сказать, чтобы и Пэнси была охотницей до ходьбы, но, все равно, ей
нравилось это занятие, как нравилось вообще все на свете. Она
семенила рядом с женой своего отца, которая затем на обратном пути,
отдавая дань вкусам падчерицы, проезжала с ней круг по саду Пинчо
или по парку виллы Боргезе. Нарвав в одной из солнечных ложбинок,
вдали от стен Рима, немного цветов, Изабелла, как только они
добрались до палаццо Рокканера, направилась прямо к себе, чтобы
поставить их сразу в воду. Она переступила порог гостиной, той, в
которой обычно проводила дни, второй по счету от огромной
передней, куда вела лестница и где, несмотря на все ухищрения
Гилберта Озмонда, продолжала царить величественная нагота.
Переступив, как я уже сказал, порог, Изабелла внезапно остановилась.
Произошло это в результате некоего впечатления, хотя, строго говоря,
в нем не было ничего необычного, просто Изабелла по-новому все
восприняла, а так как ступала она беззвучно, это позволило ей
разглядеть представившуюся глазам сцену прежде, чем она ее
прервала. Она увидела не снявшую шляпу мадам Мерль и
беседующего с ней о чем-то Гилберта Озмонда; с минуту они не знали,
что она вошла. Конечно, Изабелла видела это много раз и раньше, но
чего она еще ни разу не видела или, чего, во всяком случае, не
замечала, было то, что беседа их перешла в непринужденное

молчание, которое, как Изабелла мгновенно поняла, она неминуемо
своим появлением нарушит. Мадам Мерль стояла на коврике возле
камина; Гилберт Озмонд сидел, откинувшись в глубоком кресле, и
смотрел на нее. Голову она держала, как и всегда, прямо, но взгляд
свой склонила к нему. Изабеллу прежде всего поразило, что он сидит, в
то время как она стоит; это было такое нарушение всех правил, что
Изабелла буквально застыла на месте. Потом она поняла, что в ходе
разговора у них, очевидно, возникло неожиданное затруднение, и они
задумались, глядя друг на друга со свободой старых друзей, которые
могут обмениваться мнениями и без помощи слов. Казалось бы, это не
должно было ее потрясти, они ведь и в самом деле были старые
друзья. Однако все вместе сложилось в некую картину, мелькнувшую
лишь на мгновение, подобно внезапной вспышке света. Их позы, их
поглощенные одним и тем же слившиеся взгляды поразили Изабеллу
так, будто она что-то подсмотрела. Но едва она успела это разглядеть,
как все разом исчезло. Мадам Мерль заметила ее и, не двигаясь с
места, поздоровалась; муж ее, напротив, сразу вскочил и, пробормотав
что-то о своем желании прогуляться, извинился перед гостьей и тут же
их покинул.
– Я зашла повидать вас, думала, вы уже дома, и так как вас еще не
было, решила подождать, – сказала мадам Мерль.
– Он, что ж, не предложил вам сесть? – спросила, улыбаясь,
Изабелла.
Мадам Мерль посмотрела вокруг.
– Ах, и правда, но я собралась уходить.
– Надеюсь, теперь вы останетесь?
– Безусловио. Я пришла к вам не просто так, меня кое-что
беспокоит.
– Я однажды уже сказала вам, – проговорила Изабелла, – в этот дом
вас может привести только какое-нибудь чрезвычайное событие.
– А помните, что 
вам 
ответила я? И в тех случаях, когда я прихожу,
и в тех, когда не прихожу, я руководствуюсь лишь одним… моими к
вам добрыми чувствами.
– Да, вы это говорили.
– У вас такой вид, будто вы мне не верите, – сказала мадам Мерль.
– Нет, нет, – возразила Изабелла, – в том, что вы руководствуетесь
глубокими соображениями, я нисколько не сомневаюсь.

– Скорее вы готовы усомниться в искренности моих слов?
Изабелла спокойно покачала головой.
– Я помню, как вы всегда были добры ко мне.
– Всегда, когда вы мне это позволяли, а так как позволяете вы
далеко не всегда, то поневоле приходится оставлять вас в покое. Но
сегодня я пришла к вам вовсе не затем, чтобы проявить доброту, а
напротив, чтобы избавиться от собственных забот, переложить их на
вас. Об этом я как раз и говорила с вашим мужем.
– Меня это удивляет; он не очень-то любит заботы.
– Особенно чужие; я хорошо это знаю. Впрочем, думаю, вряд ли и
вы их любите. Но независимо от того, любите вы их или нет, вы
должны мне помочь. Это касается бедного мистера Розьера.
– А! – протянула Изабелла задумчиво. – Значит, речь идет о его
заботах, не о ваших.
– Ему удалось навьючить их на меня. Он чуть ли не десять раз в
неделю является ко мне поговорить о Пэнси.
– Он хочет на ней жениться. Я все знаю.
Мадам Мерль на секунду замялась.
– Со слов вашего мужа я поняла, что. быть может, вы не знаете.
– Откуда ему знать, что я знаю? Он ни разу со мной об этом не
говорил.
– Скорее всего, он не знает, как приступить к этому разговору.
– В такого рода вещах он, как правило, не испытывает затруднений.
– Потому что знает обычно, как отнестись к тому или иному
обстоятельству, а вот на сей раз – не знает.
– Разве вы только что ему этого не сказали? – спросила Изабелла.
Мадам Мерль сверкнула своей неизменно оживленной улыбкой.
– А вы что-то нынче сурово настроены.
– Что поделаешь, мистер Розьер говорил и со мной.
– Вполне понятно, вы ведь из числа наиболее близких девочке лиц.
– Ах, не очень-то я его порадовала, – сказала Изабелла. – Если вы
считаете, что я сурово настроена, интересно, что же тогда должен
считать 
он.
– Думаю, он считает, что вы можете сделать больше, чем сделали.
– Я ничего не могу.
– По крайней мере – больше, чем я. Не знаю, какую таинственную
связь мистер Розьер усмотрел между мной и Пэнси, но с самого начала

он явился ко мне с таким видом, будто в моих руках решение ее
судьбы. И с тех пор все ходит и, ходит, пришпоривает меня,
допытывается, есть ли надежда, изливает свои чувства.
– Он очень влюблен, – сказала Изабелла.
– Очень – для него.
– Очень – в равной мере и для Пэнси.
Мадам Мерль на секунду опустила глаза.
– Вы не находите ее привлекательной?
– Милей ее никого нет на свете… но она очень ограниченна.
– Тем легче, должно быть, мистеру Розьеру любить ее, он и сам,
как известно, не без границ.
– О да, – сказала Изабелла, – он вполне умещается в пределах
носового платка – я имею в виду такие маленькие обшитые кружевом
платочки. – Юмор ее в последнее время все чаще смахивал на злую
иронию, но через секунду Изабелла уже устыдилась, что избрала для
своей иронии столь безобидную мишень, как обожатель Пэнси. – Он
очень добрый, очень порядочный человек, – тут же добавила она. – И
совсем не так глуп, как это кажется.
– Он уверяет меня, что она от него без ума, – сказала мадам Мерль.
– Не знаю, я ее не спрашивала.
– Вы не пытались разведать почву? – спросила мадам Мерль.
– Это не моя обязанность, а ее отца.
– Не слишком ли вы педантичны?
– Я поступаю так, как считаю нужным.
Мадам Мерль снова сверкнула улыбкой.
– Вам нелегко помочь.
– Помочь мне? – спросила очень серьезно Изабелла. – Что вы этим
хотите сказать?
– Вам очень легко досадить. Теперь вы видите, как умно я делаю,
что веду себя осмотрительно? Так или иначе, предупреждаю вас, как
предупредила сейчас и Озмонда: во всем, что касается любовных дел
мисс Пэнси и мистера Розьера, я умываю руки. Je n'y рейх rien, moi.
[156]
Не могу же я говорить о нем с Пэнси. Тем более, – добавила мадам
Мерль, – что не считаю его идеалом мужа.
Немного подумав, Изабелла с улыбкой сказала:
– Значит, вы не умываете рук! – И уже другим тоном добавила. –
Вы не можете, вы слишком заинтересованное лицо.

Мадам Мерль медленно поднялась; она бросила на Изабеллу взгляд
столь же мгновенный, как и мелькнувшая перед моей героиней
несколько минут назад многозначительная картина. Но на этот раз
Изабелла ничего не заметила.
– А вы спросите у него, когда он в следующий раз придет, и вы в
этом убедитесь.
– Я не могу его спросить, он больше здесь не показывается.
Гилберт дал ему понять, что он неугоден.
– Ах да, я совсем забыла, – сказала мадам Мерль. – Хотя сейчас это
главное, на что он сетует. Он говорит, что Озмонд его оскорбил. Но
все-таки Озмонд не настолько нерасположен к нему, как он думает.
Встав с кресла как бы в знак того, что разговор окончен, мадам
Мерль тем не менее медлила, оглядываясь по сторонам, – ей явно
хотелось сказать что-то еще. Изабелла поняла это и даже догадалась,
что у нее на уме, но наша героиня не спешила прийти на помощь
гостье, у нее были на это свои причины.
– Представляю, как он обрадовался, если только вы ему это
сказали, – ответила она, улыбаясь.
– Разумеется, я ему это сказала; я вообще стараюсь всячески его
ободрить. Призываю его набраться терпения, говорю, что не все еще
потеряно, что надо только придержать язык и на время притихнуть.
Но, к несчастью, ему вздумалось ревновать.
– Ревновать?
– Ревновать к лорду Уорбертону, который, по его словам, здесь
днюет и ночует.
– А! – только и сказала Изабелла; устав за время прогулки, она
продолжала сидеть, но сейчас тоже поднялась и медленно направилась
к камину. Мадам Мерль не спускала с нее глаз, пока она шла и пока,
приостановившись на секунду перед висевшим над камином зеркалом,
поправляла выбившуюся прядь волос.
– Бедный мистер Розьер твердит одно: вполне возможно, что лорд
Уорбертон влюбится в Пэнси, – продолжала мадам Мерль.
Изабелла ответила не сразу; она отошла от зеркала.
– Правда… это вполне возможно, – сказала она наконец, хотя и
сдержанным, но более мягким тоном.
– Так мне и пришлось сказать мистеру Розьеру. И ваш муж тоже
так думает.

– Этого я не знаю.
– Спросите его и вы убедитесь.
– Я не стану его спрашивать, – сказала Изабелла.
– Простите, я и забыла, что вы мне это уже говорили. Конечно, у
вас куда больше случаев, чем у меня, – добавила мадам Мерль, –
наблюдать за поведением лорда Уорбертона.
– Собственно говоря, не вижу, почему я должна скрывать от вас,
что ему очень нравится моя падчерица.
Мадам Мерль опять метнула на нее взгляд.
– Вы имеете в виду – нравится в том смысле, в каком это имеет в
виду мистер Розьер?
– Не знаю, что имеет в виду мистер Розьер, но лорд Уорбертон дал
мне понять, что он очарован Пэнси.
– И вы не сказали ни звука Озмонду? – вопрос этот, столь
непосредственный и столь поспешный, как бы сам собой сорвался у
мадам Мерль с губ.
Изабелла пристально на нее посмотрела.
– Думаю, он в свое время узнает. У лорда Уорбертона есть язык, он
способен выражать свои желания.
Мадам Мерль мгновенно почувствовала, что против обыкновения
поспешила с вопросом, и от этой мысли ее бросило в жар. Дав время
предательскому жару схлынуть, она, словно еще раз все взвесив,
сказала:
– Это лучше, чем выйти замуж за бедного Розьера.
– Конечно, гораздо лучше.
– Это было бы прямо чудесно. Лорд Уорбертон блестящая партия.
И с его стороны, право же, очень благородно…
– Благородно с его стороны?
– Удостоить вниманием такую простушку.
– Не нахожу.
– Это очень с вашей стороны мило. Но в конце концов ведь Пэнси
Озмонд…
– В конце концов Пэнси Озмонд самая привлекательная девушка из
всех, кого он знал! – воскликнула Изабелла.
Мадам Мерль смотрела на нее с изумлением. Она имела все
основания быть озадаченной.

– Но мне казалось, несколько секунд назад вы совсем ее
развенчали?
– Я сказала, что она ограниченна. Так оно и есть. С тем же успехом
это можно сказать и про лорда Уорбертона.
– Да и про всех нас, коли на то пошло. Что ж, если Пэнси
достаточно хороша для такого удела, тем лучше. Но если она отдаст
свое сердце мистеру Розьеру, я не соглашусь признать, что такой удел
доста; точно для нее хорош. Это будет просто ни на что не похоже.
– Мистер Розьер несносен! – воскликнула вдруг Изабелла.
– Совершенно с вами согласна. И я рада, что не должна больше
поддерживать в нем пыл. Впредь, когда бы он ни пришел, двери моего
дома будут для него закрыты.
Запахнув пелерину, мадам Мерль собралась отбыть. Но уже на
полпути к двери она была остановлена неожиданно вырвавшейся у
Изабеллы просьбой.
– А все же будьте с ним подобрее.
Подняв брови и плечи, мадам Мерль стояла и смотрела на свою
приятельницу.
– Вы сами себе противоречите. Как же я могу быть с ним
подобрее? Это была бы фальшивая доброта. Я хочу видеть ее замужем
за лордом Уорбертоном.
– Надо еще, чтобы он ей это предложил.
– Если то, что вы говорите, правда, предложит Особенно, –
добавила, помолчав, мадам Мерль, – если на него повлияете вы.
– Если на него повлияю я?
– Это вполне в вашей власти. Ваше слово много для него значит.
Изабелла слегка нахмурилась.
– С чего вы это взяли?
– Я знаю об этом от миссис Тачит. Не от вас, разумеется, –
ответила, улыбаясь, мадам Мерль.
– Разумеется, ничего подобного я вам не говорила.
– А ведь 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: