Женский портрет

– И вы близко знакомы с этим неисправимым исправителем
социальных нравов? – спросил Озмонд у Изабеллы.
– Достаточно близко, чтобы ценить его общество.
– А вы очень цените его общество?
– Да, мне приятно, что он мне приятен.
– «Приятно, что приятен» – помилуйте, это уже похоже на любовь!
– Нет, – сказала Изабелла, подумав, – оставьте это определение для
того случая, когда приятнее, чтобы был неприятен.
– Стало быть, вы хотите пробудить во мне любовь к нему? –
засмеялся Озмонд.
Изабелла помолчала.
– Нет, мистер Озмонд, – сказала она с серьезностью,
неоправданной в их легкой беседе. – Боюсь, я никогда не осмелюсь к
чему-либо вас побуждать. Что же до лорда Уорбертона, – добавила она
более непринужденным тоном, – он, право, милейший человек.
– И умен?
– О, да! И он действительно очень хороший.
– Так же хорош, как хорош собой, вы это хотите сказать? Он ведь
очень хорош собой. Вот кому до безобразия повезло! Мало того, что он
английский земельный магнат, к тому же умен и красив, он, в
довершение всех благ, еще пользуется вашим бесценным
расположением. Нет, я ему положительно завидую.
Изабелла внимательно посмотрела на него.
– Вы, кажется, всегда кому-нибудь завидуете. Вчера это был Папа,
сегодня – бедный лорд Уорбертон.
– Моя зависть неопасна: она никому не приносит вреда. Я же не
желаю этим людям ничего плохого, я только хотел бы быть на их
месте. Так что, как видите, если кому-то от этого плохо, так только мне
самому.
– Вы серьезно хотели бы быть Папой? – спросила Изабелла.
– Не отказался бы… впрочем, мое время для этого уже ушло.
Кстати, – вспомнил вдруг Озмонд, – почему вы называете своего друга
«бедный»?
– Очень, очень добрые женщины нет-нет да начинают жалеть
мужчин, с которыми дурно обошлись; это особый способ выражать
свое великодушие, – впервые вступил в разговор Ральф, вкладывая в

эту тираду столь тонкую иронию, что она выглядела вполне
безобидной.
– Когда это я дурно обошлась с лордом Уорбертоном? – спросила
Изабелла, удивленно вскидывая брови, словно такая мысль никогда не
приходила ей на ум.
– И поделом ему, если даже и так, – заключила Генриетта, меж тем
как поднялся занавес и начался балет.
В течение следующих суток Изабелла не видела жертву своей
мнимой жестокости, но через день после посещения оперы она
встретила лорда Уорбертона в Капитолийском музее,
[117]
 где тот стоял
перед жемчужиной собранных там шедевров – «Умирающим галлом».
[118]
 Изабелла пришла в музей со всей компанией, в которую и на этот
раз вошел Гилберт Озмонд; поднявшись по лестнице, они начали
осмотр с первой и самой примечательной залы. Лорд Уорбертон
заговорил с Изабеллой достаточно свободно, но со второго слова
сообщил, что уже покидает музей.
– Так же, как и Рим, – добавил он. – Я должен с вами проститься.
Изабеллу, как ни странно, огорчило это известие. Возможно,
потому, что она уже не боялась возобновления его поползновений и
думала совсем о другом. Она чуть было не сказала вслух, что сожалеет
о его отъезде, но сдержалась и попросту пожелала ему счастливого
пути, на что он ответил весьма сумрачным взглядом.
– Боюсь, вы сочтете меня «непостоянным». Не далее как позавчера
я говорил вам, как мне хочется побыть в Риме.
– Ну, почему же, вы вполне могли передумать.
– Я именно передумал.
– В таком случае, bon voyage.
[119]
– Как вы торопитесь избавиться от меня, – удрученно сказал его
светлость.
– Ничуть. Просто я не выношу прощаний.
– Вам все равно, что бы я ни делал, – сказал он с грустью.
Изабелла пристально взглянула на него.
– Ах, – сказала она, – вы забыли о вашем обещании!
Он покраснел, как мальчишка.
– Виноват, но я не в силах его сдержать. Поэтому я и уезжаю.
– В таком случае, до свидания.

– До свидания, – сказал он, все еще мешкая. – Когда же я снова вас
увижу?
Изабелла помедлила и вдруг, словно напав на счастливую мысль,
сказала:
– Когда вы женитесь.
– Я не женюсь. Стало быть, когда вы выйдете замуж.
– Можно и так, – улыбнулась она.
– Вот и прекрасно. До свидания.
Они обменялись рукопожатием, и он вышел, оставив ее одну в
прославленной зале среди поблескивающих белых мраморов.
Усевшись в самом центре этого замечательного собрания, она
неторопливо обводила его глазами, останавливая взгляд то на одном
прекрасном недвижном лице, то на другом, и словно вслушивалась в
вечное их молчание. Когда долго смотришь на греческие скульптуры,
невозможно – по крайней мере в Риме – не проникнуться их
возвышенным спокойствием, словно в зале с высокой дверью,
закрытой для некой церемонии, окутывает вас необъятный белый
покров умиротворения. Я говорю особенно в Риме, потому что сам
воздух Рима на редкость способствует такого рода восприятию.
Золотистый солнечный свет пронизывает мраморные тела, глубокая
тишина прошлого, все еще столь живого – хотя, по сути, оно лишь
гулкая пустота, наполненная отзвуком имен, – сообщают им особую
величавость. Жалюзи на окнах Капитолия были прикрыты, и теплые
тени лежали на мраморных фигурах, придавая им почти человеческую
мягкость. Изабелла долго сидела, зачарованная их застывшей грацией,
думая о том, какие воспоминания теснятся перед их незрячими
глазами и как звучала бы на наш слух их чуждая речь. Темно-красные
стены служили им великолепным фоном, гладкий мраморный пол
отражал их красоту. Изабелла уже не раз видела эти статуи, но сейчас
вновь наслаждалась ими, и наслаждалась во сто крат сильнее – пусть
на короткое время, но была с ними одна. Однако в конце концов
внимание ее ослабело, отвлеченное вторжением живого мира. Вошел
случайный посетитель и, постояв перед «Умирающим галлом», вышел,
скрипя башмаками на зеркально-гладком полу. Спустя полчаса
появился Гилберт Озмонд, очевидно опередивший своих спутников.
Он медленно приблизился к Изабелле, держа руки за спиной и

улыбаясь своей обычной чуть вопросительной, но отнюдь не
просительной улыбкой.
– Как? Вы одна? – сказал он. – Я думал застать вас в блестящем
обществе.
– И не ошиблись – в самом блестящем, – и она посмотрела на
Антиноя
[120]
и Фавна.
[121]
– Вы предпочитаете такое общество английскому пэру?
– Ах, мой английский пэр уже меня покинул, – сказала она
намеренно суховатым тоном, вставая.
Сухость ее тона, не ускользнув от внимания мистера Озмонда,
только удвоила его интерес к затронутому предмету.
– Так, значит, вчера говорили правду: вы и впрямь весьма суровы с
этим джентльменом.
Изабелла перевела взор на поверженного галла.
– Нет, неправда. Я с ним в высшей степени любезна.
– Именно это я и имел в виду, – отвечал он таким откровенно
радостным тоном, что эта шутливая фраза нуждается в пояснении.
Читатель уже знает, насколько Гилберт Озмонд любил все
оригинальное и редкостное, все самое лучшее и изысканное, и теперь,
когда он познакомился с лордом Уорбертоном – совершенным, на его
взгляд, представителем своего народа и ранга, – мысль завладеть
молодой особой, которая, отвергнув столь благородную руку, вошла бы
в 
его 
собрание 
раритетов, 
приобрела 
для 
него 
новую
привлекательность. Гилберт Озмонд высоко ставил институт лордства,
не столько за его достоинства, каковые, как он считал, ничего не стоит
превзойти, сколько за непреложность его существования. Он не
прощал провидению, что оно не сделало его английским пэром, и мог
в полную меру оценить необычность поступка Изабеллы. Женщина, на
которой он считал возможным жениться, и должна была совершить
подобный шаг.

29
Ральф Тачит в разговоре со своим достойным другом, как мы
знаем, весьма лестно отозвался о Гилберте Озмонде, отдавая должное
его превосходным качествам, и тем не менее Ральфу следовало бы
сказать себе, что он поскупился на похвалы, – в столь выгодном свете
предстал этот джентльмен во время их последующего пребывания в
Риме. Часть дня Озмонд неизменно проводил с Изабеллой и ее
друзьями и в конце концов убедил их, что он – самый обходительный
человек на свете. Можно ли было закрыть глаза на то, что к его
услугам и живость ума, и такт? Очевидно, поэтому Ральф Тачит и
ставил ему в вину прежнее его напускное равнодушие к обществу. Но
даже сверхпристрастный кузен Изабеллы вынужден был признать
теперь, что Гилберт Озмонд чрезвычайно приятный спутник.
Дружелюбие его было неиссякаемо, а знание нужных фактов, умение
подсказать нужное слово не менее своевременны, чем поднесенная к
вашей сигарете услужливо вспыхнувшая спичка. Он явно развлекался
в их кругу – разумеется, в той мере, в какой способен развлекаться
человек, уже не способный удивляться, – и даже не скрывал своего
воодушевления. Внешне, однако, оно никак не проявлялось – в
симфонии радости Озмонд не позволил бы себе и костяшкой пальца
коснуться бравурного барабана: ему претили все резкие, громкие
звуки, И он называл их неуместным неистовством. Иногда ему
казалось, мисс Арчер слишком живо на все отзывается. Это
единственное, что он moi бы поставить ей в упрек, в остальном же она
была безупречна, в остальном все в ней так же гладко сходилось с его
желаниями, как старый Набалдашник слоновой кости с ладонью. Но
если Озмонду недоставало звонкости, это искупалось обилием
приглушенных тонов, и в эти завершающие дни римского мая он
изведал удовлетворение, созвучное медленным блужданиям под
пиниями виллы Боргезе,
[122]
среди прелестных неброских полевых
цветов и замшелых мраморных изваяний. Ему все доставляло
удовольствие; еще никогда не бывало, чтобы столь многое доставляло
ему 
удовольствие 
одновременно. 
Обновились 
полузабытые
впечатления, полузабытые радости, и как-то вечером, вернувшись к

себе в гостиницу, он сочинил изящный сонет, предпослав ему
название: «Я вновь увидел Рим». Спустя несколько дней он показал
эти, написание мастерски, с соблюдением всех правил, стихи
Изабелле, пояснив, что в Италии принято в знаменательные минуты
жизни приносить дань музам.
Доволен бывал Озмонд только оставаясь наедине с самим собой,
слишком часто и – по его собственному признанию – слишком остро
он ощущал присутствие чего-то чуждого, уродливого; благодатная
роса доступного людям блаженства слишком редко орошала его душу.
Но в данный момент он был счастлив – счастлив так, как, пожалуй,
никогда в жизни, и счастье его покоилось на прочном основании. Это
было просто сознание успеха – самое приятное из всех ведомых
человеческому сердцу чувств. Озмонду вечно его не хватало, он
никогда не был им сыт и знал это, и не упускал случая напомнить себе:
«О нет, я не избалован, отнюдь не избалован, – мысленно твердил он. –
Если мне удастся преуспеть, прежде чем я умру, это будет только
заслуженно». Из его рассуждений выходило, что «заслуживание»
вышеупомянутого блага главным образом сводится к тому, чтобы
втайне жаждать его всеми силами души, – в иных стараниях
надобности нет. Однако нельзя сказать, что успех был вовсе Озмонду
незнаком. На сторонний взгляд, ему не раз случалось почивать на
каких-то несколько туманных лаврах. Но победы его – одни были
слишком давние, другие слишком легкие. Нынешняя далась ему
против ожидания без особого труда, но если она досталась ему легко, а
точнее говоря, быстро, то только потому, что на сей раз Озмонд
превзошел себя – он даже не предполагал, что способен совершить
такое усилие. Желание так или иначе проявить свои «таланты»,
проявить их на том или ином жизненном поприще было мечтой всей
его юности, но, по мере того как шли годы, обстоятельства,
сопутствующие 
проявлению 
собственной 
незаурядности,
представлялись ему все более грубыми и отталкивающими, ну, скажем,
как пить кружку за кружкой пиво, дабы доказать свое «молодечество».
Если бы выставленный в музее анонимный рисунок наделен был
сознанием и наблюдательностью, он мог бы испытать это ни с чем не
сравнимое наслаждение, – наконец-то и совершенно нежданно быть
признанным работой великого художника, притом всего лишь на
основании особенностей стиля, особенностей столь высокого и столь

неприметного свойства. «Стиль» Озмонда – вот что не без некоторой
помощи открыла эта девушка, и теперь она не только сама будет
наслаждаться им, но и оповестит об этом весь мир; ему не придется
даже пошевелить пальцем. Она сделает все за него, и таким образом
окажется, что он ждал не напрасно.
Незадолго до заранее намеченного дня отъезда Изабелла получила
от миссис Тачит телеграмму следующего содержания: «4 июня уезжаю
Флоренции Белладжо если не имеешь в виду ничего другого прихвачу
тебя. 
Ждать 
пока 
прохлаждаешься 
Риме 
не 
намерена».
«Прохлаждаться» в Риме было необычайно приятно, но Изабелла,
имея в виду другое, известила тетушку, что тотчас же к ней
присоединится. Когда она сообщила об этом Озмонду, он сказал, что
уже не раз проводил зиму, а также и лето в Италии, поэтому
предпочитает послоняться еще немного в прохладе под сенью Святого
Петра. Во Флоренцию он вернется не раньше как дней через десять, к
этому времени Изабелла будет уже на пути в Белладжо. Скорее всего,
пройдут долгие месяцы, прежде чем он ее увидит снова. Эта светская
беседа происходила в пышно убранной гостиной, предоставленной в
распоряжение наших друзей, час был поздний, назавтра Изабелла в
сопровождении кузена уезжала во Флоренцию. Озмонд застал ее
одну, – мисс Стэкпол, успевшая обзавестись друзьями в той же
гостинице, отправилась по бесконечной лестнице с визитом на пятый
этаж, где и проживало это милое американское семейство.
Путешествуя, Генриетта обзаводилась друзьями с необыкновенной
легкостью, в поездах у нее завязалось несколько знакомств, которыми
впоследствии она очень дорожила. Ральф готовился к предстоящему
отъезду, и Изабелла сидела одна, затерявшись в дебрях желтой обивки.
Кресла и диваны в гостиной были оранжевые, стены и окна тонули в
пурпуре и позолоте; картины и зеркала заключены были в затейливо
разукрашенные рамы, а высокий сводчатый потолок расписан
обнаженными нимфами и ангелочками. Озмонду эта комната казалась
безобразной до головной боли: кричащие тона, поддельная роскошь
были все равно что пошлое, назойливое, хвастливое вранье. Изабелла
сидела, опустив на колени руку с томиком Ампера,
[123]
подаренным ей
по приезде в Рим Ральфом, но, придерживая рассеянно пальцем
нужную страницу, она, судя по всему, не спешила приняться за чтение.
Лампа, окутанная томно ниспадающей розовой шелковой бумагой,

горела на столике рядом с ней, придавая всему вокруг тусклую
неестественную розоватость.
– Вы говорите, что вернетесь, но как знать, – сказал Гилберт
Озмонд. – Мне представляется более вероятным, что это начало
вашего кругосветного путешествия. Что может заставить вас
вернуться? Вы ни «чем не связаны, вольны поступать как вам
вздумается, вольны блуждать по земным просторам.
– Италия тоже часть этих просторов, – ответила Изабелла. – Я могу
заглянуть и сюда по пути.
– По пути вокруг света? Нет, нет, не стоит. Не стоит превращать час
во вставной эпизод – посвятите нам отдельную главу. Я не хотел бы
видеть вас во время ваших странствий, предпочитаю увидеть, когда с
ними будет покончено, когда вы будете усталой и пресыщенной. –
Помолчав, Озмонд добавил: – Да, я предпочитаю вас такой.
Опустив глаза, Изабелла теребила кончиками пальцев страницы
мосье Ампера. – Вы умеете все представить в смешном виде, – как бы
помимо вашей воли, но не думаю, что вопреки ей. Вы ни во что не
ставите мои путешествия. Они кажутся вам смешными.
– С чего вы это взяли?
Водя костяным ножом по обрезу книги, Изабелла тем же тоном
продолжала:
– Вы видите, как я невежественна, видите все мои промахи и что я
странствую по свету с таким видом, будто он мне принадлежит только
потому… потому, что мне стало это доступно. Ведь вы считаете, что
женщине вести себя так непристало, что это вызывающе и неизящно.
– Я считаю, что это прекрасно, – сказал Озмонд. – Вам же известны
мои взгляды, я ими достаточно вам докучал. Помните, я как-то говорил
вам, что надо попытаться сделать из своей жизни произведение
искусства? Сначала вы были, по-моему, слегка шокированы, но потом
я вам объяснил, что именно это и пытаетесь, мне кажется, сделать из
своей жизни вы.
Изабелла оторвала глаза от книги.
– Но как раз больше всего на свете вы не выносите плохое,
неумелое искусство.
– Пожалуй, но у вас все получается очень хорошо, очень
прозрачно.

– И все же вздумай я вдруг будущей зимой отправиться в Японию,
вы подняли бы меня на смех, – продолжала Изабелла.
Озмонд улыбнулся – улыбнулся не без иронии, но смеяться не стал:
разговор по своему тону был совсем не шутливый. Изабелла настроена
была чуть ли не торжественно, – Озмонду уже случалось видеть ее
такой.
– Ну и воображение у вас, вы меня пугаете.
– Вот видите! Я права, вам это кажется вздорным.
– Чего бы я только не дал за то, чтобы отправиться в Японию. Это
одна из тех стран, где мне так хотелось бы побывать. Можете ли вы в
этом сомневаться, зная мое пристрастие к старинному лаку?
– Но я не питаю пристрастия к старинному лаку, у меня нет этого
оправдания.
– У вас есть лучшее – возможность путешествовать. Вы напрасно
думаете, что я над вами смеюсь. Не знаю, из чего вы это заключили.
– В этом не было бы ничего удивительного. Такая нелепость, что у
меня есть возможность путешествовать, а у вас нет, когда вы знаете
все, между тем как я ничего не знаю.
– Тем больше у вас оснований путешествовать и узнавать, – снова
улыбнулся Озмонд. – К тому же, – продолжал он, словно дойдя
наконец до сути разговора, – я знаю далеко не все.
Изабеллу не поразила неожиданная серьезность, с какой это было
сказано; она думала о том, что приятнейший эпизод ее жизни – так ей
угодно было расценить эти слишком недолгие дни в Риме, которые она
мысленно могла бы уподобить портрету какой-нибудь маленькой
принцессы в парадном облачении былых времен, затерявшейся в своей
царственной мантии, влачащей за собой шлейф, в чьих складках
способны были не запутаться лишь пажи и историки, – что блаженство
это подходит к концу. Понять, что дни в Риме обрели особый интерес
благодаря мистеру Озмонду, сейчас не составляло для нее труда, она
уже вполне отдала должное сему обстоятельству. Но она говорила
себе, что если случится так, что они никогда больше не увидятся, в
конце концов, может быть, оно и к лучшему. Счастливые мгновения не
повторяются, и приключение ее, меняя облик, уже преображалось в
видимый с моря романтический остров, от которого, насладившись
румяной кистью винограда, она вот-вот отдалится с попутным ветром.
Она могла вернуться в Италию и найти его изменившимся, этого

странного человека, которого не хотела видеть иным, – лучше уж
совсем не возвращаться, чем идти на подобный риск! Но если она не
вернется, остается лишь пожалеть, что глава эта дописана. На
мгновение Изабелла ощутила боль, острую до слез. Это заставило ее
умолкнуть – молчал и Гилберт Озмонд; он смотрел на нее.
– Побывайте всюду, где вам вздумается, – проговорил он наконец
негромко и ласково, – делайте все, что вам вздумается, получите от
жизни все, что мыслимо. Будьте счастливы – торжествуйте.
– Торжествовать – что это значит?
– Исполнять все свои желания.
– Тогда, мне кажется, торжествовать – это терпеть поражение.
Исполнять все свои прихоти порой так утомительно.
– Совершенно верно, – спокойно подхватил Озмонд. – Как я только
что имел честь намекнуть вам, в один прекрасный день вы устанете. –
Помолчав немного, он продолжал: – Пожалуй, мне лучше подождать
до тех пор и тогда уже сказать вам то, что я хочу.
– Мне трудно вам советовать, ведь я не знаю, о чем идет речь. Но я
становлюсь очень противной, когда устаю, – добавила Изабелла с
женской непоследовательностью.
– Никогда в это не поверю. Вы можете вспылить, в это я готов еще
поверить, хотя и не видел вас такой. Но я убежден, что вы не можете
быть «несносной».
– Даже когда выхожу из себя?
– Вы не выходите из себя, вы себя обретаете, и как это, должно
быть, прекрасно! – проговорил Озмонд с благородной горячностью. –
Хотел бы я видеть вас в одну из таких великолепных минут.
– Если бы мне обрести себя сейчас! – воскликнула Изабелла
взволнованно.
– Я не испугался бы. Я скрестил бы руки на груди и любовался
вами. Говорю это вполне серьезно. – Он подался вперед, опираясь
ладонями о колени, и сидел так, устремив взгляд на ковер. – Вот что я
хотел сказать вам, – произнес он наконец, поднимая голову. – Как
оказалось, я в вас влюблен.
В следующее мгновение Изабелла была уже на ногах.
– Подождите с этим до тех пор, пока я 

жүктеу/скачать 6,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: